— Ничего, ничего ты не можешь! — вопила она.
От Наташкиного фальцета выла тихонечко пыльная посуда в серванте, согласно покачивала головой фарфоровая собачка на полке в коридоре и ползли вниз по холодильнику неказистые магниты с названиями городов: «Сухуми», «Кисловодск», и даже самодельный «Грозный».
Когда у Наташки перехватывало дыхание, и она с хрипом набиралась воздуху на следующий заход, паузу заполнял вкрадчивый бубнеж занявшего господствующую высоту кухонного телевизора. На заросшем жиром экране мелькали откормленные лица; кажется, шла вечерняя аналитическая программа.
Двести сорок миллиардов, подумал Антон. Двести. Сорок.
В комнате проснулся и заревел Сашка. Жалко пацана. Пойти, что ли, уложить его?
Антон встал с колченогого табурета, но сразу оказался перед шкафчиком с посудой. Кухня — ничего лишнего. Шесть квадратных метров. Плюнул на экранных политиков — и попал, щелкнул кнопкой и уткнулся в нержавеющего артиста Каневского. Антон кивнул Каневскому как старому другу. Открыл шкаф, достал новый стакан, сел, налил. Закрыл глаза.
— Что же ты тогда работу такую себе выбрал, мать твою?! Ведь семнадцать тысяч рублей! Я даже школьным подругам признаться не могу!
Антон нащупал на клетчатой скатерти, сплошь покрытой колото-резаными, свой законный бутерброд и откусил. Колбаса, теплая, подозрительно упругая, жевалась нехотя. Антону на миг показалось, что это Наташкин язык у него во рту, что она его целует. С голодухи чего не покажется… Все последние месяцы в постели она от него отворачивалась. Воспитывала. Наказывала за медленный карьерный рост.
Тем временем в ящике вертелся артист Каневский, эксгумирующий преступников советских времен и, заодно, — собственную, той же поры, славу.
— В те времена коррупция казалась делом неслыханным, — гнул свое Каневский. — Именно поэтому расследование получило такой резонанс. Следствие вели…
Он замолчал, сквозь жир на экране пристально вглядываясь в кухонную мизансцену. Антон вздохнул и налил еще. С легендарным майором-знатоком пить было все-таки не так одиноко. Коньяк нахлынул, мутным черноморским прибоем уютно зашумел в голове. Антон зашел в зеленые воды с надувным матрацем, закачался на пенных волнах, задумался.
— Принципы у него! Нет, вы поглядите! Все люди как люди, а у этого чудака принципы! — комаром, зубной болью нудела сквозь баюкающий шепот прибоя Наташка.
— Суки они все, товарищ Томин, — как-то вообще сказал Антон, обращаясь к артисту Каневскому.
Он уронил голову на руки, укрылся от злой жены, от рыдающего сына, от Государства Российского, от всей своей жизни идиотской укрылся и уснул. И снилось ему, что затопило к едреням весь этот паскудный мир, и ни одна тварь в нем не заслужила билета на Ноев ковчег, и только он, Антон, все валандался бесконечно средь темных вод на своем надувном матрасике, валандался…
* * *
И когда его утлый плот пристал наконец, получилось так, что опять к «Арарату». К точке отправления. Почти пустая бутылка с псевдоармянским коньяком высилась пред его глазами, и дальтонически напечатанная этикетка с горным массивом занимала все Антоново поле зрения.
За окном было пасмурно, и было уже утро следующего дня. Но в душе у Антона так и не рассвело. Во дворе чиркал метлой по асфальту пугливый киргиз-дворник, бросались с веток вниз желтые листья, надеясь, наверное, разбиться — и все, но вместо этого планировали медленно-медленно умирать своей смертью.
Голову хотелось охватить стальным обручем и стянуть — иначе или распухнет, или вообще развалится к чертям. «Арарат» брезжил впереди единственным спасением. Антон припал губами к горлышку и осушил бутылку.
Допил и прислушался.
Дома стояла зловещая тишина. Хорошо было слышно, как работает телевизор на кухне у соседей с третьего этажа, тоскливо выла рахитичная овчарка на пятом, пошел на утренний приступ случайной подружки студент из квартиры за стенкой… Но все эти привычные шумы, взболтанные в фоновый коктейль, незаметный как жужжание холодильника, только потому и стали сейчас слышимы, что в Антоновой собственной квартире ни единого звука не раздавалось.
— Наташ?
Он встал, схватившись за край стола, шагнул в коридор… На вешалке сдутым парусом болталась только его форменная дерматиновая куртка, а все Наташины вещи — и пуховик, и пальто, и шарфы — исчезли.
— Наташа! — тревожно позвал Антон.
Пустота.
Сашкина кроватка пуста. Раскладной диван, их супружеское ложе, даже не разобран. Сумочка Наташина пропала. Все пропало.
Антон шагнул в ванную. Крутанул скрипучий вентиль, пустил холодную струю, распрямился… И увидел прощальную записку — желтую самоклеящуюся бумажку, прилепленную на зеркало — ровно в том месте, где отражался Антонов лоб.
