– Но ты… ты не он! А это … – Я в свою очередь изобразила жестами представшее передо мной великолепное тело. – Это не Ромео!
– Нет, – подтвердил священник довольно сухо, – это не он. – Вызванный магией Ромео уже начал терять четкость очертаний – то, что казалось твердейшей плотью, постепенно размывалось в отблесках пламени. – Но, моя дорогая, ничего другого поблизости ты не найдешь. – А чтобы я правильно поняла сказанное, инкуб привел свое орудие в состояние готовности, и это получилось у него так гротескно, так сладострастно…
Я отвернулась.
– Уходи. – (Ни за что не расплачусь.) – Пожалуйста, уходи.
Но инкуб не понимал, не желал понимать. Он проворно повернулся, предложив моему вниманию свой ледяной фаллос еще раз. Его призывы были непристойны и одновременно… жалки, ведь он был по-своему искренен. Я вновь услышала от него те же слова, что были сказаны прошлой ночью: нельзя винить того, кто поступает так, как велит его природа. Мой гнев шел на убыль: отец Луи и после смерти сохранил то немалое обаяние, что отличало его при жизни. Однако он не обращал внимания на приказания и мольбы, не принимал никаких доводов… Инкуб требовал более тонкого подхода. Когда он в очередной раз пошел в наступление, я сразу же дала отпор.
– Луи, – строго сказала я, обращаясь к нему в манере Мадлен, – иди подготовь карету… Ступай же. – И я небрежно махнула рукой в сторону двери.
И оно сработало, это показное высокомерие: разозлило инкуба, отвлекло его внимание. Языки пламени взметнулись вверх, коснувшись красного мрамора камина. Прежде чем инкуб успел осквернить воздух бранью, я вновь заговорила:
– Если так… если так ты собираешься «отблагодарить» меня, я отвечу: «Спасибо, не надо». – И еще раз повторила: – Ступай! Приготовь берлин к дороге.
Было трудно не смотреть на эту красоту, при всей ее иллюзорности. Но я не повернулась к инкубу, а глядела на языки пламени в камине и по их поведению поняла, что отец Луи сдался и ушел.
Единственное, чего я желала, – покинуть эту комнату, покинуть замок (какой нелепой виделась мне теперь его кричащая броскость, его грубая и наглая огромность) и вновь пуститься в путь. Я вышла в холодные, темные залы, миновала Chambre de Parade , совсем не думая о тех, кому случалось ночевать здесь. Сходя по знаменитой лестнице, я слышала, испытывая какое-то необъяснимое презрение, эхо от стука украшенных драгоценными камнями каблуков, шелест великолепных процессий, спускавшихся по этим ступеням на протяжении столетий, – странно, но эти вызванные воображением звуки ничуть не взволновали меня… Я поспешила вниз по настоящим, не призрачным ступеням, но остановилась, когда мои мысли приняли более практическое направление: у меня не было кучера. Отец Луи, отпустив Мишеля, сам занял его место на козлах. Что теперь делать? Мне никогда не доводилось управлять даже ручной тележкой, что уж говорить о чудовищно большом экипаже, влекомом упряжкой лошадей!
Выйдя во внутренний двор, я остановилась среди давящих каменных башен, поблескивающих от росы. Судя по высоте солнца, было часов шесть-семь. Берлин стоял тут же. Нетерпеливо переступали ногами запряженные лошади. Я же отнюдь не испытывала нетерпения, потому что внезапно осознала: получивший отпор отец Луи наверняка почувствует злобную радость, увидев на козлах меня!
Когда я приблизилась к карете, которая с каждым шагом выглядела все более угрожающе и нелепо, ворота, через которые мы въехали во двор, внезапно со скрипом отворились.
– Нет. Так дело не пойдет, – сказала я, уперев руки в бока и качая головой. – Я не влезу на козлы.
Только лошади отозвались мне в ответ: они замахали хвостами, закивали головами, исторгая пар из раздутых ноздрей.
– Нет! – настойчиво повторяла я, обращаясь на этот раз к лошадям.
И тогда я услышала полный яда голос отца Луи: «Эта работа – для мужчины ». Я громко выругалась в его адрес, хотя священника нигде и не было видно, вскарабкалась на козлы и взяла вожжи. Что еще мне оставалось делать?
