— Сход очень вас просит придти.
Пошли. Все село собралось на площади перед церковью. Бабы низко кланялись, а мужики вежливо сняли шапки. А староста сказал:
— Детишек вы наших лечите, баб лечите, мужиков, если что. А денег не берете ни копеечки. А сами с раннего утра, всеми вечерами да еще и ночью в три руки травы да коренья собираете нам на пользу. И потому наш учитель в город съездил и там узнал, сколько стоит кисть железная…
— Протез, — тихо подсказал учитель.
— Что?.. Да. И мы на него всем обществом денег собрали. Завтра бричку заложим, и поедете вы с учителем этот… протез покупать. Чтоб, значит, в четыре руки травы собирать нам в пользу.
Так оно и случилось, и на радость всему селу Настенька обвенчалась со своим санитаром Федором.
Только время сказок кончилось, заменившись по закону отрицания на время советское. И в этом советском времени суд творил уродливый карлик под названием Народного Комиссара Внутренних дел.
Пока созданная им Комиссия искала таинственного особо уполномоченного ЧК Берестова, его аппарат последовательно избавлялся от собственных старых сотрудников. В конце концов очередь дошла и до товарища Березайко. Он упорно отрицал все выдвинутые против него обвинения, но за дело принялись молотобойцы Органов, и весьма скоро Березайко стал признавать все, в чем его обвиняли, а затем стал «давать показания» и против всех знакомых и родственников. Так признания дошли и до скромного фельдшера, спасшего его дочь от тяжелой болезни какими-то вредными травами.
Чекисты прибыли в Новодедово ровнехонько в четыре утра, как то было завещено их организатором и вдохновителем. Однако застать фельдшерицу врасплох не удалось: она привыкла к ночным вызовам. Забрали ее и уж слишком защищавшего фельдшера санитара с протезом. Привезли в Москву, на Лубянку, но и самые изощренные допросы ничего не дали, потому что Настенька ни в чем не чувствовала себя виноватой. Да и сами следователи были в известной растерянности: ну, лечила травами и настоями, так это же не возбраняется? Однако арестованных Лубянкой, как правило, не отпускали, почему и было принято Соломоново решение «Тройки». Сослать на три года обеих задержанных в лагерь общего режима с разрешением лечебной практики.
И — сослали. Но не по этапу, а в арестантском вагоне.
Дворянская дочь Анастасия Вересковская попала в спираль Отрицания вместе с крестьянским сыном Федором.
А вот нащупать ниточки, идущей от нее к объявленному во всесоюзный розыск особо уполномоченному ЧК Павлу Берестову, никому из следователей так и не пришло в голову.
Пассажирский поезд с арестантским вагоном неторопливо полз по неимоверно длинному хребту российского динозавра, постепенно приближаясь к Колымским лагерям.
Ехали мучительно долго, хотя им выделили отдельное санитарное купе. До места заключения железную дорогу еще не достроили и пришлось трястись на грузовиках по знаменитому Колымскому тракту.
У ворот выгрузились, по команде построились по пятеркам. Из ворот вышел лейтенант, строго оглядел колонну по пять человек, гаркнул неожиданно:
— Медицина — вперед без досмотра!
Настенька и Федор с вещами нерешительно прошли в большой пустынный двор, со всех сторон окруженный деревянными бараками. И остановились в растерянности, не зная, куда идти.
— Медчасть пока убирают, — сказал сержант у входа. — Идите пока в седьмой барак.
На каждом бараке черной краской жирно был выведен номер, и они пошли прямо в него. И остановились, перешагнув порог.
Вдоль всех трех стен барака проходили двухэтажные нары, на которых сидели и лежали заключенные. Центр был отдан в распоряжение парнишек, которые с упоением гоняли тряпичный мяч. Население барака при их появлении на миг примолкло, а потом разразилось единым выдохом:
— Баба!..
И тут же подростки, чувствительно оттолкнув их, бросились к корзине и чемоданам. Однако они не успели ни оттащить их, ни тем более открыть, как откуда-то с нар прогремел внушительный бас:
— Сявки, брысь!.. Медицина в законе. Если кто посмеет их тронуть, кусками в сортире утоплю!
Они продолжали растерянно стоять у входа под пристальными взглядами заключенных. Пока сержант у ворот не сказал:
— В санчасть проходите, там, поди, уже убрали. Левее ворот отдельный домик, сразу увидите.
