— Алло, это квартира Нурмамбековых? — спросил издевательский мужской голос.
Очевидно, что это была квартира не Нурмамбековых. И сказать бы ему: «Не туда попали» да пойти спокойно спать, если бы… Если бы все было так просто. Ведь этих самых смешных «Нурмамбековых» придумал он сам. Сам их, давясь от смеха, диктовал по слогам, думая, что вот никак не произнести в один присест. Диктовал своему школьному приятелю Серому, а Серый, вот так же хихикая, записывал, и тренировался произносить: «Нурбамбе… Нурмабме…» — и вот этот издевательский голос выдал Нурмамбековых, не сбившись и не запнувшись. В школе они с Серым делали духовые ружья из обычных шариковых ручек и залепили из них бумажными катышками всю настенную таблицу Менделеева, которую потом, после вызова к завучу, пришлось отмывать. Во время учебы в Академии управления при президенте Серый, не потеряв свою лопоухость, превратился уже в Сергея, и его шея болталась в воротнике так же, как внешняя политика тех времен. Когда год назад они случайно встретились на проспекте, он представился уже Сергеем Петровичем, и Анатолий с удивлением обнаружил, что невозможные уши послушно легли вдруг по сторонам начавшей рано лысеть головы. Сергей Петрович протянул визитку — Объединенный секретариат правительства, вице–кто–то–там, — и сказал, что читает и, чуть дрогнув уголками глаз, что смеется. Закончили они предсказуемо — как всегда заканчивали в студенческие годы, несмотря на разницу в учебных заведениях и взглядах, — в подземном баре «Дон Кихот», за столом, заставленным пустыми пивными бокалами. Сергей Петрович, превратившийся теперь обратно в Серого, повторил, что прочитал всё, хоть дома и не хранит — не положено, и что смеется. Не просто, а «до усёру». Остановив на секунду качку их пивного трепа, он посерьезнел и сказал: «Толян, ты знаешь, с твоей этой писаниной ты вдруг очень быстро можешь оказаться в говне. Причем сразу по уши. Я, Толян, буду знать об этом заблаговременно. Потому что моя работа — знать. Но, как ты понимаешь, предупредить тебя напрямую не смогу. Потому что, если человек в говне, все желающие его предупредить — тоже в говне. Давай сделаем так. Тебе позвонит кто–нибудь от меня, якобы ошиблись номером. И скажет, что ты — в говне. Верней, даже не ты, а тот, кому он звонит. И ты уж сам решай, какие выводы делать. Только я тебя об одном попрошу: меня не ищи — пропалишь, бля, мою блестящую карьеру». Дальше он начал фантазировать, кого должны спросить по телефону, — «Сусанну», «Васисуалия», и очень смеялся. Вообще, отметил Анатолий, с его юмором что–то стало за время работы там. И тогда Анатолий предложил, чтобы имя звучало более–менее правдоподобно, и записал этих «Нурмамбековых», а Серый сложил бумажку и спрятал в кошелек, и снова начал объяснять, что читает и смеется, и снова — что позвонят и ничего по делу не скажут: «Скажут просто: Ицхак, например. Ну прикольно будет, если к тебе «Ицхак“ обратятся, да? Но ты не говори, что ты не Ицхак, ты, типа, промычи, а то же человеку тоже надо сказать свой мессадж до конца. Ты промычи так неопределенно. А он скажет: «Ицхак, у тебя проблемы“. И бросит трубку. И ты тогда думай, где обосрался. И смотри: повторять не буду».
После этого Серый, конечно, разобрал ручку и стрелял бумажными катышками в официантов, а когда им нужно было расходиться, внезапно протрезвел, сказал, что выйдет первым, потому что не надо, чтобы их с Анатолием видели вместе (дома не хранит, не хранит). И вот сейчас по телефону спросили, не квартира ли это Нурмамбековых, и голос был молодой — явно какой–то подчиненный Серого, причем, судя по звуку, из телефона–автомата. И Анатолий ляпнул «нет», а надо было сказать что–то неопределенное, но ведь договаривались год назад, мог и забыть. Собеседник с той стороны трубки уже говорил, не обращая внимания на «нет», на его отторгнутых Нурмамбековых:
— Ванечка, тебе тетя Алия просила передать, что ты вчера начал дело, от которого тебе нужно отказаться. Ты понял, Ванечка? Але? Але?
