Называя королевский миф драгоценным, я неизбежно подразумеваю бессчётное количество девочек со всего мира, которые упорно воображали себя королевнами; наших мам, сестёр, будущих возлюбленных и жён, рисовавших в детских тетрадях или на бумажных огрызках немыслимо дивных принцесс и королей разного калибра. Понятно, что это не было торжеством монархической воли – это ясноглазый ребёнок по своему хотению присягал блистательному идеалу женственности и мужественности, который теперь, судя по многим признакам, уходит насовсем. Законы карточной игры позволяют хитроумному плебеистому джокеру подменять собой хоть даму, хоть короля.
Сейчас я заметил, что непроизвольно оттягиваю приближение моего рассказа к той чёрной сквозящей дыре, которую оставила после себя женщина по имени Хуана Безумная. Не слишком соблазнительная тема для историков и ценителей костюмной романтики. Разве что – пища для умствований психопатологов, умеющих найти во всякой душевной аномалии срамную и уголовную этиологию, зловещую тайну родом из младенчества, а заодно и собственные неоперабельные комплексы, – но только не запредельную концентрацию нормы, которая, в сущности, была и остаётся самой большой тайной.
Пресловутое безумие Хуаны Первой становится чуть более доступным для понимания, если иметь в виду, что ей, попросту говоря, уготовили участь новогодней ёлки: угнанной, как невольница, из родимого леса, разряженной и осыпанной блёстками по самую макушку, облюбованной и воспетой хороводом гостей, а затем лежащей на помойке, возле мусорных баков, при свете заблёванного пасмурного утра.
Вот так она лежала однажды целые сутки в одной и той же позе, отказываясь от еды и от жизни, у запертых крепостных ворот замка Медины-дель-Кампо, откуда ей не позволяли бежать во Фландрию к любимому мужу. А ему, как известно, эта любовь успела надоесть хуже горькой редьки.
Место у ворот давно стало обжитым отстойником для человеческих отбросов, чем-то вроде тамбура, где толклись юродивые и попрошайки. Неистребимо пахло собачьей и людской мочой. В тот день стража отогнала всех прочь от тяжеленных ворот, потому что к ним соизволила припасть Хуана, дочь королевы Изабеллы. Изгои смешались с порядочной публикой в одну потрясённую толпу. Распластанная в пыли полоумная инфанта – это был невиданный спектакль для кучи ротозеев. Смотрелось довольно диковато. Стражники устали стоять и досадливо отворачивались. Люди осуждающе молчали. Собственно, любящий человек в глазах нелюбящих всегда выглядит избыточно и диковато.
Хуану отдали замуж в семнадцать лет: бросили, как сахарную кость, в политическую псарню. Кость досталась видному влиятельному кобелю – Филиппу Красивому, эрцгерцогу Австрийскому, повелителю Бургундии, Фландрии, Люксембурга, Брабанта и прочих феодов.
Когда в августе 1496-го инфанта Хуана по воле родителей отправилась во Фландрию в качестве невесты, её терзал всего один человеческий вопрос: «А вдруг я не смогу его полюбить?»
Когда же спустя несколько лет её воля станет решающей для целой империи, Хуана по-прежнему будет задаваться ничтожными человеческими вопросами вроде «любит или уже разлюбил?» и «почему вообще люди разлюбляют?». Как тут не заподозрить безумие?
Прибыв ко двору Филиппа, умытая страхом невеста вручила ему торжественное родительское послание, которое жених только пробежал глазами, поскольку ему не терпелось сграбастать эту худосочную, зато свежую кастильскую девицу и унести в спальню. Там он приказал гостье раздеться, неожиданно ладонью скомкал её лицо, сдавил горловой хрящ и жёстко, стремительно изнасиловал. Пахнуло почему-то горелым мясом. Полузадушенной Хуане почудилось, что он выжег у неё внутри продолговатое клеймо, и это неутихающее жжение она будет потом ощущать годами. Через восемь дней Филипп и Хуана сочетались браком с высочайшего благословения Папы и святой церкви.
