Но с некоторых пор меня так и подмывало внести в эту статистику небольшие коррективы. В том смысле, что с сегодняшнего утра хотелось спустить шкуру с двух человек.
Первый — один мудила со второго уровня.
А вторая — Миникайф, из ее красивой шкурки я бы сделал скатерку или коврик для туалета. Еще не решил, что лучше.
Вообще-то во всем виновата продавщица вафель из кондитерской. Это она сказала мне, что Миникайф целую неделю путалась с тем типом со второго уровня.
— А ты знаешь, что Миникайф всю неделю бегала на второй уровень, есть там один тип, он ее уже во все дырки отымел, — сказала продавщица, обдав меня запахом свежих блинчиков.
Бац! Башню мне так и снесло.
Тем более что Миникайф, с тех пор как вернулась, все невинность из себя строила, губки бантиком. И вид такой довольный, аж облизывалась, пройда. Я представил, как ее имеют во все дырки, и мне натурально снесло башню.
И тогда я решил про себя: «Миникайф, ты, конечно, милашка, но я воткну тебе в глотку твои туфельки на шпильках, и твою мини-юбочку с набивным рисунком, и твои браслетки из фальшивого золота. И зубы твои, кариесом подпорченные, я воткну тебе в глотку».
И я поклялся в этом, трижды сплюнув перед геологической колонной первого уровня, которой нечего было мне возразить. Но надо было еще узнать, кто тот мудила со второго, с которым она спуталась. Ему я тоже мечтал все, что можно, воткнуть в глотку.
И я снова трижды сплюнул перед геологической колонной.
Теперь им обоим кранты.
Продавщица из кондитерской ровным счетом ничего — кроме того, что он со второго уровня, — не знала про типа, с которого я хотел спустить шкуру.
Но у нее имелась подружка, продавщица мужского шмотья в «Дрисе», она корешилась со вторым уровнем и, наверно, могла мне помочь.
Я не стал откладывать в долгий ящик и рванул к этой подружке. Нашел ее в дальнем углу магазина, где она колола себе в руку что-то розовое из шприца.
Когда я рассказал ей, что знал про Миникайф и типа со второго уровня, она ответила, что в курсе дела и готова меня просветить — за две сотни монет.
Я возразил, мол, нехорошо это, не по-соседски, мы как-никак с одного уровня.
А эта штучка заявила, что она вообще вся из себя нехорошая, потому и попала сюда.
В общем, она как раз вколола себе всю розовую жидкость, и я дал ей эти чертовы деньги.
Девка припрятала банкноты в ящичек и спросила, знаю ли я гнусную музычку, которая у нас тут играет день-деньской. Как же, говорю, я два года в Евралилле, мне ли ее не знать. А она мне, мол, вот и хорошо, что знаешь, потому что тот паршивец, который нам ее каждый день крутит, вот он-то и трахался целую неделю с Миникайф.
Мне и так было хреново, а уж когда я это узнал — на меня будто целая толпа малую нужду справила.
Так что я пошел к себе, чтобы ни с кем не встречаться; иду, руки-ноги дрожат, плохо, думаю, дело, что-то будет.
В одном ухе окаянная музыка звучит, а в другое, чудится, он свой толстый палец сует. Как, наверно, Миникайф засовывал.
Открыв дверь моего спального закута, я увидел Миникайф — она еще спала среди смятых простыней на моей койке.
Словно букет крапивы, завернутый в газету.
Я, как последний идиот, взял и лег рядом.
Обожгусь о крапиву, будет больно, ну и ладно.
Я уснул, и мне приснился буровой станок.
Миникайф проснулась чуть позже меня; увидев, что я на нее смотрю, она улыбнулась и спросила: «Ну, как ты?»
И встала. Видеть ее, голенькую, — это такой кайф, все равно как в лодочке посреди канадского озера ловить килограммами форель.
А потом, почти сразу, я опять стал думать про мудилу со второго уровня с его толстыми шкодливыми пальцами.
Мое канадское озеро тут же превратилось в грязную лужу, форели — в мазут, и я вспомнил, что поклялся спустить шкуру с них обоих.
У Миникайф болел желудок, давали себя знать язвы, они у нее расположились по всему пищеварительному тракту. Она открыла холодильник и налила себе стакан молока, оно ей помогало.
Потом она вернулась ко мне, легла рядом и сказала, что болит все сильней.
Я — хоть бы хны, смотрел на нее молча, и она спросила, что со мной.
Я ответил, что со мной-то ничего, у меня как раз все в порядке. Ну, это я привирал почище, чем зубодер без наркоза.
Она видела, что со мной неладно, и опять занудила про свои язвы, хотела, чтобы я с ней тетешкался.
