На столе лежала пачка перевязанных ленточкой писем и золотой медальон старинной работы. Медальон – память о маме, письма – о Корбю. Самое ценное, что было у нее и что хотелось сохранить, хотя бы попытку такую сделать… Все ее сборы в том и заключались, куда бы спрятать этот маленький пакетик.
В квартире, конечно, найдется множество укромных уголков, и в Олиной комнате есть всякие вытяжки, но здесь обязательно поселятся чужие люди, как только ее заберут. Начнут переставлять вещи, а может, до этого еще устроят обыск. Там ведь все знают. Наверняка знают и о письмах.
Оля жестом пригласила соседку зайти в комнату, тихо закрыла дверь и шепотом сказала:
– Клавдия Федоровна, умоляю, спрячьте эти вещи, пожалуйста. Я вернусь, даже если и не скоро, но все равно вернусь. Это единственное, что у меня есть. Память о моей жизни, связь с прошлым. Помогите! Умоляю. Вас не будут обыскивать и не заподозрят никогда ни в чем. Только вы можете мне помочь.
Соседка была женщина простая, работала сторожихой при домоуправлении и для чекистов действительно не представляла никакого интереса. Но поверит ли она такому серьезному врагу, как Оля? Братья белогвардейцы, а сама она и вовсе какая-то заграничная шпионка… Клавдия Федоровна остановилась в замешательстве. С одной стороны, ей всегда нравилась эта девушка, скромная и не озлобившаяся, несмотря на все удары судьбы. А с другой стороны, боязно все-таки…
Вдруг Оля вспомнила, что у нее есть еще одна ценная вещь. Тоненькое золотое колечко с маленьким бриллиантиком в платине. Кольцо это осталось от мамы. Оля хотела было взять его с собой, но теперь решила – лучше отдать его Клавдии Федоровне, чтобы хоть как-то отблагодарить… Да, да, конечно, надо отдать кольцо ей. Оля дрожащей от волнения рукой сняла кольцо с пальца.
– Это вам, Клавдия Федоровна. За доброту вашу, за заботу. Умоляю, сохраните эти вещи.
Оля говорила очень тихо, с такой мольбой и отчаянием, что ее волнение передалось и соседке. И та наконец решилась. Приложив к губам палец, она знаком показала Оле – иди за мной!
Они молча пошли по длинному коридору, направляясь к комнате Клавдии Федоровны. Рабочий день еще не закончился, и в квартире, кроме них, никого не было. Но всякое могло случиться, не говоря уж о том, что и у стен есть уши, а лишние слова могут принести только лишние беды.
Клавдия Федоровна жила с сыном и невесткой, оба они служили в одной из контор, во множестве расположившихся в правом крыле того же дома. Познакомились на службе и недавно поженились. Молодые работали днем, а Клавдия Федоровна из уборщиц перешла в ночные сторожа, чтобы хоть как-то разгрузить пусть и светлую, но не очень большую комнату, где поселилась и жена сына, а вскорости ожидалось и прибавление семейства.
Когда-то эта комната была детской. Оля жила в ней до семи лет, пока квартиру не стали уплотнять. Тогда им с мамой дали самую маленькую комнату, раньше предназначавшуюся для прислуги.
Пробираясь по коридору, заставленному корытами и мешками, Оля уже знала, где она схоронит свои ценности. Там, в углу, есть вентиляционная решетка, которую еще ее братья, играя, отодрали от паркета, чтобы хранить какие-то детские секретики, а потом и она положила туда маленькую тетрадку – дневник, но так и не успела завести никаких сердечных тайн, чтобы доверить их бумаге… Так он, наверное, там и лежит.
Клавдия Федоровна, конечно, не знала всей этой предыстории, но и она подумала о той же расшатавшейся решетке на паркете. Они молча зашли в ее комнату. В углу стояла железная кровать, до полу застеленная покрывалом. Под кроватью лежал какой-то скарб, коньки-снегурочки, валенки, что-то еще… Наконец, дорога была расчищена, и Ольга полезла к заветному тайнику.
Но Клавдия Федоровна остановила ее и сунула ей в руку колечко:
– Там и это сохраннее будет!
Ольга замотала головой, но соседка заторопила ее:
– Скоро все начнут собираться. Тебя не должны здесь видеть. Давай прячь скорее и уходи.
Оля забралась под кровать. Решетка лежала плотно, как влитая, но легко снималась.
Ничего не изменилось. Даже так и не начатый дневник лежит. Ну, вот сейчас она и впишет в него первые страницы…
Оля затолкала пакетик с письмами в спасительный тайник. От сердца отлегло. Теперь пусть приходят, забирают. Все равно разберутся и отпустят. Обязательно отпустят.
Она же ни в чем не виновата.
Ночью за ней действительно приехали. Когда Ольгу вывели в коридор, к ней подошел товарищ Игнатов.
