— У меня есть опыт административной работы. Я не такая глупая, какой кажусь.
— Я никогда не считал тебя глупой.
— Конечно! — Она, по-видимому, не сомневалась, что знает, как он ее оценивает. — Ты оппортунист, Колин. Ты будешь ловить один удобный случай за другим.
— Страшно слушать, — сказал он.
— Ты не знаешь, что такое сила, — сказала она, а потом добавила: — И какой силой обладаешь ты сам. Думаю, тебя ничто не остановит. Дело в том, что с тебя сняли путы. К большому твоему огорчению, а может быть, и к значительному ущербу. Но, насколько я могу судить, иного выхода у тебя нет. Ну, а когда ты окончательно освободишься… — Она помолчала. — Надеюсь, я об этом услышу, хотя надеяться на то, что я увижу все своими глазами, мне нечего.
Тем не менее ее мнение о нем оставалось неясным. Таким способом она парировала его выпады и угрожала ему будущим, которого сам он не видел. Инстинкт вынуждал его крепче держаться за нее.
— О, ты уйдешь, мальчик мой, — сказала она в другой раз, когда, не выдержав ее непоколебимой уверенности, он бросился в нападение. — Ты уйдешь, мальчик мой. Но я тебе в этом способствовать не собираюсь.
Они постоянно вступали в бой друг с другом — главным образом он с ней. В ней было спокойствие, в ней была стойкость — хмурая и слепая убежденность, которую необходимо было сломить. Он непрерывно мерился с ней силами.
— Ну, брось меня, мальчик мой! — восклицала она, когда он уже не выдерживал собственного гнева, и дерзость ее вызова, рассчитанная снисходительность обращения «мальчик мой» только сильнее его подстегивали.
— Я хочу, чтобы ты знала, что можешь положиться на меня, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты мне доверяла. Я люблю тебя. Я сделаю все, что ты захочешь. — И в заключение, чтобы ощутить, что он все-таки существует, он добавил: — Я женюсь на тебе, если хочешь.
— Это предложение или угроза?
— Предложение.
— Но оно больше напоминает вызов на дуэль. Я отказываюсь его принять. Отказываюсь ради тебя. Ты ведь не любишь.
— Нет, люблю, — сказал он ей. — Объясни, чего я не сделал?
— Ты никогда меня не любил, — сказала она. — Ты этого не понимаешь, но я-то знаю.
Он терзался из-за этого обвинения.
— Докажи, — говорил он. — Как так я не любил тебя?
Он предложил ей уехать вместе.
— Куда? — спросила она.
— В отпуск, — сказал он.
— А-а! — сказала она с внезапной насмешкой. — Но не навсегда?
Он не ответил. Она выявляла в нем слишком много того, что ему не нравилось. И он снова срывал свое раздражение на брате.
— Почему ты не хочешь жить, Стив? — говорил он, когда видел, как брат корпит над заданиями. — Почему ты не хочешь жить?
— А я живу, — отвечал брат с полным спокойствием.
— Ты кончишь в шахте, как отец. А мне они даже думать об этом запрещали.
— Ну нет, он-то кончит управляющим, — сказал отец. Его самого шахта уже совсем высосала. Каждый раз, возвращаясь с работы, он словно становился физически меньше. Он съеживался у них на глазах. Он лежал в прострации у очага, слишком обессиленный, чтобы пойти спать, слишком измученный, чтобы съесть хоть что-нибудь. Его присутствие было постоянным упреком, и он старательно это подчеркивал, демонстрируя им себя — свою усталость, свое угасание. — Таким, как я, он не будет, — добавил он, указывая на могучие плечи Стивена, на его добродушное лицо. Бесспорно, его брат пользовался всеобщей симпатией. Из школы он ушел и был на шахте учеником механика, а в свободное время посещал местный колледж. Тем не менее он ни в чем не рвался вперед. В нем ощущалась неизмеримая сила, которой Колин завидовал.
— Не понимаю, как ты позволил, чтобы он обрек себя на такое, — говорил он отцу, подразумевая то, что с ним сделала шахта. — Одно время ты утверждал, что он никогда под землю не спустится.
— Он спустился потому, — сказал отец, — что сам захотел. И спустился со специальностью. Я-то начинал без всего. Прямо с поля — и в шахту. А он этому обучен, у него специальность, — добавил он.
Снова начались привычные споры, но злость у него вызывал только Стивен, его покладистость. Он видел в брате намного больше, чем видел в себе сам Стивен.
— Да я-то ведь не жалуюсь, — говорил Стивен, покачивая массивной головой. На его плечах бугрились мышцы. Он начал серьезно играть в регби и был очень популярен — не только девушки, но и ребята его возраста постоянно забегали к нему. Из уважения к матери он разговаривал с ними на крыльце, а в кухню допускал, только если ее не было дома.
