Глава 11
— Матушка, мне хотелось, чтобы вы разрешили приводить Амандину в трапезную в полдень. Я думаю, ей будет лучше в детском обществе.
Сидя за письменным столом с целым ворохом бумаг, Паула поглядела на Соланж поверх своей работы. Сделала паузу, рассматривая просьбу и ее обоснование.
— Как ты думаешь, пятилетняя девочка могла бы извлечь пользу из общества тридцати шести изнеженных крошек? Ее не держали дома в плену, разве этого недостаточно? Ты бы хотела, чтобы она расположила к себе еще большее общество, чем здешнее?
— Она сама присоединится к «изнеженным крошкам» в будущем году, и я думала, что для нее было бы хорошо понемногу войти в следующий период ее жизни. Раньше у нее было так мало общения с другими детьми. Но теперь, когда она… Я имею в виду, поскольку Батист разрешил ей больше активности, у нее появились друзья в парке, и она стала более общительной. Уверена, что если она присоединится к другим девочкам за столом…
— Ты хватаешься за это «она сама присоединится», не соглашаясь со мной. Она пока не ученица нашей школы, и поэтому трапезная не для нее. Все очень просто. Запрос отклонен, сестра.
Решив этот вопрос, Паула снова стала тасовать свои бумаги. Взяла в руки перо. Соланж молчала, но не делала попытки уйти. Паула снова посмотрела на Соланж, которая, казалось, была поглощена попыткой вытянуть свободный край своего передника. Паула сказала менее резко:
— Мой отказ вам на пользу. Амандина не такая, как монастырские девочки, и они должны будут это понять с первого момента, как она окажется среди них. Пусть она будет другой так долго, как получится с ее дилетантскими занятиями. Ее уроки фортепиано, ее рисование. Она была бы хороша и без уроков ораторского искусства, хотя они бесполезны, потому что защита против знака дьявола — ее шепелявость.
С последними словами Паула стала еще более высокомерна.
— Матушка, я…
— Я должна сказать, чтобы ты занималась ее подготовкой к делам домашним. А то она утром, поднявшись, садится на кухонную табуретку, залезает руками в тесто или размешивает пудинг. Это уже ритуал, не так ли? Она кормит гусей, кроликов, коз и бродит по саду вместе с ее возлюбленным Филиппом. То, чему ты ее обучаешь, похоже на кощунственную копию наших привычек, что, кажется, очень ей приятно.
— Амандина попросила такую же одежду, как у отца Филиппа, и сестра Жозефина сшила ее из остатков материи, отрезанной при подрубке платья Марии-Альберты. В этом нет ничего плохого, матушка.
— Нет, ничего плохого. Несмотря на твое потворствование ей, я признаю, что она остается достаточно скромной. Я подозреваю, что ребенок больше покоряется своей судьбе, чем ты, Соланж.
— А какова ее судьба, матушка?
— Быть не такой как остальные.
— Я убеждала и себя, и ее, что она такая же, как и другие дети. Ее здоровье, ее обстоятельства… Но я думала, что некоторые старшие девочки должны защитить ее, быть готовыми помочь ей в ее первые дни в школе на будущий год. Пяти- и шестилетние будут достаточно заинтересованы в своем собственном пребывании в школе и если будут игнорировать или дразнить Амандину, как это бывает у детей, я думала, что более старшие должны…
— Как ты самонадеянна, Соланж, если думаешь, что можешь предвидеть и предотвратить боль ребенка. Я признаю, что она может быть хорошо подготовлена для начала ее школьных дней, но это сделала ты. Ты воспитала ее, как медвежонка, ты и другие, однако теперь она должна вести себя так же, как ее одноклассницы.
— Матушка, я только просила разрешить ей сидеть за столом вместе с нами. Она уже достаточно большая, сидит тихо, усвоила некоторые манеры.
Паула занималась стопкой бумаг, тасуя их на своем письменном столе снова и снова.
— Почему ты так стараешься получить это разрешение? Для чего? Его высокопреосвященство…
— Из уважения, святая мать. Из-за моего уважения к вам.
— Да, это вежливый ответ. Твой почтительный взгляд в лицо не нарушает моего спокойствия. Епископ вложил тебе в руку карт-бланш, и ты можешь безнаказанно дразнить меня.
— Можно мне сесть, матушка?
— Да, да, садись.
— Были моменты, когда вы провоцировали меня на резкость, матушка, и я думаю, что если бы отец Филипп и некоторые другие не останавливали меня, я бы ссорилась с вами, но, видите ли, никто из нас не верил, что ваше сердце — камень.
— Я разрешила тебе сесть, Соланж, но стул не является приглашением к разговору тет-а-тет, еще менее к открытию диалога относительно содержимого моего сердца. Не стоит заблуждаться, что мое неприятие вашего присутствия здесь стало меньше. Твоего присутствия и ее. Хочешь приводить ребенка в трапезную — можешь приводить. Один день в неделю.
