— А дальше? — спрашивала Вера.
— Дальше, наверно, как у всех.
— Мне интересны подробности, — настаивала Вера. — Вот она стелит постель, а что делаешь ты?
— А я снимаю штаны.
— Она, конечно, сопротивляется, говорит — я не такая? — предположила Вера.
— Нет, она не сопротивляется. Наоборот. У меня чего-то не получается, она помогает.
— А в чем была эта помощь?
— Все, — сказал я. — Закончим этот разговор. Я никогда это ни с кем не обсуждал. На меня что-то нашло, я тебе поддался.
— Ты поддался, потому что я тебе нравлюсь?
— Наверное.
— Не «наверное», а скажи определенно: Вера, ты мне нравишься, ты очень мне нравишься.
— Ты мне нравишься. Очень. Иначе бы я сюда не пришел.
— Подожди, — сказала Вера.
Пошла пописать, решил я, мне тоже этого хотелось, но я не мог найти предлога, чтобы выйти. Сейчас вернется и скажет: «Пойди вон!». И я уйду. За один день она уже дважды меняла решения — вначале против меня, потом за, когда потребовала, чтобы Воротников извинился передо мною. Мы были не на равных. Она сказала, и я пришел. Она попросила рассказать о другой женщине, и я почему-то рассказал. Я хотел ей понравиться, она хотела удовлетворить свое любопытство. Я чувствовал, что она пользовалась мною, но не понимал, зачем ей это нужно.
Я услышал шум воды в ванной. Ванные и туалеты в Красногородске были только в нескольких пятиэтажках, они были подключены к небольшой котельной. И в больнице была своя котельная.
Вера вышла в гостиную в коротком махровом халате.
— Иди в ванную, — сказала она.
И я пошел. Туалет и ванная были раздельные. Я пописал в раковину, встал под душ, сполоснулся, вытерся и снова надел свою одежду, надеть халат главврача я не решился.
В гостиной Веры уже не было. Я открыл дверь ее комнаты. Она сидела на постели, прикрывая ноги одеялом. Я отметил, что грудь у нее почти как у взрослой женщины.
— Постель была расстелена, — сказала она. — Но она не растеряна. Ложись, а то я начинаю замерзать.
Я не ожидал, что это может произойти в первый же вечер.
— Не бойся, — сказала она. — Я уже не девушка, так что ты не лишишь меня девственности.
Я поспешно сбросил брюки вместе с трусами. Я носил сатиновые синие трусы, их мне шила мать, многие мальчишки уже носили трикотажное белье, короткие облегающие трусы, я это видел, когда мы переодевались для футбола. Сбросив рубашку, я лег рядом с ней и натянул одеяло.
— Сними майку и надень презерватив, я не хочу залететь. — И она протянула мне бумажный пакетик.
Я разорвал пакетик и начал разворачивать презерватив, он почему-то скатывался снова. Наконец я развернул его, но он плохо налезал.
Она рассмеялась, разорвала другой пакетик и мгновенно раскатала его на моем члене. Я хотел спросить, у кого она этому научилась, но не решился. Она сомкнула свои ноги у меня под ягодицами. Мой небольшой сексуальный опыт не пригодился. Руководила и направляла она. Она сама задала ритм, и если я его замедлял, она меня подталкивала ногами. Я не хотел спешить, по ее учащенному дыханию я понял, что через несколько секунд она кончит, попытался освободиться от зажима ее ног, у меня не получилось, и я заспешил вместе с нею. Она тут же вывернулась из-под меня, сбросила одеяло и сказала:
— Презерватив выброси в мусорное ведро на кухне.
И хотя мне не хотелось вставать, я встал, прошел на кухню и выбросил в ведро презерватив. Когда я вернулся, Вера сидела на кровати и курила. По запаху я определил, что это американская сигарета. Такие курил Жорж.
— Удивлен? — спросила она.
— Нет, — ответил я. — В школе сейчас многие курят.
— В школе я не курю. О чем ты меня хочешь спросить?
— С чего это ты взяла, что я хочу спросить?
— А это всегда видно, — ответила она. — Напрягаются мышцы лица, и глаз особенно.
— Тогда спрошу. Ты сама догадалась, как надо раскатывать презерватив, или видела, как это делают другие?
— Видела, как делают другие, вернее, другой, — поправилась она. — До тебя у меня был всего один мужчина, и я видела, как ловко он это делает.
— Взрослый совсем? — предположил я.
— Ну, и ты не ребенок, и я тоже. Пора уже не делить себя на взрослых и детей. Взрослые мы. Да, старше меня. Из комсы. Не понимаешь? Из комсомольских работников. Заведует отделом в ЦК комсомола. Мы летом отдыхали в Сочи, он начал ухлестывать, я, конечно, не сказала, что мне шестнадцать, мне все дают больше, не меньше двадцати, наверное, из-за больших сисек. Ну, он и лишил меня невинности… Умелец был. Они в комсомоле только этим и занимаются. Спасибо тебе, что пришел. Уже поздно. Иди домой. Завтра у нас контрольная по химии, мне надо подготовиться.
