– А какая вторая? – подхалимски спросил Сашка.
– Какой птице легче всего попасть в южные края?
– Журавлю, – сказал наивный учитель живописи, и мы дружно заржали. Это была старая институтская шутка. Когда на первом занятии по физкультуре выстроили весь курс Андрея, то преподаватель, читая по алфавиту фамилии, дошел до «Журавель!» Потом добавил: «Женщина или мужчина?» – «Девушка», – ответил тонкий голос из задних рядов.
– Какой птице, Андрюша? – все же уточнил я.
– Знатному козодою! – и всегда довольная жизнью румяная, носатая и бородатая физиономия Андрея с пухлыми красными губами расплылась в довольной улыбке.
Мы уже спускались по Рождественке (точнее, улице Жданова) вниз к Трубе, когда к нам присоединились наши однокурсники – маленький, но с буденовскими усами Женя Гришенчук и широкий, но еще не очень толстый Гена Огрызков.
Однажды ночью я делал у Женьки проект. Гришенчук тогда обитал с родителями в кооперативе Союза архитекторов на Комсомольском проспекте, на другой стороне от метро «Фрунзенская». Жили Гришенчуки, плюс к перечисленным еще бабушка и сестра, на втором этаже. Вдруг снизу раздались какие-то странные звуки. Поймав мой удивленный взгляд, Женька сказал: «Это наш первокурсник, сын Макаревича (профессор Макаревич в институте заведовал кафедрой светотехники), в подвале репетирует. Всех уже достал. Воет так, что полночи никто уснуть не может».
– Гришенчук, – привязался Сашка к Жене, – с какой полосы начинается зебра?
– Гришенчука в КВН не возьмем, – шепнул я Зегалю, – он «р» не выговаривает.
Пока мы пересекаем угол Трубной площади и Рождественского бульвара, где тогда был общественный туалет, а теперь в его павильоне строится ресторан, я расскажу две истории про направленные взрывы.
Нашей военной кафедрой заведовал генерал Жемочкин, лучший специалист по направленным взрывам в стране. Рассказывают, что у него произошел конфликт с соседом по даче, вице-адмиралом, как принято говорить, N. Вице-адмирал N написал заявление на имя председателя дачного кооператива маршала F, что сортир генерал-майора G стоит в непосредственной близости от его веранды. Поэтому при определенной розе ветров утренний чай на веранде получается не с тем ароматом.
Маршал F собрал правление дачного кооператива, состоящее из генералов, не ниже генерал-полковника. И этот филиал генерального штаба постановил: генерал-майору G перенести сортир в глубину собственного участка.
Когда я вспоминаю эту историю, мне всегда кажется, что это правление должно напоминать знаменитую картину «Совет в Филях». И хотя маршал F не был одноглазым, но, как все маршалы, он был похож на Кутузова. Только место девочки на печи остается вакантным.
Куда было деваться нашему завкафедрой после маршальского указа? Но жаль ему было так бездарно потерять все то дерьмо (а для настоящего дачника – удобрение), что собралось за многие годы под его «очком». И он решил направленным взрывом ровно разбросать говно по грядкам, причем именно на тех, где жена собиралась высаживать клубнику. Как лучший специалист в стране, более того, автор формулы расчета направленного взрыва, он все знания о собственном сортире в нее включил. Главной компонентой формулы считался удельный вес родного дерьма. Ночью по-партизански грянул взрыв… Утром вице-адмирал проснулся от страшного крика вице-адмиральши, напоминавшего морской ревун. Ее голос от нежных тремоло в девичестве до нынешнего тревожного рева менялся постепенно, точно в соответствии с присвоением очередного звания мужу.
Вице-адмирал выглянул в окно спальни и увидел, что вся его терраса ровным слоем покрыта говном из сортира генерал-майора G, а сам сортир, разбитый на множество фрагментов, лежит у него на цветнике. И сквозь деревянное очко, отброшенное взрывной волной дальше всего, торчит всего одна уцелевшая роза из огромного любимого женой куста роз.
Правление дачного кооператива не сомневалось, что генерал-майор застрелится. Но поскольку сапер ошибается всего лишь один раз в жизни, пистолет для этой цели ему не нужен. Генерал-майор G просто вышел в отставку и, говорят, до кончины, которая вскоре и наступила, все искал ошибку в расчете. Но формулу его не отменили, мы ее заучивали. Страшно подумать, что было бы, если бы нам доверили когда-нибудь чего-нибудь направленно взрывать.
Генерал-майор G, потомок чуть ли не генерал-аншефа Жемочкина, похоронен на кладбище Донского монастыря, рядом с мавзолеем князей Голицыных. Чудесные зигзаги постоянно выписывает русская история.
