Яков смотрел, как гость надевает сандалии и исходит из шатра.
«Ты здесь?» — прошептал Яков.
«Ты здесь?!» — крикнул он со всей силы, так что упала чаща с вином и густая влага разбежалась по подносу, залив хлеб.
Из-за завесы показались широкие ноздри слуги.
«Вот что, — сказал Яков, глядя перед собой. — Нагонишь того, кто сейчас от меня вышел, и пустишь в него три стрелы — две в глаза, одну в губы. Понял? Потом найдешь для меня… Нет, об этом тебе позже скажу. Теперь догоняй того и возвращайся, ждать буду».
Ноздри кивнули и исчезли за пологом.
Яков наклонился к подносу и погрузил лицо в разлитое вино. В глазах защипало. Размокший хлеб прилип к подбородку.
…Услышав шаги, он поднял лицо. Капли зависали на волосатых щеках.
Слуга держал перед собой поднос с тремя окровавленными стрелами. На конце одной стрелы висело, качаясь, глазное яблоко.
«Господин, я убил его, — сказал слуга. — Но он улетел».
«Улетел?» — спросил Яков, вытирая вино.
«Улетел. Вылетел из мертвого тела на крыльях и поминай, как звали».
«Странно. Птицы летают, они глупые… Но думаю, теперь он понял, как меня огорчил».
«Да, — кивнул слуга, — теперь точно к нам не сунется».
Яков посмотрел на слугу и швырнул в него подносом с мясом и вином.
Ему хотелось побыть одному.
Мое пребывание в раю с пустыми бутылками подходило к концу: возвращался брат. Я сонно собирал вещи, путая свои с чужими.
Я — яблоко, раздавленное бульдозером скуки.
Яблоко село на кровать и стало думать о Гуле.
Алиш не может жениться, потому что боится родителей. Я не могу жениться, потому что боюсь детей. Родители не при чем, они даже не заметят. Вылезут из спальни, послушают Мендельсона и обратно залезут.
В детстве они гнали нас с братом спать в восемь часов: режим! Голос отца: «Сейчас ремень сниму»; хотя был уже в трусах. Откуда ремень, если трусы? У него вообще не было ремня. Но мы с братом летели под одеяло, как торпеды. Через две минуты заходила мама, проверяла рукой. Брат спал. Я притворялся. «Ну что?» — слышал я сквозь влажное, надышенное одеяло. «Как мертвые», — говорила мама и шла к отцу. А брат спал.
Сейчас у брата семья. Я сам слышал, как он обещает детям снять ремень. Ремень у него есть. Позорный ремень из кожзама. Но дети все равно боятся и исчезают.
Я учу узбекский язык.
Сижу на фоне убиенных растений, листаю школьный учебник. Натыкаюсь на Ленина. У него умные раскосые глаза.
Думаю о Гуле.
Один раз я слышал, как она говорила во сне. На узбекском. Разведчик выдал себя. Люди спят на родном языке. И видят кошмары на родном языке. И все эти порнографические фильмы, которые крутятся в ночных мозгах. Все на родном языке.
А я молчу во сне. Мой родной язык — тишина.
«Бу киши — ишчи. Этот человек — рабочий».
Закрываю учебник и повторяю несколько раз.
Бу киши — ишчи.
Бу киши — ишчи.
Бу киши — ишчи.
Когда я звоню, она поднимает трубку. Молчим. «Гуля», — говорю я.
Короткие гудки.
Бу киши — ишчи.
Рабочий в учебнике, жирный черный контур, сжимает гаечный ключ. Рядом нарисован другой человек, в галстуке и с телефонной трубкой.
«Бу киши — хизматчи. Этот человек — служащий».
…хизматчи.
…хизматчи.
Учебник старый.
«Этот человек — рабочий» давно ушел с завода, потому что зарплаты стало не хватать. Он решил стать «Этим человеком — бизнесменом». Покупал-продавал. Иногда сам не понимал, что. Просто какие-то люди что-то ему привозили. Пили с ним чай-водку, пытались его надуть. И он пытался. И надувал.
Одного из этих людей он знал и доверял ему больше остальных. Это был «Этот человек — служащий», их когда-то нарисовали на одной картинке в учебнике. Встретившись после разлуки, они обнялись, как старые друзья. «Ташкент — большой город», — сказал бывший сосед по учебнику. И, подумав, добавил: «Зеленый и благоустроенный». «Да», — согласился человек-бизнесмен. И разыскал свой ржавый гаечный ключ, чтобы вспомнить молодость.
Поговорив на тему «Моя семья», друзья решили начать совместный бизнес. Бывший человек-рабочий купил мебельный цех, а человек-служащий — который, кстати, так и оставался служащим и теперь занимался озеленением «Ташкента — большого города» — стал выдавать разрешения на вырубку лишних деревьев и лишних ветвей. Отрубленные ветви и стволы везли в понятно чей мебельный цех, где из них производилась стулья, табуретки и другие хорошие предметы из темы «Моя комната».
