Гуляка протянул свою детскую ладошку с пальцами-сосисками и представился:
– Серафим!
Это имя, это слово прозвучало здесь так неожиданно, как если бы среди стаи серых воробьев где-нибудь на коровьем выпасе оказалась диковинная птичка колибри, – Коромыслов перестал пластать ножом подошву, а официантка перестала щелкать счетами.
Серафим запоздало заметил свою оплошность и спешно поправился.
– Я хотел сказать – Джеки, о'кей!? Я Джеки!
Он все продолжал держать на весу ладонь, но Коромыслов не протягивал ответно свою: с Серафимом он бы, может, познакомился, с Джеки – нет.
О, сколько раз потом о. Мартирий просил у Господа прощения за совершенный в поезде грех высокомерия и лицеприятия, как корил себя за то, что не протянул в ответ руку, чем стоящего на краю пропасти молодого человека в эту самую пропасть чуть было не подтолкнул. Неизвестно, прощен ли ему тот грех, но мы бы даже не стали порицать Сергея Николаевича, потому что, в самом деле, вел себя Серафим безобразно. Коромыслова извиняет также то, что в болтливом вызывающе одетом толстяке он заподозрил содомита, которые с наступлением свободных времен не только не скрывали своих порочных наклонностей, но всячески их демонстрировали, а зная отношение нашего героя к подобного рода личностям, мы вправе даже выразить восхищение его выдержкой.
Сделав вид, что руки не протягивал, а собирался лишь налить себе вина, Джеки-Серафим так и поступил, правда, пить не стал, так как один вид этого шедевра советского виноделия вызывал у него рвотный рефлекс.
– Как вы думаете, казак, можно ли в Москве-о’кей встретить-о’кей человека-о’кей, с которым ты знаком-о’кей, но не хочешь встречаться-о’кей?
Заданный именно так, невнятный до непонятности, вопрос этот мгновенно был Коромысловым понят, и, не переспрашивая и не уточняя, он попытался на него ответить, так как сам в своей жизни совершенно неожиданно встречал тех, с кем встречи не искал (вспомним Лом-Али), и одновременно не мог найти тех, чьи адреса и телефоны знал, как, например, московских руководителей «Черной сотни», – чтобы очно высказать свое к ним отношение, когда до него дошел подлинный смысл целей и задач этой организации.
– Теоретически можно… – заговорил он и, вспомнив, быть может, того же Лом-Али, замолчал.
Услышав это, Серафим резко опечалился и еще больше побледнел.
Видимо перейдя в воспоминаниях к своим московским поискам, Сергей Николаевич выдал наконец вторую часть ответа:
– …но практически нельзя.
После этих слов Серафим вновь повеселел, и щечки заалели.
Напомним, что он страшно боялся встретить ненароком в столице своего очень дальнего якобы родственника епископа Иоанна (Недотрогова), который, в его представлении, схватит его в Москве, посадит в свой департамент и уже не выпустит.
«Слава Богу, я еду в Москву не теоретически, а практически», – с облегчением подумал Серафим. Теперь ему предстояло расправиться с еще одной своей фобией, и он задал совершенно обескураживающий вопрос:
– А козы в Москве есть?
– Коз нет, одни козлы! – внезапно подключилась к разговору официантка, засмеялась и громче защелкала счетами.
Коромыслова вопрос озадачил, и он предложил уточнить:
– Вы каких коз имеете в виду?
– Рогатых! – храбро выкрикнул несчастный козофоб.
Коромыслов внимательно посмотрел на собеседника и порадовался, что его не стукнул.
– Разве что в зоопарке, – предположил он осторожно. – А зачем вам в Москве козы?
– Мне в Москве козы совсем не нужны, мне нужны там проститутки! – торжественно объявил цель своей поездки в столицу Серафим, вдохновленный тем, что не встретит в Москве своих самых главных врагов.
А на это Сергей Николаевич решил уже не реагировать и, прекратив общение с явно неадекватным собеседником, принялся добивать последний кусок лежащей на тарелке подошвы.
Однако Серафим не собирался оставлять горячо волнующую его тему.
– Вы видели в Москве проституток, о’кей? – требовательно спросил он.
Коромыслов подумал, вспоминая, и молча кивнул.
– Их там много?
Сергей Николаевич молча вздохнул.
– Как грязи в Караганде! – ответила за него официантка Ольга и хрипло засмеялась.
Толстяк понял, что это шутка, и поддержал смех смехом.
Сергей Николаевич оставался серьезным. Выпив залпом компот и выплюнув в стакан яблоки-какашки, он поднялся и, сухо сказав всем: «До свидания», вышел, держа в опущенной руке свой «сидор».