Профессия сапера – вообще опасная профессия, прежде всего для окружающих. В мое время на кафедре служили два полковника с многозначительными фамилиями Коробьин и Холодный. Первого звали Михаил Юрьевич. Он постоянно ставил Витьке Проклову зачет только за то, что у него знаменитая сестра, а себя считал человеком, близким к искусству. Меня он не щадил, поскольку не мог знать, что Лена станет моей женой и бабушкой моей внучки. Я и сам об этом долго не догадывался.
Полковник Петр Макарович Холодный, наоборот, был мне как отец родной. Он любил устраивать взрыв, стоя в трех метрах от взрывчатки с папиросой в зубах. На этом расстоянии взрывная волна поднимается наверх и огибает человека, неважно, в каком он звании. Про себя он говорил: «Я Холодный, но иногда могу быть горячим».
Но самым знаменитым был сменивший генерала G полковник с безобидной фамилией К. В минуты откровения он рассказывал, что в сорок первом заминировал с друзьями из особой сверхсекретной воинской части всю Москву. «Включая Кремль, – с гордостью говорил он. – И если бы немцы вошли в нашу столицу, мало бы им не показалось! Но немцы в Москву не вошли», – сокрушенно заканчивал он. Я долго считал все его рассказы байками, пока в середине восьмидесятых, в разгул гласности, не выяснилось, что карты заминированных достопримечательностей столицы утеряны, и где сколько еще осталось зарядов, никто не знает. Позже, при реконструкции Большого театра, обнаружили одну из секретных закладок взрывчатки!
Тут мы подошли к «Священной агоре», которая никогда не пустовала, и послали стоять в очереди самого неавторитетного из нашей компании – Огрызкова. Никто же не подозревал, что Гена станет священником и возглавит приход церкви Малого Вознесения на Большой Никитской, точно напротив консерватории.
Я с ним последний раз встретился в мастерской скульптора Андрея Налича, ныне знаменитого как папа певца Петра Налича. Мы с Геной долго спорил о нереформированности русской православной церкви. Он сидел за столом, пузатый, с густой черной бородой, в рясе. Вкусы у отца Геннадия не изменились. Правда, пили мы не портвейн, а водку, и вместо конфет закусывали принесенной им сервелатной нарезкой.
Гена уже умер. Первым из описанной компании, окружившей угол липкого прилавка, ушел Андрей Тилевич. За ним Борис Еремин. Умер, не дотянув до пятидесяти, Женя Гришенчук. Так что из шестерых молодых людей, собравшейся летним полднем пить портвейн, остались только я и Сашка.
– Когда сценарий дадите почитать? – спросил Тилевич.
– Вот вечером поедем в Пярну, там и напишем, – скромно ответил Сашка.
– Пярну? – оживился Андрей. – Мы там в прошлом году оказались в одной компании с Андрюшей Мироновым. Сейчас я вам все про это место расскажу.
Боря поправил указательным пальцем очки. Ангельская улыбка, как писали раньше, блуждала у него на челе. Для глубины восприятия рассказа Тилевича не хватало стакана в руке.
– Огрызкова только за смертью посылать, – сказал я.
Первый рассказ Тилевича был о том, как вся их компания во главе с его будущей женой Леной Шульмейстер, попросту Шулей, закупила в спортивном магазине целлулоидные белые китайские шарики для пинг-понга. Дома они разрезали их пополам и целый день выписывали на каждой половинке гуашью человеческий глаз со всеми прожилками вокруг зрачка. Ювелирная работа. Потом в ресторане «Ранахона» они под столом одновременно вставили себе в глазницы эти ужасные круглые «глаза» и по команде поднялись над столом. Судя по плотоядной улыбке Тилевича, шок у посетителей, пусть и эстонского, но пока еще советского ресторана превзошел ожидания даже легендарной хулиганки Шули. Кому-то стало плохо, кто-то забился в истерике. Советские курортники еще не были натренированы фильмами ужасов, при том что нервы у них еще не были расшатаны перестройкой.
Второй рассказ был про уже знаменитого, но еще молодого артиста Миронова. Он клал на ладонь левой руки орешки и, стоя под деревом, созывал белочек призывным кличем: «Тирли, тирли, тирли!» Обычная белочка, испуганная с рождения, медленно спускалась к его ладони… Но в тот момент, когда она была готова взять халявный орешек, народный артист правой рукой ловко его выхватывал с ладони и быстро отправлял себе в рот! Оскорбленная белочка, забыв про страх, застывала в прострации от такого хамства и напоминала больше свое распространенное чучело, чем живое существо. Это вызывало дикий восторг всей компании. Народный артист раскланивался перед публикой. Тилевич ужас белочки изобразить не смог, зато сумел поклониться.