Лошади натянули поводья. Прямо передо мной – широко открытые ворота. «Это не так уж трудно», – сказала я себе; не знаю, кого я хотела успокоить – себя или лошадей. Неловкое движение запястьями – и кожаные поводья провисли, а лошади подались на пару шагов вперед. Я уж и этому была рада: медленное продвижение – все же продвижение, не так ли? И тогда мой невидимый демонический друг заставил поводья каким-то образом ожить в моих руках! Они, словно змеи, кусали и жалили лошадей! Быстрое приказание, отданное понятным для лошадей тоном, – и эта хитрая штуковина, конфетно-красивый экипаж, на козлах которого я восседала, понесся вперед и в один миг оказался за пределами замка. Я откинулась на кучерскую скамью с низкой спинкой, поглядела вниз на стремительно мчащуюся навстречу землю: слишком далеко, чтобы прыгать, слишком высоко, чтобы падать, поэтому я изо всех сил старалась удержаться на месте, закрыв глаза, когда в какой-то момент показалось, что мы вот-вот налетим на ворота, лишившись при этом левого бока берлина.
Однако мы сумели как-то проскочить, и я ощутила едва ли не ликование. Смех священника становился все слабее и слабее, как отдаленное птичье пение. А потом запели настоящие птицы: мы побеспокоили обитателей парка. Я внимала их пению, слышала скрежет гравия под колесами кареты. Возможно, лошади знали дорогу, возможно, их направлял священник. Хочу сказать, что хотя я и сжимала поводья, но в том, что мы вновь выехали на Прибрежную дорогу, вовсе не было моей заслуги.
И вновь мы ехали вдоль реки. Надо сказать, я так и не приноровилась к роли кучера, но тем не менее выполняла ее, потому что, как сказал инкуб, «эта работа – для мужчины».
Итак, тем ранним утром, удаляясь от Шамбора, я прислушивалась к бормотанию реки, скрипу больших колес экипажа, восхищалась мощным движением коней, наблюдала, как солнце поднимается все выше и выше. Его свет озарял нижние края легких облаков: все цвета природной палитры ярко сияли. Фиолетовый и бледно-розовый, напоминающий о гладкой внутренности морских раковин, уступали перламутровому, темно-коричневому и медово-желтому, по мере того как поднималось солнце, раскидывая все шире свои лучи, навевая дрему. Отражения теней играли на речной глади. Свет струился сквозь еще не опавшую листву деревьев, теряясь в ветвях, Я успокоилась, отдавшись во власть света, который я помню куда более отчетливо, чем многое из того, что казалось мне необычным прежде или после.
Было еще рано, когда мы подъехали к деревне, а так как старые люди встают раньше молодых, первыми на нашем пути оказались старики, компания стариков, которые удили рыбу с двух скамеек, стоявших у самой реки. К ним и обратилась я с вопросом: не знают ли они, где можно нанять кучера до Буржа, а возможно, и дальше?
На мой прямой вопрос никто не ответил. Вместо этого, оставив свои немудреные рыболовные снасти на берегу, они окружили берлин, восхищаясь им, даже пробуя на ощупь. Старики смотрели на карету с таким изумлением, словно в ней находился безголовый призрак той, что должна была стать ее владелицей и лежала в могиле уже более тридцати лет.
– Что рыбка, не клюет сегодня? – спросила я. Все четверо тут же вновь схватились за свои удочки, так ничего мне и не ответив.
– Нет, не клюет, – сказал наконец один из них, помоложе. – Куда-то разбежалась: видно, что-то ее напугало. – Помолчав для важности, он продолжал: – Сдается мне, река выходила из берегов прошлой ночью. Не здесь, выше по течению, ближе к замку. Она переменчива, как женщина. – И добавил озабоченно, повернувшись к остальным: – Темуанье сказал, что всю ночь с рекой творилось что-то неладное, так что вся рыба всплыла наверх и сама просилась на крючок!
– Удивительное дело, – сказал один из них, чей вид красноречиво свидетельствовал об отсутствии женской заботы. – Реке еще рано выходить из берегов.
– Видать, разлилась прошлой ночью, – отозвался обладатель берета, скрывавшего сияющую под ним лысину. Это обнаружилось, когда он снял его и, проведя по голове широкой загрубелой ладонью, продолжил: – Но разве теперь-то она не успокоилась? Оui[127], уровень воды выше, чем летом, но пройдет еще несколько недель, прежде чем река по-настоящему выйдет из берегов, вздуется, как… как… – Он высоко задрал рукав, показывая сильный, но несколько уже усохший бицепс левой руки, на котором подрагивал якорь, украшенный цепью. По мере приближения к морю мне будут встречаться люди и с более обильной татуировкой, но тогда меня поразила эта яркая отметина на коже и я, увы, не удержалась, чтобы не спросить, показывая пальцем… могу ли я ее потрогать. Рукав был тут же поспешно спущен, а четыре пары бровей изогнулись дугой. – Можете пощупать бицепс у сына кузнеца, – попытался смягчить свои отказ татуированный. Он долго и пристально смотрел на меня, а потом добавил: – Он спит и видит, как бы сбежать подальше от кузнечного горна.
