Я почти не слушал его.
— Какой проект, сэр?
Жестом проказника-мальчишки он приложил палец к губам.
— Я не должен был вам говорить, — сказал он. — Мистер Моттрем уже принял решение. И можете мне поверить, что это будет контракт, в котором вы очень и очень заинтересованы.
Я посмотрел на него остолбенело.
Усадив его в такси, я поднялся к себе в номер, снял ботинки, расстегнул воротничок и прилег на постель. Наконец, первый раз за целый день, я мог вздохнуть свободно. Боль под ложечкой начинала утихать. Я был у себя, в своем номере, и я был трезв. Я получу заказ. Он поиграл немножко со мной, как кошка с мышью, такая уж у него привычка, но я все же добился своего там, где все другие потерпели неудачу.
Я потрогал подбородок — я брился в шесть часов утра. Побриться, принять душ, переменить сорочку и отдохнуть в качалке с хорошей порцией шотландского виски. А у Джин сегодня вечеринка. Когда она сообщила мне об этом в субботу, я не предполагал идти туда, но еще меньше предполагал я, что мне удастся заключить сделку с Тиффилдом. Я быстро разделся и прошел в ванную комнату. Когда холодный душ окончательно взбодрил меня, я познал полнейшее блаженство и почувствовал внезапно, что мне нечего больше пожелать. Я вытерся огромным белым полотенцем, надел чистое белье и носки. На секунду я призадумался, выбирая, какую надеть рубашку, потом взял самую новую — ту, что купил сегодня утром в Бэрлингтонгском пассаже. Это была шелковая рубашка кремового цвета, и я мог надеть к ней довольно яркий галстук, который купил в Париже в прошлом году. Сьюзен всякий раз устраивала мне небольшую сцену, если я надевал этот галстук, и поэтому в Уорли я его не носил. Но сейчас я был не в Уорли и не хотел думать о Сьюзен, тем более что отправлялся на вечеринку к знакомой актрисе и галстук этот стоил почти две тысячи франков.
Я не чувствовал себя женатым, я не чувствовал себя служащим фирмы: в этой хорошо натопленной комнате с толстым ковром от стены до стены и тяжелыми портьерами я освобождался от своего уорлийского я. Ни тревог, ни ответственности, тишина и покой, ни единого звука, кроме моего собственного дыхания. С дневными трудами было покончено, я в Лондоне, и я свободен. Обычно в номерах гостиниц в этот час я всегда думал об Уорли и сердце мое щемила тоска по дому, но сейчас тоски по дому не было. Мой инстинкт на сей раз обманул меня — я успешно провел дело, и Уорли на время перестал для меня существовать.
Когда-нибудь в недалеком будущем я буду снимать здесь номер люкс в несколько комнат; когда-нибудь в недалеком будущем я достигну такого положения, что эта старая скотина Тиффилд не посмеет больше поджаривать меня, как карася на сковородке.
Я подошел к зеркалу и протер лицо лосьоном для электрического бритья. Здесь и лосьон, казалось, пахнул как-то по-другому, и, пользуясь им, я не почувствовал неловкости, как обычно в Уорли. Затем я достал мою электрическую бритву. Надо позвонить, чтобы принесли виски, пока я буду бриться. А потом я позвоню Джин. Я улыбнулся своему отражению в зеркале: «Дорогая? Я просто хотел предупредить. Неудобно свалиться к вам, как снег на голову… Да, вот, представьте себе, представьте, я звоню из Лондона. Из отеля «Савой». О нет, нет, самый скромный номер, одна маленькая комнатка…»
Улыбка сбежала с моего лица. Я был не на сцене, я не разыгрывал роль в салонной пьесе, и наедине с этим огромным ковром, тяжелыми портьерами и ароматом «Старого букета» я прекрасно отдавал себе отчет в том, чего мне надо от Джин.
Когда я вышел из отеля «Савой», уже смеркалось. Дождь перестал, тяжелый влажный воздух оставлял на губах привкус меди. Казалось, он впитывал в себя все звуки — шум шагов, голоса, шорох автомобильных шин — и не давал им замирать вдали. Но все же это был свежий воздух, а не кондиционированный, и я шагал, я дышал чистым воздухом, я был один, я только что принял душ и чувствовал себя освеженным с головы до пят. Когда-то я принимал ванну раз в неделю по субботам — это был торжественный день, — и никто не подавал мне в качалку двойную порцию шотландского виски. Я приостановился у витрины портного, работающего в отеле «Савой», и неожиданно понял, что в моем гардеробе есть все, что мне требуется.
