Эльфрида Елинек - Бембиленд. Вавилон.

Вавилон

Говорит Ирм:

Тысячи людей оказываются в замешательстве, когда им приходится – не тяни, а то поздно будет – вытаскивать из кармана и пускать в дело свое тело. Их половые органы презрительно кривятся, когда видят сокровенно-откровенный объект, которому чего-то от них надо, который – вот же он – лежит перед ними. У нас с этим будут проблемы, думают они, когда впервые видят своих антиподов. У этого влагалища по меньшей мере четыре складки, да столько же с изнанки, это сколько же будет всего, и все это нужно описать, чтобы по-настоящему ощутить похоть, прежде чем притянуть к себе и начать тискать чужое тело. Налет презрительности незаметно слетает с моего полового органа, он морщит лобик, то есть лобок, он знает, на что способен, но, оказывается, это не так, его нужно поощрить, существует много способов поощрения, которые мы, люди, должны испробовать. Религия, культура, война, спорт. И все только о том и думают, чтобы остаться в истории. Мужские члены так и рвутся вверх, словно лососи из воды, что-то гонит их назад, к маме, вверх по лестнице, но никогда вниз, они рвутся из самих себя, становясь при этом все отвратительнее, их, безымянных, неумолимо швыряет в смерть, когда они становятся какими-то – в моем понимании – усохшими, но сначала им нужно выметать икру и только после умереть на пути к нерестилищам, где стоят запрещающие щиты, на которые никто не обращает внимания, кроме медведей, что ловят выпрыгивающую из воды рыбу. И настоящих охотников, точно знающих, что следует делать. Да, их тоже. Ах, если бы личность могла проявиться сама по себе! Так нет же, нужны охотники с характером, который соотносится с судьбой и с тем, что они могут дать другим. Это их религия. Из-за этой своей религии они и заслужили искреннюю антипатию народов. Охотники как боги, я хочу сказать, они о себе очень высокого мнения. Они, в своем нелепом облачении, не хотят, чтобы их унижали. Боятся промочить ноги, когда убивают готовящихся дать приплод животных. Если не уверены, что животное действительно вот-вот принесет потомство, они требуют заключения ветеринара. Какая-то сила притягивает разнополых особей друг к другу, заставляет проникать друг в друга и снова выскальзывать, разъединяясь – проходя насквозь. Как может человек сам по себе развивать такую активность, что его член, его охотничье орудие месяцами не дает сбоя, хотя его обладатель, уже не здесь, он уже нацелен на некий дальний объект, которым ему не доведется обладать, ибо он его даже не встретит? Или встретит лишь однажды, чтобы сразу расстаться? Или все окажется хуже, чем он предполагал? Он забыл выключить свет, поэтому вернулся, он забыл перекрыть газ, поэтому вернулся снова, у него простуженно хлюпают носом краны, к тому же он забыл отключить свой детородный орган. Зато оставил включенным все остальное, а это не следует делать, когда уходишь из дома. Теперь он стоит, его член, там, взаперти, и как мне добраться до него, и как теперь сам он, исследовав партнера по части болезни, наконец проникнет в него? Мне теперь понадобится отмычка, ведь ключ, что был у меня когда-то, он снова у меня отнял, мой охотничек. Он давно ушел, этот человек, к которому я так привязана, которого боготворю, надо же кого-то боготворить, его мысли повернули в другую сторону, в сторону от нас, его характер наложит отпечаток не на тысячелетия, он наложит отпечаток на меня, на жертву, обреченную ждать и ждать. Этот человек умел прекрасно воздействовать на тело, нет, не на одно конкретное тело, а на все тела, ему хотелось бы поиметь их все, но он этим не воспользовался, он пускал в дело свой член, стараясь не напрягаться, так сказать, добиваясь признания чрезвычайного развития, послушайте, я имею в виду чрезвычайное развитие не члена, а личности в целом! Должно быть, это воздействие, которое оказывает его личность. Была ли это власть? Нет, нет. И все же. Это была власть, позволявшая из такого безразличного человека, как я, как основатель религии, сформировать народ, который боготворит его и будет вынужден боготворить всегда в надежде на избавление. Она определила бы мою судьбу на тысячелетия, если бы только я могла так долго следовать за этой судьбой. Но я следую только за ним, он и есть моя судьба. В наше время репортажи ограничиваются тем, что описывают задницы, сиськи и письки, серьезные газеты не выставляют их на всеобщее обозрение, и все же: все знают, как эти части тела выглядят, это всеобщее достояние, а раньше считалось чуть ли не геройством, если кому-то удавалось узреть сокровенную часть тела! Обладателей половых органов, не важно каких, у каждого он