— Да здоров я! — взволнованно отвечал Никола на вопросы отца.
Оставшись в одиночестве, Никола складывал губы, будто собирался заиграть на трубе, и плакал.
Он не может переболеть Данилой. Никогда не согласится с его смертью. Нет ему замены!
После долгих месяцев нервного напряжения студент в Госпиче превратился в сонную муху. Он ворочался в кровати и натягивал одеяло до самого носа. Глаза закрывались, а сладкий сироп заставлял мысли слипаться. Звезды в небе Лики гудели, как шершни, но это не мешало Николе спать. Старый ветер стенал в лесах, забытых Богом от Сотворения мира. Говор снов был настоящим говором, а здешняя жизнь была призрачным обманом.
— Эй, Никола! Никола! — кричала мама. — Никола!
— Кто? — Никола хватал рукой пустоту.
Невидимость растаяла, он увидел темные глаза матери и прочитал в них мольбу.
— Никола, прошу тебя, проснись, — говорила она. — Пришли родственники посмотреть на тебя!
Никола оделся и спустился в гостиную, в которой две керосиновые лампы освещали трапезу. За столом сидели сыновья двух теток Николы. Он еще не до конца проснулся, и потому они выглядели как во сне.
Поведение первого родственника, офицера, отличалось естественной гордостью. Во время церемониальных объятий Никола подумал, что у его родственника нет никаких оснований, чтобы так гордиться собой. Основанием было только самодовольное молчание высокого усатого мужика. Его тело просто излучало естественную гордость, которую любой мог пощупать.
Второй родственник сверкал из глубоких глазниц зелеными очами. Он был сельским учителем. Улыбался только одной стороной лица, выкуривал сигарету до самых губ и то и дело пускал петуха. Хвастливый от неуверенности, он не упускал возможности прервать собеседника:
— Ничего ты в этом не понимаешь. Сейчас я тебе объясню.
Третьим родственником был удивленный толстячок. Улыбался он свободно, обеими сторонами лица. Большую часть жизни он провел, покрикивая на отару, а в 1875 году удивил всю семью, добровольно вступив в герцеговинское повстанческое войско. Он оторопело рассказывал Николе и его родителям об отрезанных сербских и турецких головах, надетых на колья, которые он видел в Боснии. Рассказывал о черногорских добровольцах, которые презрительно говорили про тех, кто умер естественной смертью: «Сдох над очагом!»
Свет ламп играл на лицах.
Перекрестившись, родственники навалились на баранину. Гордый усач помалкивал, двое других начали злиться, когда в беседе упомянули имена каких-то людей.
— Митар! — кривился толстый доброволец. — Боже, что за идиот! Такого нигде не найдешь. Не так ли, ученый? — серьезно спросил он Николу.
— Идиот, идиот! — поддакивал сельский учитель.
Родственники пили красное вино, от которого чернели зубы, а когда вечер стал поздним, затянули песню. Толстый доброволец оказался неплохим исполнителем боснийских песен. Он долго тянул одну ноту, потом его мелодия облегченно ломалась, чтобы остановиться на другой, такой же болезненной ноте.
«Боже, это сама зубная боль поет! — думал Никола Тесла.— Сколько боли во всем этом, и в хвастовстве, и в веселье!»
*
Каждого родившегося в Военной Крайне ребенка мужского пола тут же записывали в полк. Никола Тесла по факту своего рождения попал в Первый регимент — полк Лики, в Медакскую кумпанию — роту номер 9. Новорожденного записали в воинское подразделение по месту рождения его отца. Как известно, Никола сразу был включен в длинный список попов и офицеров их семьи. Предки Николы должны были стеречь границу с Турцией. Не такая уж и приятная это вещь — быть «профессиональным защитником христианства». Веками у этих офицеров позвякивали пуговицы на груди и трепетали перья на шлемах. Офицеры убивали и погибали в бесконечных войнах Австрийской империи, а попы славили их, но… Но разве в неустойчивом мире роль человеческой доброты не важнее, чем в мире хороших законов? Разве кто-то не должен был пожалеть о крови, пролитой мужчинами? Разве никто не должен собирать воедино расколотый мир? Разве никто не смел пожалеть самих героев? Разве никто не должен знать, какой печалью оплачен этот героизм? Разве никто не должен был смягчить жизнь, протекающую под знаменем военного императива? Разве никто не мог уронить слезу, пускать которую мужчинам запрещено? Для этого были женщины.
Женщины знали, чего стоит жизнь в мире отрезанных голов. Они знали, как это больно. Больно! Они были призваны смягчать действительность, рассказывая сказки. Женщины забинтовывали своими рассказами раненую, истекающую кровью жизнь. Их слова отстирывали мир, точно так же как их руки отстирывали окровавленные рубахи.
