— Я хотел попросить у вас сигару.
— Сию секунду.
Роже следил за ним взглядом. Потом направился к Поль, которая разговаривала, стоя в кругу гостей, и взял ее под руку. Она отошла с ним в сторону и первым делом спросила:
— Что ты сказал Симону?
— Попросил у него сигару. Чего ты испугалась?
— Сама не знаю, — с облегчением вздохнула она. — У тебя был такой свирепый вид.
— Чего ради я буду свирепеть? Ему же двенадцать лет. Ты думаешь, я ревную?
— Нет, — ответила она и опустила глаза.
— Если бы я стал ревновать, то уж, скорее, к твоему соседу слева. По крайней мере, хоть мужчина.
Поль не сразу поняла, кого он имеет в виду, потом вспомнила и не могла удержать улыбки. Она даже не заметила своего соседа слева. Весь обед для нее был освещен Симоном, чей взгляд, словно свет маяка, через каждые две минуты скользил по ее лицу и чуть задерживался, надеясь встретиться с ней глазами. Иной раз она шла навстречу его желанию, и он тогда улыбался такой нежной, такой тревожной улыбкой, что она не могла не ответить ему. Он был в сотни раз красивее ее соседа слева, по-настоящему живой, и она подумала, что Роже ровно ничего не понимает в таких вещах. Но тут подошел Симон и протянул Роже ящик с сигарами.
— Благодарю, — сказал Роже (он тщательно выбирал сигару), — Вы еще не знаете, что такое хорошая сигара. Это удовольствие для людей моего возраста.
— Охотно уступаю его Вам, — произнес Симон. — Ненавижу сигары.
— Тебе, Поль, надеюсь, не мешает дым? Впрочем, мы скоро уходим, — добавил он, повернувшись к Симону. — Мне завтра рано вставать.
Симон пренебрег этим «мы». «Это значит, что он проводит ее до дома, сам пойдет к той маленькой потаскушке, а я останусь здесь без нее». Он взглянул на Поль, прочел на ее лице ту же мысль и пробормотал:
— Если Поль не устала… я могу отвезти ее попозже.
Оба повернулись к Поль. Она улыбнулась Симону и сказала, что предпочитает уехать сейчас, потому что уже поздно.
В машине они не обменялись ни словом. Поль ждала. Роже силой увез ее с вечера, где ей было весело; он обязан объяснить свое поведение или извиниться. У подъезда Роже остановил машину, но мотор не выключил… и Поль сразу поняла, что он ничего не скажет, не поднимется к ней, что он вел себя так на обеде, лишь повинуясь голосу предусмотрительного собственника.
Она вышла из машины, прошептала: «Спокойной ночи» — и перешла улицу. Роже сразу же уехал, он злился на себя.
Но у подъезда стояла машина Симона, а в машине сидел Симон. Он окликнул Поль, и она, не скрывая удивления, подошла к нему.
— Как Вы сюда попали? Должно быть, неслись как безумный. А как же вечер вашей матушки?
— Сядьте на минутку, — умоляюще проговорил он.
Они шептались в темноте, словно кто-то мог услышать. Она ловко проскользнула в низенькую машину и отметила про себя, что уже привыкла к ней. Привыкла также к этому лицу, доверчиво повернувшемуся к ней и рассеченному светом фонаря пополам.
— Вы не очень скучали? — спросил он.
— Да нет, я…
Он совсем близко, слишком близко, подумала она. Сейчас не время разговаривать, и вообще, зачем он увязался за ними… Роже мог его заметить, просто сумасшествие… Она поцеловала Симона.
Зимний ветер поднялся на улице, пронесся над открытой машиной и отбросил им на лице спутавшиеся волосы. Симон покрывал ее лицо поцелуями; она, оглушенная этими ласками, вдыхала аромат его юности, его дыхания и точную свежесть. Она ушла, не сказав ни слова.
На заре она открыла глаза и как в полусне вновь увидела копну черных кудрей, смешавшихся с ее волосами под яростным порывом ночного ветра, легкий шелковистый заслон между их лицами и ощутила прикосновение горячих губ, пронизавшее ее всю. Она улыбнулась и заснула.
Глава XI
Вот уже десять дней он не видел ее. На завтра после того сумасшедшего и прекрасного вечера, когда она сама его поцеловала, он получил от нее записку, в которой она запрещала ему искать новых встреч. «Я не хочу причинить Вам боль, слишком большую нежность я к Вам испытываю». Он не понял, что боится она не так за него, как за себя: он поверил в эту жалость и даже не обиделся, он просто искал способа, возможности представить себе свою жизнь без нее. Он не подумал, что эти стилистические оговорки: «Я не хочу причинить Вам боль, это неблагоразумно» и т. д. и т. п. — чаще всего суть кавычки, которые ставят непосредственно до или непосредственно после романа, и ни в коем случае они не должны обескураживать. И Поль тоже этого не знала. Она просто боялась, она безотчетно ждала, чтобы он пришел и заставил ее принять свою любовь. Ей было невмоготу, и однообразное течение зимних дней, вереница все одних и тех же улиц, приводивших ее, одинокую, от квартиры к месту работы, этот телефон-предатель — она каждый раз жалела, Что сняла трубку: гак отчужденно и пристыжено звучал голос Роже, — и, наконец, тоска по далекому лету, которое никогда не вернется, — все вело к безучастной вялости и требовало любой ценой, чтобы «хоть что-то произошло».