только один, чтили! Историография, в которой мы не можем участвовать, только янки, они и никто иной, имеют право прикреплять к своим членам членские удостоверения, если такое удостоверение окажется у кого-то еще, он тотчас подвергается проверке, только американцам выдаются эти удостоверения, а кто я, кто же тогда я, да, мне хотелось сказать, что историография, описание деяний, судеб отдельных лиц, бывших властителей, но не над нами, бывших завоевателей, покорявших не нас, мы были слишком маленькими, чтобы властители вообще могли нас узреть, стало быть, описание героических деяний уступило место описанию сисек. Теперь историю делают сиськи и письки, и каждый торопится попасть в нее, плевать, что там уже полным-полно других, попасть туда, чтобы стать историческим лицом, субъектом истории, который сохранится только внутри нее, это немного, однако прошу понять: это лицо познает суть истории только когда становится телом. Еще одна просьба, ибо так было всегда: встаньте цепочкой, и я стану передвигаться вдоль нее на четвереньках, чтобы иметь возможность следовать за вами! История перерабатывает тела, как консервная фабрика в Инцерсдорфе или еще где-нибудь, но история новейшего времени состоит в том, что имеющиеся в наличии тела, кроме тех, что оказались за границей, заняты тем, что толкают друг в друга. Убийство стало излишним. Траханье тоже стало каким-то безличным, вы не находите? Поскольку каждый может делать это в любое время и в любом месте, оно стало, как бы это выразиться, обезличенным, как и сама история. В сущности, жаль, вы не находите? Публичным траханьем заняты красивые особи, и раз ты любишь себя, красивого, то наслаждаешься этим, имеешь право наслаждаться, ибо каждый продвигается публично, или нет, все-таки нет. Скорее нет. Все происходит публично, в этом нет сомнения. Наблюдения витают в воздухе, а не в уме, пока смертный не испустит дух, именно поэтому люди раздеваются при любой возможности. Иные переодеваются, чтобы удивить партнера чем-то новым, а затем снова разочаровать. Но вдумайтесь еще раз: общественные отношения сводятся к таким скрытым, безличным моментам, когда человек довольствуется самим собой, замыкается в себе или втискивается в другого. Мы делаем это, потому что мы существа одушевленные, иначе мы не смогли бы так поступать, но, видите ли, после того как все, абсолютно все было одушевлено телевидением, пришла наука, чтобы часть мира снова сделать неодушевленным и придумать плоский экран и цифровое изображение. Но нет, с отношениями это не имеет ничего общего! Отношения пластичны, и улаживаются миссией святого Христофора[8]. И вот один садится на другого, например ребенок на педофила, носильщика, что перенес божественное дитя на левый берег, и ребенка переносят через реку, его пенис носильщик, не носитель пениса, а переносчик ребенка, предварительно удобно устроил на своем правом плече, а ногами ребенка, словно усовершенствованным пробочником, сжал себе горло, эта поза душит его, когда он шагает по воде, он вот-вот задохнется, но когда ребенок сваливается и тонет, святому Христофору тем не менее достается его пенис, не пенис Христофора, разумеется, а пенис ребенка, остаются и ноги в виде пробочника или открывалки, одной из тех, что состоят из стальных колец разной величины, у меня тоже есть такая, кольца сжимают горлышко банки, чтобы открыть ее и вылить содержимое, все равно куда. Люди пасутся, услаждают себя, проникая друг в друга, для этого им не нужны открывалки, тут все – пастбище. Нельзя сказать, будто кто-то из двоих животное, а другой пастбище, они оба – пастбища, которые взаимно пожирают друг друга, а потом печально склоняют головы долу. Они печалятся только о себе, ведь рядом нет больше никого. Мы уже не нуждаемся в животном начале, которое несем в себе, мы и без этого начала можем делать историю. Мы убиваем, хотя не должны этого делать, нас никто не заставляет. Для истории важно и то, чтобы у экономики были свои отношения, чтобы режим питания имел к нам отношение, чтобы у нас были инструменты, которые, в свою очередь, соотносились бы друг с другом, когда они окажутся на Марсе, в песках в песках в песках, странствия людей тоже имеют свои отношения или, по крайней мере, устанавливают их, в хижине из тел мастерят нечто потребное и подходящее, только для того, чтобы можно было пройти в дверь, а двери стоят в одиночестве, нет, к несчастью, они не одиноки, вы не можете овладеть ими, они открывают дом тела, эти двери, и мы входим в него. Последствия этого – увеличение народонаселения, распри между народами и изменение климата. Для значительного человека, представителя, властителя не остается