Я оделся, потоптался у порога, я хотел ее поцеловать, но она подтолкнула меня к выходу, улыбнулась и закрыла дверь.
Я шел по улицам с совсем другим ощущением, чем после посещения молочницы. От нее и вправду всегда пахло молоком и сыром, даже после бани. Я от нее уходил усталым и уверенным: я сделал свое мужское дело, и сделал его хорошо. Женщина довольна, я тоже. Это давало успокоение на два-три дня, я делал уроки, читал, не торопясь занимался хозяйством. Сейчас я чувствовал беспокойство. Меня приняли, я сделал свое дело, и меня попросили уйти. Я отметил, что Вера даже ни разу не поцеловала меня. Она все рассчитала. Я не из болтливых. Других мальчишек, наверное, распирала гордость, им бы хотелось похвастаться, а в школе, если сегодня узнает один, завтра знают все. Значит, меня использовали, как плотника. Пригласили, я сделал свое дело, меня даже похвалили, только не заплатили за работу, посчитав это за дружескую услугу. Я чужой. Это ощущение, что я чужой, я пронес через всю жизнь. Меня будут просить, приглашать, даже награждать, но я все равно не из их стаи. Я так разозлился, что не заметил, что не иду, а почти бегу, — оскорбление требовало выхода. И через многие годы, когда я попадал в неприятные ситуации, я выходил на улицы Москвы, иногда шел по два-три часа, а когда уставал, спускался в метро и за десять минут добирался до своего дома или дома, где меня могли принять и уложить в свою постель.
Мать еще не спала и начала с крика:
— По бабам шляешься, а по тебе тюрьма плачет!
И заплакала. Она плакала и выкрикивала, что выходила меня, вырастила, а я избиваю людей. Вчера, узнав о случившемся, она молчала, надеясь, что Жорж поможет найти выход. Мать всегда на кого-нибудь надеялась. Я хорошо знал ее характер. Она плакала, когда надо было разжалобить или когда надо было расслабиться. Значит, до нее уже дошли слухи, что Воротников-старший простил меня. Мать разряжалась.
— Ты ошибаешься, — сказал я.
Мать насторожилась и перестала всхлипывать.
— В чем же я так ошибаюсь?
— Воротников-старший приезжал в школу. Но он меня не простил. Он меня назвал скотиной. Он отложил расправу со мной. Но при первом же случае мне припомнят все, а случай, как ты знаешь, всегда можно найти. Так что успокойся и не их жалей, а меня.
— Но все говорят, что он тебя простил, — сказала мать.
— Все ничего не видели и ничего не слышали. Мы с ним разговаривали один на один.
— Ну за что же? — тут же возмутилась мать. — Ты же еще дите, ребенок.
— Для детей есть колонии. Дадут пять лет, два года отсижу в колонии, остальные три буду досиживать в лагере.
— А может, тебе уехать? — Мать уже искала решение. — Чтобы их не раздражать. К Жоржу можно. Или к моей двоюродной сестре в Псков. Закончишь школу там. Поступишь куда-нибудь или где отработаешь, а там армия. За два года забудут все. А его, может, переведут куда.
— Ладно, — сказал я. — Там будет видно. Я пошел спать.
— Одну просьбу матери можешь выполнить? — В голосе матери была не просьба, а скорее ультиматум.
— Выполню, — пообещал я.
— Пока не кончишь школу, не ходи к Лидке больше. Посмотри на себя в зеркало. Круги под глазами. Совсем заебся ведь. Тебе об учебе думать надо. А если не бросишь, я ей такой скандал устрою! И на работу напишу, что совращает малолетних. Мне говорили, что в законе такая статья есть, что если с малолеткой, то могут и в тюрьму посадить.
Я молчал. Это уже стало привычкой. Я выслушивал, молча уходил и делал, как считаю нужным. Мать пыталась со мною тоже не разговаривать, но больше суток не выдерживала, ей хотелось рассказать, кто и что посылает в посылках, об интригах в отделении связи.
— Это мое окончательное условие, — заявила мать. — Я на это имею право, потому что кормлю и содержу тебя. И теперь будет по-моему.
— Ну что же, — ответил я. — Тогда поговорим. Помнишь, четыре года назад, когда мне было двенадцать лет, ты схватила ремень, чтобы выпороть меня? Что из этого получилось? Я отобрал у тебя ремень и надавал тебе по заднице.
— Нашел чем гордиться. — Мать поджала губы.
— Я просто констатирую.