— Благодарю вас, святая мать. Могу я выбрать этим днем пятницу?
— Пятница. Можешь идти, Соланж.
— Знаете ли вы, во что верит Амандина, матушка? Она думает, что вы ее мама.
Паула жестко посмотрела и попыталась ответить, но Соланж продолжила свой монолог.
— Да, это правда. Вчера, когда я привела ее в парк, две маленькие девочки, с которыми мы раньше не встречались, подошли к нам. Одна сказала Амандине: «Иди играть с нами. Спроси у своей мамы, можешь ли ты пойти с нами на карусель у пруда. Кстати, как тебя зовут?» Потом они посмотрели на меня в ожидании разрешения. Амандина сказала: «Меня зовут Амандина. Но она не моя мама. Она моя сестра. А моя мама дома вместе с другими сестрами. С моими другими сестрами. Я должна пойти спросить мою маму насчет карусели. Соланж, пойдем спросим святую мать, могу ли я пойти на карусель? Что такое карусель, Соланж?» Маленькие девочки начали смеяться и побежали к своим мамам, которые сидели на ближайшей скамейке и следили за ними. Дети показывали на Амандину, шептались и хихикали и объясняли своим мамам, что маленькая девочка даже не знает, что такое карусель. Я взяла ее на руки, но она изо всех сил пыталась освободиться и убежала, красная от стыда. Я пошла за ней, взяла ее за руку. По пути я объяснила ей, что такое карусель, рассказала про пони, которые галопом бегут по кругу, по кругу под звуки песни «Elle descend de la montagne», «Он спускается с горы», и никогда не закончат свое бесконечное путешествие, и я обещала ей, что в один прекрасный день, в ближайшее время, мы поедем, как поется в песне, на пони под белым с серебром седлом. И затем я сказала ей: «Амандина, расскажи мне о своей маме». «Ты такая глупая, Соланж, спрашиваешь меня о моей маме, ведь она и твоя мама. И мама Марии-Альберты, и Жаклин, и Сюзетт. Святая мать — мама всех моих сестер, так же, как отец Филипп — наш отец. Но поспешим, надо же спросить святую мать о карусели. Соланж, Соланж, скорее. Я так хочу поехать на белом пони». Конечно, я ничего не объяснила. Ее замечание похоже на правду, не так ли? Мы все живем в одном доме, мы молимся и работаем вместе, мы все называем вас матушка, а Филиппа — отец Филипп. Я была поражена, что не пришла сама к этому предположению.
— Легко уточнить ситуацию, чтобы избежать абсурда. Она рано развилась. Сейчас, возможно, уже поздно — необходимо тем не менее нам всем сговориться, чтобы начать ей объяснять, что у нее нет родителей, что она сирота. Да, следует начать сразу. Начинай ты, и мы будем следовать за тобой. А теперь, пожалуйста, оставь меня, Соланж.
Соланж не сделала попытки встать и поклониться, она сидела тихо, глядя на Паулу, которая взяла ручку и начала писать своим наклонным уверенным почерком поперек через страницу.
— Пожалуйста, оставь меня, Соланж. — Теперь это уже была команда.
Соланж осталась сидеть.
— Матушка, я решила сказать Амандине правду.
Перо еще в руке. Паула взглянула поверх.
— Какую правду?
— Что у нее есть мать, но это… это ее мать не хочет быть…
— С кем ты консультировалась, дитя?
— Я не верю в историю, которую вы мне рассказали. Что оба ее родителя умерли через несколько дней после ее рождения. Без дополнительной, более достоверной информации, более подробной, без доказательств я не могу поверить и поэтому не могу просить Амандину в это верить. Я не буду пытаться убедить ее в том, во что не верю сама.
— В чем же ты хочешь ее убедить?
— Что ничего не известно о ее матери, и что я надеюсь однажды узнать что-нибудь о ней, и что гораздо лучше для ребенка сознавать это, чем думать, что ее мать умерла. Особенно, когда никто не знает наверняка, что с ней. Уверены ли вы в своей правоте, матушка?
Паула сидела молча.
— Я думала о том, что лучше для Амандины, святая мать. Я скажу ей, что ее родители, ее мать, во всяком случае, жива. Я скажу ей, что я не знаю, кто ее родители или где они и почему они оставили ее с нами, с вами. Я скажу ей, что однажды ее мама приедет забрать ее домой.
— Ты дашь ребенку надежду? Лучше скажи ей, что ты ее мама. Я всегда думала, что она уже достаточно большая, чтобы спросить о родителях, во всяком случае, о матери. Это естественно, не правда ли? Верно, твои фантазии о материнстве ближе к действительности, чем к кровным связям. Конечно, ты предана ей, Соланж.