«Какое дело? Какое, черт побери, дело?» — думал Анатолий, не мог вспомнить Анатолий, ибо все его вчерашние дела носили сугубо личный характер. А посланник от тети Алии уже бросил трубку, и одновременно с этим Анатолий вспомнил. Конечно же. Рассказ. Слишком жестко и слишком про них. Про всех этих мразей из Audi А8. Но каким образом они узнали о рассказе? До вчерашнего утра он существовал лишь в его замыслах. С компьютера он в Интернет не выходил (здесь он поставил мысли на паузу и проверил: да, оба провода, телефонный и от домашней интрасети, болтались не подключенные). Откуда же они узнали о рассказе? Неужели, пока он гулял, у него здесь кто–то шарил торопливыми руками по клавиатуре — скачивая, а потом читая, а потом докладывая? И собирался специальный совет вот этих вот, черных, и они чесали свои бритые затылки и решали: можно пропускать или нет? И решили, что нет, нехорошо. Слишком про жизнь. Слишком как на самом деле. Слишком отдает всем тем, на чем всё и всегда держится, — страхом и мелкой подлостью. И… И что дальше? Как об этом узнал Серый? Они что, позвонили ему и сказали: у вас есть связь с Анатолием, позвоните ему и сделайте ему «айяйяй»? Но ведь он специально шифровался, специально Нурмамбековых этих придумал, чтобы они не знали ни о какой связи! Как же тогда понимать? Или его, Анатолия, проблемы больше? Или они решили начать, как они говорят, «производство»? По делу о ненаписанном рассказе? И Серый прослышал об этом, потому что его работа — все знать? Но почему они тогда решили влезть к нему в компьютер именно вчера, когда рассказ уже был написан?.. Нет, даже не так — он ведь не закончен, — просто «писан»? Как они узнали — по выражению глаз, что ли, что он что–то написал? Или они каждый день к нему приходят читать new documents в Word? Вышел кофе выпить, и они — прильнули, скачали, ознакомились. Видим. Слышим. Знаем.
И снова выплыло это душное «они», и снова волнами — паранойя, теперь уже конкретная, по поводу дела, находящегося в производстве; и Audi стояла под окнами не случайно — может, они («они»!) как раз и отслеживали его вход во двор, пока опергруппа винчестер сканировала. И это действительно складывается в хромую, раненую, больную, но логику: подъезд не проходной, двор закрытый, войти можно лишь с одной стороны, они там как раз и стояли.
Разум еще протестовал, еще кричал о том, что за литературу посадить не могут, «дискредитацию государства» шьют за интервью и статьи, но тело, подрагивая от нервной лихорадки, уже включило компьютер. Уголовное дело. «Толян, ты этой писаниной вдруг очень быстро можешь оказаться в говне. Причем сразу по уши», — думал Анатолий. А еще он думал: «Почему же ты, Серый, при всей пакостности твоей этой… службы, не можешь оказаться «очень быстро в говне“? А я, со своей «писаниной“, как ты выразился, со своими придуманными героями, сотканными из ночных прогулок и чужих взглядов, с этим вот моим смятенным одиноким профессором, с его любимым учеником, который не может понять, что античность — в прошлом, а настоящее — серое, скучное, подлое и сытое, заполненное такими, как ты, Серый, — почему я — я воспринимаюсь вами как враг? Ведь в твоей голове, Серый, про эту систему мыслей — на три расстрельных статьи. Но это под моими окнами машины, и у меня звонки в полпятого ночи. Почему, Серый?»
Если это и был протест, то — блокадный, окруженный со всех сторон молодцами с наганами. Пот леденил подмышки, а курсор уже плясал вокруг нужного файла, уже тянул его в корзину — единственная копия, — и ты неправ, Булгаков: еще как горят, горят безвозвратно! Уголовное производство. И двумя кликами мышки — «очистить корзину». Подавитесь, уроды. И сейчас осталось только очистить мозг и память от сюжета, от так удачно сложившихся слов, и не жалеть, не жалеть, ни о чем не жалеть!
Прошло восемь недель. Восемь. Время, за которое можно забыть кого угодно. Восемь. Восемь недель. Восемь недель до осени. Мы встретились весной, а сейчас лето, но еще через восемь недель будет осень. Восемь — осень — так похоже! Весь день за окном радийными помехами шуршала листва — еще одно напоминание о том, что весна отросла листьями в лето; но сейчас покойно — тополя в тихом ужасе замерли, ждут вечерней грозы, источая жару, которую накопили за день отбрасывания тени.
Время — лучший доктор не потому, что стирает блёром [3] людей, которых надо забыть. Ведь мы воскрешаем этих людей, и помещаем где–то у себя в груди, и подкармливаем воспоминаниями, и выращиваем из них карманных разукрашенных лилипутов, уже ничего общего не имеющих с жившими, и любим этих лилипутов, пока не встретится кто–то другой, живой. Нет, время — лучший доктор именно оттого, что приводит к нам на прием все новых и новых других, живых. И они открывают рты, показывают языки, говорят «Э–э–э–э!», и нам уже понятно, что без нас эту ангину не вылечить, и лилипуты лопаются, и вместо них появляется живое, теплое, капризное, несовершенное, но — куда лучше того, прежнего, и уж тем более лучше прирученных воспоминаний о нем.
