Я собираю миски и ставлю их в раковину, радуясь возможности повернуться к Джейку спиной. Я чувствую, что он стоит позади меня. Внезапно он кладет руку мне на плечо. Он стоит так близко, что я ощущаю на волосах его дыхание.
— Прости меня, Мира, — шепчет он так тихо, что мне кажется, будто я ослышалась. Он стоит совсем близко, и, оборачиваясь, я невольно прижимаюсь к нему, и мы вдруг начинаем целоваться. Как странно и волнующе — вновь оказаться в его объятиях. Джейк гладит меня по голове, его пальцы перебирают мои волосы. Другой рукой он крепче прижимает меня к себе. Его движения грубоваты и неловки, и я принимаю это за страсть, потому что именно этого мне сейчас хочется. Я чувствую, как по моим щекам бегут слезы, и я дрожу, и плачу, и хватаю ртом воздух, но все, что я могу сделать, это вдыхать дыхание Джейка, чувствовать его рот и язык. Он крепко прижимает меня к себе, рукой обнимая за талию. Через несколько секунд я понимаю, что плачет он, а не я. Внезапно Джейк так резко меня отталкивает, что я ударяюсь о стол. У меня дрожат ноги, я слабею. Джейк опирается руками о стол и стоит, низко опустив голову. Первый раз в жизни я вижу, как он плачет.
Несколько секунд я молча стою, вжимаясь в стол. Затем протягиваю к Джейку руку и, утешая, кладу ему на плечо. Он отстраняется, не грубо, но решительно, после чего направляется к комнате Хлои.
Я не знаю, что он собирается делать, и, испугавшись, иду за ним. Жалюзи в комнате Хлои приподняты, и через окно проникает слабый вечерний свет, отбрасывая фиолетовые тени на стены, кроватку и лицо Хлои. Джейк стоит возле нее и смотрит. Он стоит спиной ко мне, поэтому мне не видно его лица, я не знаю, о чем он думает, плачет ли до сих пор. Открыв дверь, мы разбудили Хлою. Сначала раздается кряхтенье, затем тоненький плач, за которым следует уже сердитый плач почти в полный голос. Джейк стоит не шевелясь, и, поскольку Хлоя не привыкла к бездействию взрослых, которых просит о помощи, она становится более настырной — сучит ногами и пытается скинуть с себя одеяльце, в котором запуталась. А поскольку я не знаю, что в данный момент лучше для Джейка, — Хлоя вполне переживет, если поплачет несколько минут, — то тоже ничего не предпринимаю. Я не кидаюсь ее успокаивать, надеясь, что она меня еще не заметила. Джейк протягивает руку и осторожно гладит Хлою по щеке. Она переворачивается на живот, чтобы спастись от его прикосновения. Я невольно делаю шаг вперед, когда он вынимает Хлою из кроватки, — я не помню, чтобы Джейк брал ее на руки, и боюсь, что он не знает, как правильно держать младенца.
Хлоя в его руках кажется тяжелой; неловко поддерживая ребенка, Джейк с беспомощным видом оборачивается ко мне. Заметив меня, Хлоя принимается плакать с удвоенной силой, выгибаясь от негодования. Я забираю ее у Джейка, прижимаю к себе и поворачиваюсь так, чтобы она могла его видеть. Хлоя хватается за мою рубашку; я понимаю, что она хочет грудь. Я начинаю целовать ее крошечные пальчики.
— Она проголодалась и совсем мокрая, бедняжка, только и всего. — Я говорю вполголоса, чтобы успокоить обоих. — Джейк, в холодильнике стоит бутылка сока. Ты не мог бы ее принести? Я сменю подгузник, и ты сможешь покормить Хлою.
Джейк молча выходит из комнаты, а я включаю свет и достаю чистый подгузник. Хлоя уже не плачет, она успокоилась, услышав мой тихий голос и почувствовав знакомое прикосновение.
— Сейчас папочка придет, принесет тебе сок. Будь умницей, — шепчу я. — Не пугай его, Хлоя. Пусть он тебя полюбит.
И только когда раздается щелчок замка потихоньку прикрытой двери, я понимаю, что мы с Хлоей остались одни.
До того как появилась «Граппа», мы с Джейком любили летним вечером сходить в парк Джеймса Уокера, чтобы поболеть за какую-нибудь команду детской бейсбольной лиги. Сидя на деревянной скамье, мы смотрели, как мальчишки сплевывают, размахивают битами, натирают мелом руки и жуют большие куски жевательной резинки, делая вид, будто это табак. Окруженные их младшими братьями и сестрами, с чумазыми, испачканными мороженым мордашками, их усталыми, но счастливыми родителями, мы яростно и громко болели за проигрывавшую команду.