Но мне ее нытье было по фигу, я встал, оделся и сказал, что мне надо уйти.
Я чувствовал, что от этой истории сердце у меня стало тверже гранита.
В торговом центре толпился народ. Тюремное население встает рано, и все эти мерзкие рожи уже маячили в длинных мраморных коридорах. От такого количества мерзких харь в таком количестве мрамора можно было подумать, будто ты попал в музей неудач Микеланджело. Зэки побогаче шли в только что открывшиеся магазины купить кто шмотку, кто цацку в подарок одной из шлюшек, которых в тюрьме хоть отбавляй.
Другие, нищая братия, голь перекатная с нулевого уровня, просто бродили вокруг, кто жевал какую-нибудь дрянь из «Виадука», кто такую же дрянь распаковывал, только собираясь пожевать, кто, уже успев позавтракать, той же дрянью блевал. Я направился к продуктовому магазину. Полсотни нанюхавшихся клея тараканов заползли мне в каждую ноздрю.
Начальником первого уровня был гад из «Виадука». Тот самый, что награждал нас вирусами и язвами, скармливая полуфабрикаты, которые, наверно, побывали на всех войнах. Но против статистики не попрешь: кому-то надо отъезжать на тот свет. Вот и выбирай — помирать от «Виадука» или с голоду.
Ну, мы больше давали дуба от «Виадука», с голоду-то и без нас нищеброды с нулевого уровня мерли как мухи.
А заместителем начальника был хозяин «Коломбо-Эспрессо-бара». Оба зажравшиеся подонки, и девок себе оторвали первостатейных. У начальника — дылда-официантка из «Сбарро», а у заместителя — продавщица из цветочного магазина, сама вся из себя как букет искусственных бабочек.
При таком раскладе для меня и всей компании привередников из Евралилля после разгрузки пломбированных вагонов, прибывавших к нам на вокзал Лилль-Фландрия первого марта и первого октября, оставались только страшные, старые, кривоногие, косоглазые, сопливые — и Миникайф.
В «Виадуке» пахло псиной, кошками, медведем и тюленем — всем вместе. Еще пахло потным гадом и шестьюдесятью потными подмышками тридцати забитых зэчек, работавших на кассах. Я вошел туда с твердым решением осуществить свой план по истреблению Миникайф и превращению ее в занавеску для душа.
Недолго думая, я направился в мясной отдел и выбрал кусок падали, которая, похоже, подыхала уже не один раз. Взял его и пошел в отдел молочных продуктов.
Там были стальные чаны, в которых еще оставалось на донышке молока, и батарея пластмассовых бутылок. Наполнявший их здоровенный детина сейчас, за отсутствием покупателей, сидел и грыз ногти.
— Как молоко? — спросил я и показал на первый чан.
— Тухлое, — проронил детина, грызя ноготь.
— А это? — Я показал на второй чан.
— Тоже тухлое, но в первом хуже.
— А в третьем?
— Эту дрянь мы бесплатно голытьбе с нулевого уровня раздаем. Тухлее не бывает, — поморщился он и сильно куснул ноготь.
Я попросил его налить две бутылки этой жидкости, и впрямь странной на вид и на цвет.
И потопал к кассе с двумя пакетами, в одном — гнилое мясо, в другом — прокисшее молоко.
Хорсболл была самой отвязной девкой во всем Евралилле. Кто-то даже пустил слушок, что ее-де застукали, когда она поджаривала на сковороде собственную дочь и ела кусочки подружки, которую та привела домой.
Может, правду говорили, а может, и нет. Сама она, когда ее спрашивали, говорила, мол, стопудово правда, маленькие девочки вкусные, все равно как картошка с маслом, она готова их килограммами есть, когда здоровье позволяет.
Да, Хорсболл была отвязная, но мы с ней корешились и нам было что вспомнить.
Так что, когда я увидел ее за кассой в «Виадуке», — обрадовался. Как полагается, сунул ей под нос мясо и молоко.
Она посмотрела на мои покупки, потом на меня, да так, будто это я отвязный. Я засмеялся и объяснил, мол, это не для меня, а для Миникайф, она неделю путалась с жирным музыкантом, пидором и рукоблудом.
Хорсболл вроде бы сообразила, что у меня на уме, и упаковала мою снедь в пластиковый пакет.
На прощание ей вздумалось со мной поцеловаться. Меня аж в дрожь бросило. Я так и слышал из глубины ее рта крики маленьких девочек.
Дома Миникайф все еще лежала в постели в чем мать родила.
— Есть хочу, есть хочу, — зачирикала она голосом проголодавшейся птички.
Я налил большой стакан тухлого молока и достал сковородку, чтобы пожарить мясо.