Я направился дальше в сторону Черинг-Кросс-роуд, и с каждым шагом мое настроение все поднималось. Я свернул на Сент-Мартин-лейн, миновал Новый театр и остановился возле Выставочного зала английских и колониальных товаров поглядеть на стоявший там «сандербэрд». Да, вот так появляется что-то еще, чего ты не можешь себе позволить, и тогда начинаешь тянуть из себя жилы…
Я отвернулся от «сандербэрда» и подозвал такси. Нет, это совсем не так просто. Прежде всего мне совершенно не нужен такой «сандербэрд». Я бы, конечно, не отказался от него, как не отказался бы от шубы из викуньи. Но я уже перестал стремиться к приобретению вещей. Я стремился к положению, к положению, которое дало бы мне возможность действовать так, как мне вздумается. Я хотел, чтобы меня принимали всерьез, я хотел быть не просто зятем босса — я хотел быть самим собой.
Я откинулся на сиденье для удобства и безопасности — как рекомендовалось в обращении, наклеенном в машине. Такси по-прежнему оставалось одним из главных удовольствий, и я не хотел недооценивать тех благ, которые приходят вместе с четырьмя тысячами фунтов стерлингов в год и подотчетными суммами на расходы по делам фирмы. Со временем появится и положение. Браун не будет жить вечно. Его, может, на мое счастье, даже хватит удар — у него для этого как раз подходящий возраст, комплекция и темперамент. А ведь я, как-никак, являюсь отцом наследного принца. Я должен сблизиться с Гарри, мы должны стать друзьями, настоящими закадычными друзьями. Потому что, если мы не станем друзьями, в один прекрасный день папочку могут просто скинуть со счетов. В деловых кругах это случалось уже не раз; мое положение в семье было совсем не уникально.
У меня снова заныло под ложечкой. На этот раз боль была такой острой, что я вцепился зубами себе в руку, стараясь заглушить стон. Капли холодного пота выступили у меня на лбу и стекали на глаза, но я боялся пошевельнуться. Я окаменел от боли, как ребенок, зажав рот рукою. Боль утихла, когда такси свернуло на Кенсингтон-Хайстрит, но я продолжал сидеть неподвижно, держа правую руку у рта, прижимая левую к боку, словно это могло помешать боли возвратиться. Боль не возвратилась, и я начал думать о модели железной дороги, которую построил Гарри. Он уже закончил ее — настолько, насколько вообще может быть закончена детская конструкция, — закончил еще в прошлом году, перед самым отъездом в пансион; теперь она покоилась на двух плетеных стульях на чердаке. Это была довольно своеобразная модель — железная дорога международного значения, соединяющая Уорли с Цюрихом. На всем протяжении от Уорли до Цюриха городов не было, вся дорога пролегала по сельской местности, и на ее пути среди полей встречались три ветряные мельницы и две церкви, но больше никаких признаков человека. Только на шоссе, которое шло параллельно железнодорожному полотну, стояли грузовик, трактор и паровой каток, да около ярко-голубой реки паслось стадо, а в тени какого-то сооружения — я догадывался, что это цюрихский кафедральный собор, — расположился пастух с отарой овец. Зато помимо овец Гарри поместил там еще слона и леопарда.
Был первый вечер пасхальных каникул. Мы все поднялись на чердак и выключили свет. Когда большой, отливающий серебром дизельный поезд вылетел из туннеля, его фонари осветили только собор и овец. Фигуры слона и леопарда смутно темнели где-то в глубине. Поезд оставил почту в Цюрихе — крошечном Цюрихе, заполненном английскими офицерами, — и тут его фонари вырвали из тьмы слона и леопарда.
Гарри шумно вздохнул и замедлил ход поезда.
— Люди в поезде не верят своим глазам, — прошептал он. — Но они не боятся. — Он снова прибавил скорость. — Они в безопасности, они спешат назад в Уорли.
— А как же овцы и пастух? — спросил я.
— Их должны спасти солдаты, — ответил он. — На то они и солдаты.
Поезд набирал скорость, затем, перед самым поворотом, стал как вкопанный.
— Вот теперь люди в поезде испугались. Они думают, что произошло крушение. А слон сейчас сломает двери, и туда вскочит леопард… — Гарри снова пустил поезд. — Однако все в порядке. И все радуются, что они здесь, а не там, где пастух. Все смеются… — Поезд набирал скорость, приближался поворот, но Гарри не сбавил скорости, и поезд сошел с рельсов.
— Они считали себя в безопасности, — сказал он. — И вот просчитались. Теперь они никогда больше не увидят Уорли.
Я включил свет.
— Пора спать, — сказал я.
Как сейчас вижу его улыбку.
— Мне очень жаль, что произошло крушение, папа, и все сломалось.
— Тебе нисколько не жаль, но это не имеет значения. — Больше он с этой железной дорогой не играл. И то, что я сказал, было верно — это не имело значения. Но между нами что-то было утрачено в тот вечер.