Прошли в указанный домик. Настя первой поднялась на крыльцо, осторожно постучала в дверь.
— Входите, не заперто!
Настя первой открыла дверь и перешагнула порог. И, бросив вещи, вдруг закричала:
— Игнатий!..
И повисла на шее трансильванца.
Этой счастливой встрече Настя и Игнатий были обязаны распоряжением Наркома Ежова, хотя так и не узнали об этом. Он с маниакальным упорством чистил чекистские ряды, избавляясь от всех, кого зачисляли в них его предшественники на самом главном для советской власти посту сторожевого пса.
Одновременно с этой общесоветской чисткой продолжала свою деятельность и Комиссия по розыску таинственного особо уполномоченного ЧК Павла Берестова. Она перерыла Гималаи бумаг, допросила с пристрастием и без тысячи граждан, но пока не могла отчитаться перед пугающе страшным Наркомом хотя бы крохотными, но чуточку реальными следами неизвестного особо уполномоченного. И неизвестно, как бы повернулось дело, если бы Ежов по личному указанию товарища Сталина не начал сокрушать собственную армию.
Дело было не в том, что товарищ Сталин, Великий вождь советского народа, вдруг испугался собственной армии. Дело было в уязвленном самолюбии, и чем больше фильмов о гражданской войне и ее героях появлялось на экранах, тем все болезненнее он ощущал уколы этого самолюбия.
Он оказался вне красного эпоса, высвеченного беспощадным экраном. С невероятным упорством и настойчивостью он занимался борьбой с голодом, оживлял промышленность, ставил под ружье все новые и новые дивизии, но никогда не скакал с обнаженной шашкой во главе атакующей красной конницей. У него не было ни одного боевого ордена, ни одного шрама на теле и ни одного боевого друга. И наконец-то пришло время оставить в армии только таких же, как он. Не бряцающих орденами.
Чистка армии превратилась в поголовное истребление ее командного состава вплоть до командиров полков. Расстреляны были четыре маршала из пяти, почти все командующие армиями, корпусами и дивизиями. А тех, кого не ставили к стенке в подвалах Лубянки, ссылали в концлагеря без объявления сроков содержания. То ли навечно, то ли до расстрела.
«Шагай вперед, смелее топай,
Да после нас — хоть два потопа!».
Уже не два колеса Отрицания отрицания катилось по Советскому Союзу. Уже раздробились они на множество мелких колесиков, потому что каждая республика,
каждая область, каждый район стремились заслужить одобрение властей дикой самостоятельностью. Так было повсеместно, но приведем всего один пример, известный всему миру.
Катынь.
В Великую Отечественную войну отрицалось существование целых народов, когда горцев ссылали в голые степи, а степняков — в безлюдье северных тундр и тайгу. Поголовно выселены были немцы Поволжья и крымские татары, чеченцы и кабардинцы, калмыки и балкарцы, турки-месхетинцы, греки Причерноморья, и несть им числа. И никто этого страшного числа не знает и до сей поры, ибо имя им — легион.
А многочисленные Комиссии тем временем продолжали свою деятельность. В том числе и Комиссия по розыску таинственного особо уполномоченного ЧК Павла Берестова. Без всякого, правда, успеха.
Но уже готовилась новая гекатомба. На сей раз облаченная в командную форму начальствующего состава. Вопрос был предрешен, но от видимости хоть какого-то суда отказаться так и не решились. Хотя бы для общественности если не своей собственной, то — иностранной. Так, для порядка.
И Лубянка занялась поисками любых компрометирующих материалов среди высшего руководства армией. Создали еще одну Комиссию, но ей искать было куда проще. По списку высшего командного состава.
И по этому списку Комиссия очень быстро вышла на комдива Владимира Николаева. Однако он служил на Дальнем Востоке, который приказано было пока не трогать: японцы рядом. Но супруга этого Николаева Наталья Николаева числилась в лагере. И туда немедленно выехал следователь Лубянки.
Допрос, к огорчению следователя, ничего не дал: супруга комдива рассказывала о его преданности, доблести и орденах. Но следователь был настойчив, выяснил, что девичья фамилия заключенной Вересковская, и что из всей родни она знает только младшего брата Павла. Он ей написал письмо, подписанное Павлом Берестовым, сообщил, что служит в Чека и обещал посодействовать ее освобождению по своим каналам. Правда, обратного адреса на письме не было, но Наталья полагала, что Павел, как человек общительный, вполне мог переписываться с кем-либо из села Вересковка.