Симон трудился. Он стал пунктуален, усидчив и молчалив. Время от времени он подымал голову, останавливал на мадемуазель Алис отсутствующий взгляд и нерешительно проводил по губам пальцем… Поль, тот последний вечер, внезапное и почти властное движение, которым она прижала его губы к своим, ее запрокинувшаяся голова и руки, нежно прижимавшие его, Симона, к своему лицу, ветер… Мадемуазель Алис деликатно покашливала, смущенная этим взглядом, а он в ответ рассеянно улыбался; Поль поступила так с досады, только и всего… Он даже и не пытался с тех пор ее увидеть; возможно, он вел себя неправильно? Десятки, сотни раз он воссоздавал малейшие события тех недель, их последнюю поездку на машине, эту выставку, до того скучную, что они просто сбежали оттуда, этот чудовищный обед, устроенный матерью, — каждая новая, приходившая на память подробность, каждая картина, каждая догадка мучила его еще безжалостнее. Но дни шли, время работало на него или готовило ему гибель — он уже и сам ничего не понимал.
Как-то вечером, спустившись по темной лестнице с одним своим приятелем, он очутился в ночном ресторанчике. Симон попал сюда впервые. Они много выпили, заказывали все новые порции и все больше мрачнели. Потом какая-то черная женщина стала петь, у нее был огромный розовый рот, ее пение открывало врата любой тоске, зажигало огни сентиментального отчаяния, в бездну которого они скользили вместе.
— Я отдал бы два года жизни, лишь бы полюбить, — заявил приятель Симона,
— А я люблю, — ответил Симон, — и она никогда не узнает, что я ее любил. Никогда.
От дальнейших объяснений он отказался, но ему все мерещилось, что ничто еще не потеряно, что это было бы немыслимо. Неужели весь этот шквал впустую! Они пригласили певицу выпить с ними; она была с площади Пигаль, а пела для них так, словно только что прибыла из Нового Орлеана; воображению осоловелого Симона рисовалась голубеющая и нежная жизнь, где переплетались тонкие линии профилей и тянущихся рук. Он просидел в ресторанчике допоздна, слушая в одиночестве певицу, и вернулся домой на рассвете, окончательно протрезвев.
На следующий день в шесть часов вечера Симон поджидал Поль перед ее магазином. Шел дождь. Симон поглубже засунул руки в карманы и все же с ненавистью ощущал, как они дрожат. Он чувствовал себя до странности опустошенным, глухим ко всему на свете.
«Боже мой, — думал он, — а вдруг я уже ни на что не гожусь, как только мучиться при ней!» И лицо его передернулось от отвращения.
В половине седьмого показалась Поль. Темный костюм, голубовато-серая, как глаза, косынка и очень усталый вид. Он шагнул ей навстречу, она улыбнулась, и вдруг наступило мгновение такой полноты жизни, такого спокойствия, что он даже прикрыл глаза. Он ее любит. Он принимал все, все, что произойдет, если произойдет это из-за нее, все равно хуже не будет. Поль увидела его незрячее лицо протянутые к ней руки и остановилась. Эти десять дней, по правде говоря, ей тоже не хватало Симона. Его присутствие, его восхищение, упорство стали ощущаться ею, думала она, как привычка, зачем же отвыкать. Но обращенное к ней лицо было бесконечно далеко и от этой привычки, и от душевного комфорта тридцатидевятилетней женщины. Это совсем другое. Серая панель, прохожие, шнырявшие мимо машины, вдруг показались ей какой-то стилизованной, застывшей декорацией, декорацией вне времени. Они смотрели друг на друга, разделенные расстоянием в два метра, и, пока ее не успела усыпить угрюмая, оглушающая реальность улицы, пока она была еще настороже, начеку, на краю срывавшегося в никуда сознания, Симон сделал шаг и обнял ее.
Он спокойно стоял возле нее, он не сжимал ее в объятиях, он удерживал дыхание, на него снизошло какое-то необъятное умиротворение. Он проник щекой к ее волосам и пристально глядел на вывеску книжной лавки на противоположной стороне улицы — «Сокровища эпохи», раздумывая про себя, чего больше в этой лавке: сокровищ или хлама. Он сам удивился, что в эту столь бесценную минуту способен думать о подобной ерунде. У него было такое ощущение, будто ему вдруг, наконец, удалось решить какую-то очень важную задачу.