Высочайшее благословение, однако, не помешало молодожёну уже на ближайших дворцовых пирах заставлять придворных дам соревноваться в показе, у кого ярче накрашены соски, а юной супруге – обнюхивать простыни в комнате Филиппа, умирая от стыда. После монашеских строгостей испанского двора Хуана чувствовала себя так, словно угодила в дом свиданий. Это плохо сочеталось с той чистой радостью, какую способно причинить девушке самое начало её главной, пожизненной любви. Она полностью доверилась неписаному сердечному закону, впустила глубоко в себя, как некий природный договор: я принадлежу только ему, он принадлежит только мне, и одна лишь смерть способна разлучить нас.
Поразительная гибкость для гордой наследницы кастильских монархов – ей вдруг понравилось быть покорной, стелиться нежным шёлком, удовлетворяя прихоти мужа. Будь он в тысячу раз более сложной натурой, она бы сумела прильнуть к его изломам и граням, повторить форму близкой души. Но никакими особыми сложностями натура Филиппа не страдала, и прихоти его были короткими и прямыми, как одноименная кишка: лишь бы в подходящий момент легла и раздвинула бёдра. Ложилась и раздвигала. Служанки находили утеху в том, чтобы замирать под дверями спальни, подслушивая, как кричит их госпожа – беспомощно и пронзительно.
Очень скоро Хуана обнаружила, что Филипп изменяет ей с новенькой пухлой фрейлиной. Худоба жены больше не прельщала его новизной. Влюблённость и преданность стали неотличимы от назойливости.
Она крикнула ему в лицо: «Предатель!» – крикнула так, что услыхала вся Фландрия. Он ударил её с размаху по виску, не снимая охотничьей перчатки. И тут же испугался, что убил: ещё утром у его ног лежала мёртвая косуля. Когда Хуана слабо пошевелилась, он отвернулся и пошёл к выходу, но что-то заставило его оглянуться. Она лежала на спине с поднятым до груди подолом, разведя в стороны голые тонкие ноги, и молча упрашивала: вернись.
К двадцати одному году она была матерью девочки и мальчика, которых выкормила своим молоком. Всего же Хуана подарит Филиппу пятерых детей, а шестой ребёнок станет подарком от мертвеца.
В начале декабря 1504-го взмыленный гонец принёс плохую весть из Испании: умерла королева Изабелла. Это означало, что Хуана становится обладательницей короны и единственной наследницей кастильского престола.
Между тем в завещании Изабеллы сквозил опасный зазор: мать особо оговаривала, что в случае недееспособности дочери править от её имени будет отец, Фердинанд Арагонский. Зять Филипп в завещании не упоминался вовсе, и, разумеется, это его не порадовало. Вся власть досталась юной измученной женщине, сходящей с ума от любви к мужу.
Спрашивается, кто первым рискнул прилепить к её имени прозвище la Loca?[6] И кто посмел бы сказать такое за её спиной, а потом в глаза, кроме обожаемого супруга? Авторство и первенство не вызывают никаких сомнений, это придумал Филипп Красивый. Умысел прозрачнее дырявого решета: как можно чаще и грубее возбуждать ревность Хуаны, доводя её до отчаянья. Пусть она сама докажет своё умопомешательство. После чего останется официально объявить королеву невменяемой и столковаться со стареющим тестем – по-хорошему или по-плохому.
Интрига почти удалась. Во всяком случае, миру был явлен едва ли не первый в истории прецедент, когда страсть и ревность юридически квалифицировались как изобличительные признаки безумия.
Вечерние увеселения во дворце стремительно перетекали в ночные оргии. Факельный чад и женские визги, телесные и винные испарения достигали таких концентраций, при которых просто слух и просто дыхание, казалось, были уже несовместимы с жизнью. Хуану, главную зрительницу этих потных празднеств, преследовало ощущение, будто она очутилась в чреве громадного ненасытного животного, где скользко ворочаются пахучие внутренности, где груды безвольных мятых плодов, истекающих соком, смешаны в кишечной тесноте с волосяным салом и бледными потрохами.
Вина Хуаны Безумной в том, что она не скрывала рвотного рефлекса. Для чуть большей сдержанности ей потребовалось бы в триста раз больше равнодушия.
В 1506-м, на последнем году супружества, муж всё чаще одаривал её побоями, называл бешеной сукой и запирал на ночь за стеной, пропускающей бодрые звуки из его спальни. Бешеная сука не переставала оправдывать своё прозвище.