«Развод» было написано на ней.
Антон умылся ледяной водой под утробный аккомпанемент водопроводных труб, поскреб щетину и присел на край пожелтевшей ванны. Чувство было, будто руку отпилили. И обратно уже не пришить — гангрена. Тянули, сколько могли, но тут уже начался явный некроз, и запах пошел.
В комнате заиграл мобильник, гнусаво воспроизводя вручную набранную Антоном песню «Наша служба и опасна, и трудна».
Она! — вздрогнул Антон. Что же сказать?! Что все скоро кончится, что он вот-вот закончит одно большое дело, что его должны уже наконец повысить, премию дадут точно, надбавку… Потерпи еще немного, еще чуть-чуть, Наташ!
Бросился в комнату, выхватил из кармана брюк телефон — древний, тяжелый и огромный, как пистолет ТТ, и посмотрел на щель экрана…
— Да, Кирилл Петрович. Проспал. Болит. Приеду. Так точно.
Произвел осмотр бутерброда. Зафиксировал первые признаки разложения и выкинул. Сдернул с крюка куртку с четырехзвездными капитанскими погонами, хлопнул входной дверью. Дверь деревянная — пусть и первый этаж, а не страшно: все равно воровать у них нечего. И через расписанный свастиками подъезд скатился во двор. Стиснув зубы, купил в ларьке сигареты. В бумажнике осталось девятьсот шестьдесят два рубля. До получки — десять дней. На макароны хватит, на пельмени — нет. Ничего, будем жрать макароны. С кетчупом и солью — отлично. Да и просто с солью нормально.
Машина — «девятка», дряхлая, ржавая, одноглазая — зашлась в туберкулезном кашле, задергалась, как заведомый жмур под электрошоком в реанимации, но завелась, спасибо! И Антон выполз в Город — мимо жирного краснорожего гаишника, который на этом углу всегда доил пытающиеся прорваться в центр «газели».
Б…ь продажная, сказал Антон гаишнику. По двести тысяч за смену, говорят, набирают. А ведь он кто? Старлей! Базовая модель баблоприемника, чуть ли не низшая ступень служебной эволюции, не зверек даже, а так — муравей-солдат. Рабочая пчела. Вибрирует полосатой частью своего тельца, собирает сладкий нектар. Часть — себе на пропитание, часть — наверх. Сколько их орудует на дорогах! Ладно бы еще гаишники только… И чиновники ведь все. Любой! Все подать собирают. И все наверх куда-то передают.
Антон как-то прочел, что годовой объем взяток в России составляет 240 миллиардов долларов. А бюджет государственный — триста миллиардов. С тех пор капитан все не мог успокоиться — куда они девают такую прорву денег? Что за б…дский улей строят? Прожрать столько просто физически невозможно!
Двести тысяч за смену, с тяжелой тупой ненавистью сказал Антон гаишнику. Зачем тебе деньги?! Тебе, уроду, все равно ни одна баба тебе не даст!
Стекла «девятки», конечно, были плотно закрыты. Гаишник увидел только, как у Антона шевелятся губы, и шутейно отсалютовал ему в ответ.
Как-то раз они с Наташкой ехали мимо из поздних гостей, этот гад их остановил и хищно принюхался, пришлось доставать ксиву и знакомиться. Теперь постовой считал Антона своим приятелем и чуть ли не подопечным, покровительственно ему улыбался и подмигивал заговорщически. Как-то раз Антону случилось попасть к урологу, который в начале приема вроде был с ним на «вы», но после обследования простаты через задний проход почему-то перешел на «ты». Нечаянно возникшая близость с гаишником казалась Антону сродни той давней истории.
* * *
Петровка ехала еще медленнее бульваров: мешала плотная, в два ряда набитая неприлично дорогими машинами парковка. Раньше такое же творилось и по ночам, но потом клуб «Дягилев», обитель порока и раковая опухоль на теле сада «Эрмитаж», задымился под пристальными ненавидящими взглядами сотрудников ГУВД из дома напротив и сгорел к едреням. И хорошо, подумал Антон, и слава богу. А то нервировало очень, когда он последним уходил с работы. Каждый вечер, то есть.
Петровка, 38. Приехали.
Он бросил машину на аварийке, положил под ветровое стекло бумажку со своим телефоном и, ссутулившись, зашагал ко входу.
Как же — и как долго! — Антон мечтал сюда попасть… Когда служил в Туле, когда учился в Высшей школе, когда переводился в Москву, когда соглашался на фронтовые командировки… Вот, попал, наконец. Полжизни на это ушло. Из оставшейся половины еще три года перекладывал бумажки, пока, наконец, доверили настоящее дело. Если справится, обещали сделать старшим опером. И после против всех обыкновений затянувшейся беспросветной ночи, в которой тускло тлели четыре капитанских звездочки, на погонах Антона могла бы взойти яркая утренняя — майорская — звезда… Звезда пленительного счастья.