иной роли, кроме роли предводителя масс, он, таким образом, представляет массовые устремления, и кто представляет их лучше всего, тот и будет считаться великим, тогда как остальные останутся скорее незначительными. Когда массовые устремления воплощаются в одной личности, это происходит совершенно случайно, я имею в виду, когда находится человек, способный воплотить в себе нечто вроде устремлений масс, тогда и все другие тела, которым открылись печатные издания, захотят того же, что и Иисус на кресте, да-да, тот самый, с раной в боку, о которой я могла бы еще много чего сказать, об этой половой тряпке, что, кровоточа, открывается у него в боку, Амфортас[9] и тому подобное, самое что ни на есть святое сердце Иисуса, ну да, но так по-эксгибиционистски выставлять это напоказ вам все же не следовало! Погодите, оно еще настанет, это Откровение, что-нибудь непременно откроется, речь всегда о том, чтобы открыть, расстегнуть штаны, отворить дверь, все открывается для проникновения, и подпорки отлетают, как быстро стянутые кальсоны. Потом люди разрывают отношения, им не терпится завязать новые, точнее войти в них, о Господи, я недостойна войти под кров твой. Но ты воплощаешь мои устремления совсем неплохо, тебя я выбираю, а ты должен вставить мне очень прочные подпорки, для того, быть может, чтобы я дольше держалась, что же ты вдруг закряхтел? По-твоему, слишком долго все тянется? Ты тоже уже заметил несоответствие между тобой и твоим половым органом? Он у тебя слишком большой, слишком маленький или вообще ни то ни се? Мне это несоответствие сразу бросилось в глаза, когда я впервые тебя увидела, еще до того, как увидела твой половой орган, я сразу подумала, что тут значительное несоответствие! Одно слишком велико, другое слишком мало, решай сам, что одно, а что другое, хотя нет, это не тебе решать, самое большее, что ты можешь решать сам – вопрос о выборе места, но и вопрос о местных выборах я предоставляю решать уже не тебе, а другому, я выбираю себе другого представителя, по сравнению с которым у тебя нет никаких шансов! Но сейчас, но сейчас, сейчас я, к несчастью, отдана именно тебе, дурачина бог, слишком уж ты полагаешься на свое срамное естество! А оно ведь ни на что не способно. Подожди, когда я уже не буду твоей, когда ты застрянешь в другой, вот тогда и предстанешь в дурацком виде! Тогда-то и начнутся несоответствия. Ах, нет, они начались уже давно, только мы их не замечали. Они проявляются как в устройстве наших мыслительных аппаратов, так и особенностях наших половых органов, а также в безвкусной обстановке, которой раз за разом мы обзаводимся на распродаже, ибо надо же нам, словно по принуждению, ложиться рядом с кем-нибудь, поэтому мы и обзаводимся кое-чем, как правило, тем, что осталось от других, ну да, ну да, так что я хотела сказать? посредством мышления несоответствие наших половых органов, которые, по-видимому, в чем-то не подходят друг другу, так как ни один их не хочет, он хочет только свой, а не мой, он не считает, что мы подходим друг другу, он хочет ее, но побольше, ну конечно, у вас она есть in medium? Нет? Хорошо, я беру small, но тогда он не войдет, когда захочет, а large, пожалуй, будет слишком велика, вот так-то, вот так, посредством мышления, должны устраняться несоответствия, чтобы люди снова могли трахаться как подобает. Это значит, что им больше не нужно заранее думать, как поступить, чтобы все получилось. Они должны сравнить свое устройство с устройством мира, подключиться к нему с помощью адаптера, это такой промежуточный штепсель, переходник, чтобы ток пошел не сразу как появится, а сперва поработал тут и там, пошарил в темных углах и нишах, где может скрываться что-то еще. Это тело прячет от меня что-то еще! Такое ему не позволено. Оно должно показать все. Если вы его покупаете, смело проникайте в любые закоулки и делайте с ним все что хотите, неважно, кто вы такой и где находитесь! Вы можете купить все что видите, и ничего больше, я хочу сказать, что больше ничего и нет, только то, что открывается вашему взору, но это-то вы можете купить в любое время. Ах, вот и вы! Моей причинной потребности, которая властно требует от меня признания, почему я хочу трахаться именно с вами, достаточно доказуемого основания, одного-единственного, я человек скромный, много не требую, да и предложить могу не так уж много, не правда ли, мой зрелый возраст тут ни при чем, но в действительности не бывает столь много разных событий, чтобы их нельзя было обозреть, скорее бывает так, что каждое событие сверхдетерминировано и имеет столь много причин, что мы не в состоянии их понять. Почему, скажите на