Правда, зелени в «зеленом и благоустроенном» становилось все меньше, а деревья с обрубленными ветвями выглядели так, что даже птицы от них шарахались. Зато два лучших друга, потягивая коньяк, делали устное изложение «Как я провел лето» (Майорка, Биарриц, Анталия…). «А хорошо бы часть древесины пустить на учебники для школ, — предлагал бывший рабочий, поигрывая платиновым гаечным ключом, усыпанным изумрудами. — Мы все-таки должны производить себе подобных», — добавил он, вспомнив картинку в учебнике, с которой когда-то все начиналось… «Бу киши — ишчи!» — громко сказал он и ударил себя в грудь. Рюмка с коньяком опрокинулась, пятно расплылось по скатерти.
Сидевший напротив «бу киши — хизматчи» только тонко улыбнулся.
Смысл этой улыбки стал ясен через неделю, когда бывшего рабочего вызвали в первый раз в прокуратуру… А чуть позже мебельная фабрика перешла во владение к его прежнему партнеру по бизнесу. После чего человек с гаечным ключом исчез.
Впрочем, это исчезновение не было полным. На пожелтевшей странице школьного учебника он все так же гордо сжимает орудие производства, пока его сосед по картинке, располневший, с серебристым мобильником, повторяет спряжение глагола «брать» в прошедшем, настоящем и будущем времени…
Что я скажу Гуле? «Бу киши — хизматчи»?
Ничего не скажу. Не видимся уже месяц. Да, сегодня ровно месяц. Круглая дата, можно праздновать.
Швыряю учебник на пол.
Из него вылетает облачко пыли.
Я быстро нагибаюсь к учебнику и глубоко вдыхаю эту пыль в себя.
Несколько таких ингаляций, и я усвою весь учебник. Жизнь станет радостной, и я стану разговаривать со смуглым Ильичом на родном для него хорезмском диалекте.
Я снова на Бродвее, кормлю население песнями.
Ноты черными головастиками лезут в уши. Присматриваюсь к поющим девушкам. Мысленно очищаю их от одежды и прислоняю к себе. На четвертой прекращаю, надоело.
Нет, правда, весна. Торговка сувенирами в соседнем ларьке ударилась в беременность. Как она умещается там со своим животом и грудой глиняных старичков на осликах? Старички блестят на солнце, но расходятся медленно. Некому покупать. Туристов не навезли, они пока греются у своих каминов в Европе, потягивая из кружек пенистую мочу ангелов.
Утро. Сувенирщица достает помаду и медленно красит губы цветом пожарной машины. «Бабайчики, бабайчики есть», говорит она и смотрит на меня.
Чуть дальше, за стеклом, закружились куры-гриль.
«Бабайчики, бабайчики!»
Она возникает неожиданно, с детской каталкой. В каталке трясется круглый ребенок и дергает пуговицу на куртке.
«Привет, — говорит Гуля и плюхается в грязноватое песенное кресло. — Вот, пришла попеть. Почем берешь за песню?»
«Откуда у тебя ребенок?» — я гляжу на каталку.
«Ребенок? Какой? А, этот… Да, ребенок. Нравится? Племянник. Мы гуляем. Рустам, скажи здрасте».
Рустам вертит пуговицу.
«Я звонил тебе», — говорю я.
«Слушай, я пришла петь… Поставь что-нибудь».
«Что?»
«Не знаю. Выбери сам».
«Ты это серьезно?»
«Что?»
«Ну вот это всё»
«Да. И скажи, сколько будет стоить».
«Бесплатно».
«Почему?»
«Сама знаешь».
«За то, что была честной давалкой, да?»
«Гуля!»
Соседние лавки оживленно подслушивают. Продавщица бабайчиков выползает из своей норки и, маневрируя животом, проходит мимо как бы по делам.
Я называю сумму. Гуля достает кошелек, утыканный пионерскими звездами.
«Я пошутил. Я не возьму у тебя».
Отсчитав, Гуля кладет купюры на колонку.
«Сейчас улетят», — говорю я.
«Твои проблемы… Ну что, выбрал?»
«Что?»
«Песню. Песню выбрал?»
«Да пошла ты!»
Сувенирщица следует в обратном направлении, поглядывая на Гулю и бормоча: «У меня, кажется, схватки… Схватки…».
Наконец, песня выбрана.
Гуля поет, как все: вцепившись в микрофон, фальшивя и путая слова. Деньги, которые она положила на колонку, действительно сдуло ветром. Их подобрал какой-то подросток и протянул мне, ожидая, что я от них откажусь.
Мы шли мимо выставленных на продажу картин. На картинах все, как всегда. Мечети с аистами и горные пейзажи, срисованные с фотообоев.