Помню, как я представляла себе, что придет время, и Джейк сам начнет тренировать наших детей. Было легко вообразить, как он, в пиджаке и галстуке, опускается на колено возле сцены, чтобы сделать снимок нашего сосредоточенного маленького Моцарта, который впервые в жизни выступает на публике — с песенкой про звездочку на небе. Глядя, с каким удовольствием Джейк наблюдает за маленькими игроками, как вопит от восторга, когда ватага потных мальчишек, которых он даже не знает, завладевает мячом, я, как теперь понимаю, ошибалась, принимая этот восторг за нерастраченные отцовские чувства. Мне никогда не приходило в голову, что Джейк вопил от восторга именно потому, что те мальчишки не были его детьми.
Могла ли я предвидеть реакцию Джейка на отцовство? Несомненно, какие-то признаки должны были быть, я наверняка должна была догадаться, что он поведет себя именно так, однако сколько бы я ни прокручивала в голове сцены нашей жизни до рождения Хлои, я ничего не находила. Что такое случилось в прошлом Джейка? Неужели его родители допустили промах и он из-за этого теперь наотрез отказывается принять свою дочь? Если что-то было, мне он об этом не рассказывал, я ничего не знаю.
Отец Джейка — человек сухой и сдержанный, но вовсе не лишенный человеческих чувств. Его мать — приятная, милая женщина. Правда, виделись мы нечасто. Не могу сказать, что хорошо знаю родителей Джейка, да и говорила я с ними, в общем-то, всего раз — когда начался бракоразводный процесс. Они никогда не проявляли особого интереса к Хлое, и это, конечно, меня задевает, но я понимаю, что далеко не все бабушки и дедушки стремятся посвятить свою жизнь внукам, особенно если считают себя еще слишком молодыми, слишком здоровыми и полными сил, чтобы безропотно согласиться с ролью бабушек и дедушек, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Ну хорошо, мне не дано проникнуть в прошлое Джейка и узреть там приметы Джейка нынешнего, понять, что мешает ему проявлять отцовские чувства. Но свою-то предысторию я как-никак знаю. Как тогда объяснить, что мне ужасно нравилось вынашивать ребенка, я радовалась каждому его толчку, каждой связанной с ним боли. Я легко отказалась от вина и галлонами пила молоко. Я безропотно сносила все тяготы, не говоря уже о постоянно ноющей спине, — так хотелось мне родить Хлою. Откуда все это?
Только не от матери, женщины, которая, помимо прочих достоинств, умела бегло говорить по-французски, делала потрясающие суфле и каждый день прикладывалась к «Сиграму». Нет, если из меня и получилась более-менее приличная мать, то благодарить за это надо моего отца. Вот кто действительно обо мне заботился — расчесывал мне на ночь волосы и заплетал их в косички, читал вслух и учил играть в софтбол, настоял на том, чтобы я училась играть на пианино, и помогал делать уроки. Человека нельзя заставить быть хорошим родителем. Может быть, отец понимал и это? Может быть, он с самого начала мечтал о ребенке за двоих, за себя и за мать? Может быть, и я мечтала о Хлое так же?
Вспомнив об отце, я чувствую укол совести. Я не звонила ему целый месяц. За это время он оставил мне два сообщения, и ни в одном из них не слышалось и тени упрека. Отец не из тех, кто любит разговоры по телефону, но я точно знаю, что он за меня переживает. По своей природе он одиночка, вдовец, преподает теоретическую физику в университете Карнеги-Меллон. Он из тех ученых, кто охотнее созерцает математические отклонения вселенной, чем общается с себе подобными. И вместе с тем у него твердый, стоический характер, он всегда готов помочь — до тех пор, пока от него не требуют чрезмерной эмоциональной отдачи.
Я из кожи вон лезла, чтобы не посвящать его в скандальные подробности моего развода. Если бы я стала описывать ему пережитое унижение, то лишь смутила бы его; об интимной стороне брака я никогда с отцом не говорила. Даже о том, что мы расстались, я рассказала лишь спустя несколько недель, втайне надеясь, что, может быть, мы с Джейком помиримся и отец ничего не узнает. Просто безобразие, что я, целиком погрузившись в свои семейные дрязги, перестала звонить отцу.
Поздно вечером я звоню ему домой, намереваясь пригласить вместе с Ричардом на День благодарения. Я вздрагиваю, когда в девять тридцать вечера, в воскресенье, мне отвечает автоответчик, хотя обычно в это время отец сидит дома и смотрит канал Пи-би-эс. Более того, он записал новое обращение, когда позвонившему дают понять, что он разговаривает с человеком, а не просто с телефонным номером: «Привет, это Джо. Меня нет дома, поэтому после гудка оставьте свое сообщение, и я вам перезвоню». Голос отца звучит бодро и весело. Обычно автоответчик говорит его голосом примерно так: «Здравствуйте. Вы позвонили на номер шестьсот девять сорок пять ноль семь». Отец никогда не скажет «шесть ноль девять» вместо «шестьсот девять». Он этого терпеть не может. «Это, — скажет он любому, — разные числа!»