– Ты ключи-то оставь, чтобы новые замки не ставить. Тебе все равно комната эта не нужна уже будет, как с тобой разберутся, так ты ж, надо думать, сразу в Париж поедешь? Я правильно говорю, Проскурина? – с мерзким хохотком спросил чекист.
Не глядя в его сторону, она бросила ключи на пол и вышла за дверь.
За ужином, после долгих отступлений об особенностях дома-корабля и неудобствах обитания в квартире, выходящей окнами на запруженное машинами Бульварное кольцо, разговор вновь вернулся к семейной истории.
Когда Ангелина Ивановна рассказывала об Ольге Проскуриной, Шапошников смотрел на Анну и явственно представлял себе ее прабабушку. Видимо, тем же она покорила и Корбюзье – лучистым взглядом, какой-то особой грацией, полной спокойного достоинства. В ней нет ни заносчивости, ни самоуверенности, с ней легко и просто общаться, и в то же время она держит дистанцию, отчего становится загадочной, недосягаемой и все более и более привлекательной.
Она просто идеал, вынес Владимир свой вердикт.
Судя по всему, она унаследовала от старших родственниц не только стать, но и характер. Сколько же им из поколения в поколение пришлось пережить, а не озлобились, не ожесточились…
Мама Ангелины Ивановны, Любовь Эдуардовна, родилась в тюрьме. Так что Ольге Проскуриной неслыханно повезло – ее с дочкой отправили из зоны на поселение. В Москву было разрешено вернуться только в 55-м году. Им дали комнату в той самой квартире, куда к ним сегодня пришел Шапошников. Тогда там жили еще пять семей.
Со временем Любовь Эдуардовна вышла замуж за хирурга, работавшего в Склифе. Жили все вместе в одной этой маленькой комнатке. Но потом случилось так, что он очень удачно прооперировал крупного партийного работника, поступившего по «скорой» в результате автомобильной аварии. Этот партбосс через некоторое время стал членом Политбюро, и отца Ангелины Ивановны перевели в Кремлевскую больницу. Их коммуналку вскоре расселили, и семья единолично заняла всю эту шестикомнатную квартиру. В одночасье вернулось дореволюционное состояние. Кремль забрал, Кремль и вернул.
Ни с кем из прежних знакомых бабушка не общалась. Ничего не хотела вспоминать – да и опасно. Связаться с Корбю она даже и не пыталась. Сталинское время ушло, но родственники за границей по-прежнему не приветствовались. Да и столько воды утекло. Зачем бередить прошлое? Клавдия Федоровна по-прежнему жила в той же комнате, где Ольга Сергеевна с ней распрощалась. Все сохранилось в целости и сохранности, но тех писем бабушка никогда и никому не показывала.
Она пережила Корбюзье на десять лет, хотя была младше его на двадцать. Он погиб на Лазурном Берегу, слишком далеко заплыл в море. В свои семьдесят восемь лет Корбюзье по-прежнему плавал как юноша, но на этот раз неожиданно сдало сердце. У бабушки тоже сердце отказало, но она умерла в больнице. Перед смертью долго болела – такой логичный финал тяжелой жизни… Правда, она никогда не жаловалась и жила, как ни странно, с ощущением счастья, гармонии и спокойствия в душе.
А когда она умерла, объявился Андрей Буров с письмом от Корбю.
– Тот самый? Культовый Буров? – искренне удивился Шапошников, для которого одно только имя этого архитектора звучало завораживающе.
– Я и не думала, что для молодых архитекторов он тоже культовый. Обычно люди старшего поколения вспоминают о нем с каким-то особым восхищением. Он ведь был необычайно красив, всегда неизменно остроумен и элегантен – женщины его обожали… Но главное – Буров был невероятно свободен в суждениях о профессии, всегда спокойно и точно оценивал не только современников, но и признанных историей гениев и шедевры мировой архитектуры. Для него не существовало непререкаемых авторитетов. Всем своим видом и манерой поведения Буров утверждал, что архитектор – творческая самостоятельная, а не сервильная профессия. Время это позволяло. Архитектура в те времена была уважаема необычайно. Архитекторы, при всех сложностях тогдашней жизни, почитались за небожителей и жили – по советским, конечно, меркам – как звезды. Что и говорить, если в Москве тогда открыли даже Музей архитектуры. Единственный в мире – такое огромное значение придавало архитектуре государство.
Архитекторы были избранными, элитой. Им было многое дозволено, и отчасти поэтому Буров вел себя столь независимо. Практически не шел ни на какие компромиссы. Правда, ему все же, я думаю, повезло. В годы репрессий его не тронули, хотя он, например, всегда открыто переписывался с Корбюзье. К тому же он правнук прославленного русского адмирала, причем страшно гордился этим, никогда ничего не скрывал…