– Прощайте, казак с компотом! – крикнул ему вслед Серафим и засмеялся, но и на этот, крайне неприятный выпад Коромыслов практически не прореагировал, задержавшись лишь на мгновение, но тут же ускорив шаг.
Спустя примерно полчаса, сидя в купе почти пустого плацкартного вагона и читая лежащее на коленях «Добротолюбие», Сергей Николаевич невольно обратил внимание на торопливо прошедшую по вагону официантку Ольгу, глаза которой горели несвойственным ей деловым блеском. Через несколько минут она проследовала в том же темпе в обратном направлении, но не одна, а с еще одной женщиной в форме проводницы. Та была лет сорока, с крашеными, уложенными в большую «балду» волосами и обширной, почти на высоте плеч, грудью. Брови проводницы были насурьмлены, глаза подведены, а губы она подкрашивала на ходу алой помадой, призывно-отвратный аромат которой донесся даже до плохо различающего запахи Коромыслова. Она смотрела куда-то вдаль, рассеянно улыбаясь и к чему-то готовясь, как готовятся плохие актрисы к выходу на сцену жалкого провинциального театрика, а Сергей Николаевич не только видел, не только обонял, но и слышал, как официантка Ольга говорила своей вдохновленной спутнице:
– Девственник, представляешь? А денег полный бумажник…
И, глядя в любимую книгу русского монашества, Коромыслов стал невольно размышлять о женщинах.
Отправляясь в монастырь, Сергей Николаевич простился с миром и со всеми его составляющими: с отцом и матерью – на кладбище, с боевыми товарищами – в шумном застолье, с квартирой, гаражом и любимым мотоциклом, вот и с рестораном, и с последним куском мяса состоялось прощание, но, удивительное дело, прощания с женщиной, с последней женщиной, прощания, как такового, не было. Нет, женщины у него были, особенно сразу после возвращения с войны, и последняя, естественно, была, но не как последняя, а как одна из многих, он ее уже и не помнил.
– Всё! – приказал себе однажды утром Сергей Николаевич и даже не всему себе, а одной лишь части своего тела, когда та самая часть тела вздымала бугром толстое ватное одеяло. – Забудь! Навсегда забудь! А то и на тебя пороха насыплю.
Несмотря на выдающиеся физические кондиции, как мужчина Коромыслов не пользовался у женщин успехом, видимо их настораживала и даже пугала всегдашняя его сосредоточенность, взгляд его глубоко и крепко вбитых в глазницы глаз всегда обращенный не вовне, а внутрь – нет, женщины таких не любят. А уж казачья форма, лампасы и сапоги не влекли женщин новой свободной России, их тогда притягивали красные пиджаки, золотой Rollex на запястье и «мерседес» под задницей – блестящая мужская скорлупа, под которой, как правило, скрывалось гнилое ядрышко, но женщины новой свободной России предпочитали этого не замечать.
Удивительное дело, но настоящий большой успех у женщин пришел к Коромыслову, когда он пребывал уже в иноческом чине. После завоеванной в Сербии победы над похотью женщины для о. Мартирия сделались точно такими же, как мужчины, людьми, хотя, приходится признать, совершенно во всем противоположными. Став иеромонахом, получив право совершать церковные таинства, о. Мартирий крестил множество женщин, и, когда, раздеваясь перед купелью, те спрашивали (часто не без кокетства): «Всё снимать?» – он отвечал спокойно и твердо: «Всё», тем самым предлагая крещаемым умалить свою зрелую плоть, низвести ее до состояния непорочного детского тельца, а в нем, иноке, видеть человека, в котором навсегда умер мужчина.
Умер-то умер, но влюблялись женщины в о. Мартирия, как в живого, – поодиночке, малыми группами и целыми женскими коллективами. Дожидались у дверей храма, как поклонницы Дмитрия Хворостовского у дверей консерватории дожидаются автограф получить, – к ручке приложиться, тоже своего рода автограф.
И – получали.
И мужья тех женщин, не сумевших в любовной горячке сохранить тайну своего чувства, поджидали иногда о. Мартирия уже не у дверей, а в тесных монастырских закоулках, чтобы не «получить», а проучить, и тоже «получали». Хотя о. Мартирий не бил, а всего лишь защищался, после чего помогал подняться, отряхивал одежду, вправлял вывихнутую руку или свернутую челюсть, спрашивал, как зовут раба Божьего, обещая молиться о его телесном выздоровлении и душевном равновесии, и молился, как обещал.
К женским в себя влюбленностям о. Мартирий относился снисходительно, признавая, что для неофиток это несомненное искушение, но искушение практически неизбежное, и справедливо полагая, что зрелой замужней женщине предпочтительнее влюбиться в монаха, чем в соседа, начальника или смазливого юнца, во всяком случае, никаких дурных последствий от такой влюбленности не будет, и может, таким извилистым путем барышни придут наконец к Богу.