милость, началась эта война? Почему я хочу, чтобы вы трахали меня, а не кого-то еще? А лучше вообще никого больше! Откуда мне знать? Может, знает кто-то другой? Нет, он-то точно не знает. Он задумчиво кланяется, слегка наклоняется вперед, когда расстегивает ширинку и достает его. Вы нагибаетесь – и все. Вам надо лишь нагнуться – и все. Или наоборот? Этот член еще станет очень большим, вот увидите, он займет свое место рядом с цепочной пилой людоеда, рядом с его ножом, ножницами, вилкой и светом, который понадобится для видео, потом эти усилия, а после его нельзя съесть, этот пенис! И хотелось бы, да не годится он в пищу. Может, и годится для того, чтобы получить удовольствие, с этим, пожалуй, соглашусь, но он решительно несъедобен! Другие уже пробовали, но это ничего не значит, на кулинарную книгу уже нельзя полагаться, как и на любые другие рецепты. И вот этот голый человек стоит, запутавшись в сетях моего искушения. Я беру пилу, с помощью которой вызвала к жизни цепочку моих причинных связей, иначе говоря, распилила ее, и где же он, мой человечек, я хочу сказать, мой большой человек, способный начать процесс, который понравится нам обоим? С ним можно делать все что хочешь, только съесть его, к сожалению, нельзя, это доказано в судебном порядке и заверено нотариально, теперь уже совершенно понятно, что его нельзя есть, даже когда хочется, даже если попытаешься это сделать, даже если часами будешь жарить его и как следует поперчишь, ничто не поможет, он несъедобен, с какой стороны ни возьми, сколько бы ни дергался, ни кричал и ни вздрагивал, гастрономического удовольствия он не доставит. Было время, когда люди доставляли удовольствие своими мыслями. Но оно давно миновало. Теперь они пытаются доставить его крепкими мускулами, красотой, молодостью и умением распоряжаться своим телом. Позвольте, но это должно означать, что каждый неординарный мастер своего тела уже и есть великий человек, великий в той своей маленькой сфере, которую, к сожалению, нельзя съесть, такого быть не может, в противном случае нас всех бы наклеивали на марципаны, как наклеивают новогодних поросят, отмеченных наградами художников, исследователей и мыслителей, но сегодня это не в счет. Сегодня имеет значение только тело, тело – вот прокладчик пути, а отнюдь не мысль. Иногда это может быть музицирование, пение, свист, размахивание руками, сплошное шоу, но имеет значение все же не это, а тело, а поскольку существует бесчисленное множество тел, которые идут в счет, которые хотят, чтобы с ними считались, они только этого и хотят, но уже давно оказываются в просчете, я впадаю в замешательство, запутываюсь в самой себе, превращаюсь в паутину. Я паутина, которую нельзя ни разорвать, ни съесть. Я оказалась в плену, чтобы потомки не могли меня опровергнуть, это ведь достаточно веская причина. Какое мне дело до потомков, меня интересует только вот этот мужской член, его нельзя выбрать по вкусу, когда бы этот отбор ни начался. Этот продукт – всего лишь предположение. Картина. Мясо. Мясо на картине. Ком одежды многих мужчин, стянутый ремешком из человеческой кожи, бочки засоленного человеческого мяса, подтяжки из человеческой кожи. Это неблагодарный продукт, он отравляет каждую минуту, которую человек хотел бы провести в одиночестве. Во всяком случае, меня он предохраняет от любой выдачи. Разве что мне самой когда-нибудь потребуется выдать себя! Мне это не по душе. В окошке, через которое меня можно было бы выдать, редко кто появляется. Я вижу пустыню, песок, самолеты, моря, танки, но меня интересует лишь плоть. Меня интересуют постоянные хриплые стоны и неизбежные при этом звуки, как при пилке. Плоть, подаренная или купленная плоть. Человеческое мясо. Его тоже когда-нибудь будут отпускать, выдавая за козье, но это настоящее человеческое мясо. Это растопленный человеческий жир, который, надо думать, будет разбрызгиваться вокруг всякий раз, когда его испустят. Это ящики, полные человеческих костей и копченого человеческого мяса. Все можно есть, кроме пениса. Все можно разглядывать, но охотнее всего разглядывают человеческую плоть. При этом можно смотреть на все, что есть вокруг, но нет же, хотят видеть только плоть плоть плоть. Плоть, в которой бушевало желание потрудиться, чтобы добраться до своего ядра. Пока все общество однажды не станет есть человеческое мясо. Пожалуйста, вот встает аутсайдер. Попробуйте его, если у него уже стоит, если он сам уже стоит! Вознеситесь благодаря его способностям, и вы увидите: плоть! Святые страдания, освященные страсти, причисление к праведникам, исчезнувшее после молитвы расширение вен, а потом плоть. Только плоть. О Господи.