Об этом думал Никола, глядя на потемневшие от времени мамины глаза цвета лещины.
*
После ухода гостей на столе оставалось достаточно еды, чтобы устроить еще один ужин.
После ухода гостей в семье Николы обычно произносили одну из двух фраз. Первая была такой: «Хороший человек!» — а вторая: «Боже, ну и дурак!» Отец Николы пришел к компромиссу. Заперев за родственниками дверь, он вздохнул:
— Хорошие люди, но дураки!
Родственники растворились во мраке, словно три демона, которые должны были рассказать вернувшемуся в родные края о том, как обстоят дела на родине. Когда они удалились, Никола ощутил тоску по аудиториям политехнической школы. Через двадцать четыре часа даже голубизна Плитвицких озер стала терять очарование. Ему показалось, что жизнь в провинции завязана мертвым узлом. Пальцы в кровь обдираешь, а узел этот не поддается.
Снаружи всю ночь не утихал рыдающий, металлический собачий лай. Наконец розоватый отблеск света замерцал на стене. Студент сел на кровати и засмотрелся на румяную зарю.
— Материнский свет, — пробормотал он. — Материнский свет!
Вопреки идеальному покою, царившему под материнской крышей, молодой человек с расколотым сердцем желал немедленно рвануть в Грац.
Рассказали, что в аудитории политехнической школы в Граце путь Николе преградил красномордый студент.
— Вали домой, — сказал он. — И учись. Чтобы профессора тебя еще больше полюбили.
Молодой человек был членом студенческого братства, на лице у него был шрам от удара рапирой. И еще он был завистлив. Молодого человека звали Вернер Лундгрен. За сходство с героем Вагнера, который вопиет в аду наслаждений, его прозвали Тангейзером.
— Ты умеешь зубрить, это известно, — сказал Тесле Вернер Лундгрен. — Но готов ли ты к жизни, к песне? К веселью? — подчеркнул он, насмешливо глядя ему прямо в глаза.
Лицо Теслы приняло выражение предков, которые знали, как следует отвечать на вызов.
— Значит, сегодня вечером, — произнес Никола. — В «Ботаническом саду».
Тангейзер кивнул.
На этом месте я должен слегка придержать читателя за локоток, потому что сейчас мы вступаем на территорию легенды.
Вопрос не закрыт.
Действительно ли Никола Тесла и Вернер Лундгрен, по прозвищу Тангейзер, сошлись в тот вечер в «Ботаническом саду»? Состоялась ли легендарная дуэль на напитках? Правда ли, что опустошенные стаканы заняли весь стол? На самом ли деле с двух сторон с воплями болели сербские и австрийские студенты? Неужели зал стал меняться в размерах, а заботливая официантка погладила Теслу по мокрой голове? Действительно ли соперник и подельник Теслы зашатался и растворился в желтом свете? Воистину ли Тангейзер рухнул вместе со стулом и его молодая голова треснулась об пол? Действительно ли Никола, не вслушиваясь в крики болельщиков, выбежал в преобразившуюся ночь?
Изменила ли дуэль жизнь Теслы?
Стала ли дуэль спусковым крючком?
С похмелья Никола увидел другой Грац. Люди скалили морды, напоминая лисиц и диких котов. По мостовой гремели фиакры и телеги, груженные пивными бочками. В пивных трещали бильярдные шары, а студенты восклицали здравицы:
— Выпьем, друзья!
И Никола привязался к веселым студентам.
В дневнике он записал:
«Надо бы поблагодарить Тангейзера за то, что он открыл мне глаза. Если хочешь признания своих академических успехов, следует отказаться от собственных устремлений, потому что это никого не интересует. Студенты привыкли, что преподаватели рассказывают им о том, что их ожидает. Оппортунист не станет думать, если его не ожидает награда. Почему? Потому что он думает не как свободный сущий, но так, как ему позволено».
Город жил, и он в нем тоже. И в другом Граце он стал другим человеком. Прежде чем выйти в город, он облизывал палец и подкручивал им усы и поправлял брови. Щеголял в сюртуке, ломая голову над тем, из каких денег за него заплатить. Он задолжал портному Мурку, глядя на которого невозможно было понять, то ли у него муха в ноздре, то ли он пытается галантно улыбнуться. Никола забросил занятия и сдружился с Тангейзером. Они познакомились с каким-то медиком по кличке Доктор и каждый раз, заказывая выпивку, кричали: «То, что Доктор прописал!» Тангейзер хлопал его по плечу:
