Сонечка беседовала с подругами, мыла чашечки, варила кофе и так сосредотачивалась в себе, что уже не замечала, как пустеет баночка с кофейным порошком. Наверно, так же погружались в себя и подруги, потому что не понимали, что минула ночь и наступил рассвет, а когда, уже выйдя на улицу, одна из них говорила:
-Странная какая-то Сонечка, обещала напоить кофе, а сама...
-Как, разве мы были у Сонечки? - спрашивала другая.
Но я все это говорю к тому, что тоже однажды пила там кофе, ведь у меня его нет, а у Сонечки много - в свое время, когда оно было еще не очень дорогое, ей ко всем праздникам дарили его ученики, зная, что у Сонечки пониженное давление и ей необходимо.
Сонечкин родной городок, если ехать по шоссе, а потом все время сворачивать - на машине, а не на автобусе, - то, имея в виду сокращенный путь, городок этот недалеко от той самой деревеньки, где у Сонечки дача. Там на отшибе и у меня есть похожий бревенчатый домик. И знаете, что случилось там?.. Нервных прошу не читать... Да вот, все началось с объявления... Может, оно и не при чем, объявление. Да наверняка не при чем. А вообще, я думаю, что вся гадость в мире происходит из-за тех придурков, которые занимаются политикой. Из-за политиков - все войны всюду, все эпидемии и наводнения, ведь это они придумали испытания химического и всякого другого оружия, они изобрели всякую дрянь, поломали экологию и... Ну ладно, хрен с ними...
"Объявление. Продаются щенки
российской кенгуровой овчарки. Окрас рыжий, хвост черный, быстро плавают, крайне сообразительны:
если вы хотите избавиться от загостившихся родственников, то вам необходима российская кенгуровая: прекрасно кусается. легко и изящно портит вещи".
Вы знаете, есть притоны для одиноких душ. Души — это мантры. Они могут воплощаться. Например, политические деятели после смерти воплощаются в котов, которых мучают дети. Кошаче-собаче-деревьевый народ самый многочисленный, еще больше травяной. Как и человечий, он - и в городах, и всюду. Иногда души деревьев играют в людей. Вчера клен сказал мне, что он - поэт, и прочитал стихи:
Заснеженная даль нежна,
Дожди - не депутаты,
А летом девочка-жена
Ждала меня когда-то...
Граненой глубиной небес
Лилась прозрачно осень,
И переплел все ветви бес,
С меня одежду сбросив...
Я шепнула ему, что для дерева это неплохо сказано, гм, весьма неплохо. Клен обиженно ответил, что он человек, и к тому же известный поэт. Заигрался парень. Бывает.
Все подорожало. За год цены увеличились в среднем в тридцать семь раз. Я сказала об этом деревьям, но они лишь пожали ветвями.
Вы знаете, есть притоны для одиноких мантр. Они, мантры, ну, души, если хотите, ну не совсем, это другое, особое, они, знаете ли, лунными ночами собираются в старых деревянных домишках. В небольших таких избушках, вроде моей дачи. С закопченными низкими потолками и печками-развалюхами. Стул, скрипя, ковыляет к растресканной печурке, дует всей силой своей дряхлой мантры в поддувало, и в печке вспыхивает огонь. Становится светло и жарко. Из-под бревенчатой стены в углу, где прогнила половица, вылезает крыса Унда. Она помогает мне нанизывать на нитку шляпки опенков. Ножки я отдаю ей. Мы развешиваем у печки гирлянды из грибов. С визгливым скрипом отворяется дверь. Пришел мой приятель клен-поэт. Его зовут Леня. Он вздумал писать мемуары, приволок пишущую машинку. Попросил перепечатать все, что накорябал на своей коре. Почерк неразборчив, у гениев это принято, и он стал наговаривать на диктофон, который вылез из-за печки. Этот диктофон ужас до чего любопытен, ну до всего ему есть дело. Раньше он проходил службу в редакции какой-то военной газеты, сломался, был выброшен за ненадобностью, стал бомжем, скитался, и однажды забрел сюда. В полночь здесь начнется свистопляска. Варенье в банках забродит, вспенится, и мантры напьются в стельку. Они станут играть в азартные игры, примутся рассуждать о сексе и разухабисто орать блатные песни. Мне они не мешают - сплю крепко, танком не разбудишь. Пишущая машинка зыркнула всеми своими буквами на диктофон и жеманно произнесла:
- Меня звать Ася. А вас?
- А я Дик, - глухим басом отозвался тот. - Очень приятно, - застрекотала Ася. - Я рада, что буду работать с вами. Ох, я так давно не работала. Я жила у иностранца, не знавшего по-русски ни бельмеса, я была иждивенкой. - Она томно закатила клавиши.
Дик смущенно покрутил кассету с заезженной пленкой. Ему было неловко перед этой изящной кабинетной штучкой, шустрой бабешкой из коллекции какого-то заграничного чудака. Зачем она здесь? Ей не место в этом логове повидавших виды вещей. Пусть уходит. И пусть останется. Ему хо-те-лось с ней работать. Ему не хотелось, чтобы она знакомилась с другими. Ему хотелось пригласить ее к себе за печку. Он не желал, чтобы с ней так запанибратски общался клен Леня.
От-ку-да клен ее принес? Он не хотел, чтобы клен потом ушел с ней... И
вообще, зачем здесь этот Леня со своими опусами? Он, конечно, смотрится неплохо - высок, каринно кучеряв, весь в листьях как в ладонях растопыренных или как в звездах, (звездный юнец, того гляди сам себе зааплодирует ладонями листьев...) Он упоен собой. Он же дерево, древесина. И Ася для него лишь приспособление для печатания его мемуаров. Плевал он на ее изящество, на ее душу. Она - машина, полезная сейчас вещь. Но эта дуреха Ася
взирает на него как на нечто непостижимое, поэтическое и прекрасное. На это бревно в листьях, самодовольное и равнодушное...
Дик досадливо щелкнул кассетой и перекрутил пленку.
Шляпки опенков уже совсем освоились на нитке возле печки и принялись болтать всякую чушь. Они подняли такой шум, это просто невозможно, такой ужасный шум они устроили, треща подсыхающими краями, что Леня, Дик и крыса Унда возмутились. Одна лишь Ася с любопытством слушала их трескотню.
- Что будет, если скрестить ворону с соловьем?
- Будет Иосиф Кобзон.
-Кобзон - это эпоха сытого одетого прошлого, когда люди читали книги, ходили в театры и писали стихи. В то время были соловьи и вороны.
-Потом пришла эпоха будущего, стали вымирать соловьи, вороны, люди, книги, театры и стихи. Остались бизнесмены, порно-детективные книжонки, воры, проститутки всех мастей и полов, алкаши и сумасшедшие маньяки.
-А бывают маньяки не сумасшедшие, а?
-Конечно, бывают политические...
-Одно и то же...
Потолочная балка нахмурилась и грозно прикрикнула:
- Прекратить немедленно, придавлю! Шляпки притихли и съежились. В избе вкусно запахло сушеными грибами. Унда не спеша пережевывала грибные ножки и что-то бормотала себе под нос. Балка качнулась, слегка покривив и без того кривой потолок, и сварливо проскрипела: - Как мне надоели эти доски. Сто лет они на мне. А раньше, в юности, когда была я деревом, ведь до чего хороша была! А какое времечко-то было: экипажи, шестернею, цугом, лошадки одна к одной, дамы в длинных шелковых платьях, благородные господа, пикники в лесу на полянке, и все мною любуются, ведь я – одна из первых красавиц в нашем бору. Веточки упругие, что пружины, хвоя длинная, густая, хвоинка к хвоинке, иссиня-зеленая, пышная, куда там дамам в их бледных платьях, да они завидовали мне, я и ростом выше, и стройнее самой стройной красотки, да что говорить!..
- Ишь расхвасталась, - перебила Ася. - Мало ли, кем ты была прежде. Все мы кем-то были. А я, может, была золотым браслетом.
- Ты что же, из золота сделана? - ехидно прищурился потолок.
-Нет. Просто я перевоплотилась. -Ха-ха-ха! - затряслась от смеха изба. - А почему бы нет? - обиделась пишущая машинка. - Ведь может же Леня быть сразу и человеком, и деревом, и поэтом? А почему бы мне не быть золотым браслетом хотя бы в прошлом? - Ну, будь, будь, - сказала крыса Унда, догрызая последнюю грибную ножку. – Какая разница, кто ты, был бы от тебя прок соседям. Кстати, каков он на вкус, браслет?
- Не съедобный. Металл. А еще раньше, до того, как стать браслетом, я была санитаркой на фронте. Ну, медсестрой. - А танком ты не была? - скрипнула дверь - Почему вы мне не верите? - со слезливым отзвуком прощелкала Ася.
Я повесила у печки последнюю грибную нитку и окликнула самовар. Пока прислушивалась к перешептыванию грибных шляпок, удивляясь, откуда они знают то, чего не знают и знать не должны, а они еще об этом так ловко болтают, пока я думала обо всем этом, пузатый старина Толя въехал с веранды на куче тлеющих сосновых шишек. На трубе его подпрыгивал кирзовый сапог. Толя дымил как паровоз, медно выблескивал начищенными боками. Франт он, Толя. За ним примчался фаянсовый Витя-заварочный, красный в белую горошку с золочеными ободками. Витя приволок поднос коврижек и ватрушек.
Стулья и табуретки придвинулись к столу. Клеенка по-кошачьи потянулась, встряхнулась, обдав всех крошками, и заново раскаталась на столе. На нее по-лягушачьи запрыгнули чашки и блюдца.