— Не понимаю, к чему ты клонишь, — добавил он в другой раз, когда они с Колином были дома одни.
— Но что, по-твоему, тебе все это даст?
— Заработок. Ну, как ты зарабатываешь тем, что учишь в школе, — ответил брат.
— Но это же рабство, — сказал он. — Отец — раб. Ты — раб. Людям платят достаточно, чтобы они могли работать в шахте, но не столько, чтобы из нее выбраться. Словно морковка — каждый год поднимают чуть выше. И они трудятся, как покорные ослы.
Брат покачал головой и пригладил растрепанные волосы.
— Для того чтобы жить с рабами, ты развиваешь в себе мышление раба. Смиряясь с рабством, ты его укрепляешь.
— Так ведь шахты национализировали, — сказал брат.
— Ну, и в чем разница? — спросил Колин и выжидающе замолчал.
Брат еще раз провел рукой по волосам.
— Так я же доволен! — Он поглядел на него и улыбнулся, но застенчиво, словно смущенный тем, что Колина заботит его судьба. — А раз я доволен, так не понимаю, чего ты волнуешься.
— Ну, а я недоволен, — сказал он с горечью.
— А коли так, — сказал брат, — так ты бы попробовал изменить чего-ничего.
— Я пробую, — сказал он. — И начинаю с тебя.
— Не с того конца начинаешь. Надо с головы.
— Ты ближе. Я тебя люблю, и ты рядом. Ты молод, ты не закоснел, ты доступен новым представлениям. Тебя не оболванили, как отца.
— Кому-то же надо работать под землей, — сказал Стивен. — А мне это больше по плечу, чем многим другим. Я могу облегчить условия работы. Могу добиться большего. Мы все время что-то меняем. Так чего ты от меня хочешь? Чтоб я стал коммунистом?
— Нет, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты выбрался оттуда.
— Я там, — сказал брат просто. — И выбраться не могу. Мне моя работа нравится.
— Она же тебе ничего не даст, — сказал он. — Кроме тупой покорности.
— Ну, предположим, я выберусь. А с другими рабами что будет?
— Оставишь их там.
— И отца?
— И отца тоже. Он смирился. Посмотри, что это ему дало. Что это дало им всем, — добавил он, обводя рукой поселок.
— Отцу не по возрасту работать внизу, только и всего.
— И тебе не по возрасту работать внизу. Покажи пример, выберись оттуда.
— Черт подери, ну не понимаю я, чего тебе нужно, — сказал Стивен. Он сидел такой могучий и такой растерянный, что Колин улыбнулся, ошеломленный силой и бестолковостью брата. — По-моему, ты запутался и увяз сам не знаешь в чем. Ты врешь и обманываешь. Ты наврал про Клэр. Ты вот говоришь, что никаких обязательств на себя брать не нужно.
— Нет, нужно, но только по отношению к себе.
— Брать обязательство по отношению к себе — значит брать его по отношению к другим, — сказал брат медленно, обдумывая эту мысль.
— Вот именно, — сказал он. — А не наоборот.
Он засмеялся, глядя на брата с торжеством.
— Ты должен испробовать все, что в тебе есть, Стив. Ты должен уйти отсюда и жить.
— А ты лицемер. Предатель и лицемер, — сказал Стивен, багрово краснея, и отвел глаза.
— Но не только, — сказал он. — Во мне есть много другого. Хорошего. Я могу тебе помочь. Я ведь не только плохой. Во мне есть много такого, что ты мог бы принять. Что ты должен принять. И я знаю что.
— Какого такого? — сказал Стивен.
— Того, что ты сам никогда не испытаешь, чего нельзя испытать, смиряясь.
— Прямо как Христос в пустыне, — сказал брат.
— Разве?
— А когда ему предлагали все царства мира. Я верю в то, что делаю. Что это приносит добро.
— Добро. Но какое добро? Добро Христа. Не добро понимания, не добро принятия зла, а только добродетель, ханжество, чурание зла.
— А знаешь, — сказал брат медленно, не спуская с него глаз, — зло-то — оно в тебе, Колин.
— И в тебе, — сказал он. — Я стараюсь, чтобы ты это осознал.
Но брат продолжал смотреть на него исподлобья, сдвинув брови. В его взгляде была растерянность, тревога. Он мотнул головой.
— Нет, — сказал он, — не понимаю я тебя.
— Но ведь ты чувствуешь, Стивен, — сказал он, — что я желаю тебе добра? Не «добра» Христа, а подлинного добра, которое делает тебя по-настоящему живым.
— Ну… — сказал брат.
— Ты ищешь «добра», которого хотят для тебя наши родители, потому что боятся. Ты должен избавить их от этого страха. Ты должен вырваться на волю.
