– Ты знаешь, кто я, – утвердительным тоном произнес Бернат. – Ведь правда?
Адриа пристально вглядывался в него. Он кивнул и слегка улыбнулся.
– Кто я? – Робкая надежда промелькнула в голосе Берната.
– Да, ну как же… этот… этот самый. Да?
Бернат встал с серьезным видом.
– Нет? – спросил Адриа озабоченно. И посмотрел на стоящего перед собой мужчину. – Но ведь я знаю. Этот… этот самый. Никак не вспомню имя. Вы не знаете, но есть человек, который знает, ну конечно же знает… Тот, кого зовут… сейчас не помню, но я знаю… Он ко мне так внимателен. Очень внимателен. Он мне говорит… сейчас не помню, что он говорит, но это точно он.
И, помолчав, спросил в тревоге:
– Это ведь так, сеньор?..
В кармане Берната что-то завибрировало. Он достал мобильник. Прочел эсэмэску: «Куда ты пропал?» Наклонился к больному и поцеловал его в лоб:
– До свидания, Адриа.
– Всего доброго. Приходите, когда захотите…
– Меня зовут Бернат.
– Бернат.
– Да, Бернат. Прости меня.
Бернат вышел в коридор и пошел прочь. Он вытер навернувшиеся слезы. Потом быстро огляделся и набрал номер телефона.
– Куда ты, к черту, провалился? – Голос Ксении изменился.
– Слушай, все нормально.
– Ты где?
– Да нигде. Работаю.
– У тебя ведь не должно быть репетиции?
– Нет. Тут образовались другие дела.
– Давай приезжай, охота с тобой повозиться.
– Да я тут еще не меньше чем на час задержусь.
– Ты еще в налоговой?
– Да. Я больше не могу говорить. Пока.
И он повесил трубку, прежде чем Ксения успела еще о чем-нибудь его спросить. Уборщица, проходившая мимо с тележкой для ведра и тряпок, строго посмотрела на Берната, заметив у него в руках мобильник. Она показалась ему похожей на учительницу музыки Трульолс. Очень похожей. Женщина, рыгая, уходила в дальний конец коридора.
Доктор Вальс молитвенно сложил руки и покачал головой:
– Современная медицина тут бессильна.
– Но ведь он такой ученый. Такой умный. Сверходаренный! – Он слушал свой голос с ощущением дежавю, словно он – Кико Ардевол из Тоны. – Он владеет то ли десятью, то ли пятнадцатью языками!
– Все это в прошлом. Мы об этом не раз говорили. Если бегуну отнять ногу, то он не побьет больше никаких рекордов. Это вы понимаете? И тут – то же самое.
– Он написал пять знаковых книг по истории культуры.
– Да, мы это знаем. Но болезни на все это глубоко наплевать. Вот так-то, сеньор Пленса.
– И ничего уже не вернуть?
– Нет.
Доктор Вальс посмотрел на часы, не слишком демонстративно, но все же так, чтобы Бернат это заметил. Но тот не спешил уходить.
– Его навещает кто-нибудь еще?
– По правде говоря…
– У него есть двоюродные братья в Тоне.
– Иногда они приходят. Это тяжело видеть.
– И больше никто?
– Кое-кто из университетских коллег… Еще какие-то люди… но он много времени проводит один.
– Бедняга.
– Насколько мы можем понять, это его не слишком тревожит.
– Он может жить воспоминаниями?
– Не думаю. Он ничего не помнит. Живет сиюминутным. И тут же забывает.
– Вы хотите сказать, что он уже не помнит, что я приходил к нему?
– Он не только не помнит, что вы приходили, но, думаю, не понял толком, кто вы.
– Кажется, он вообще не слишком понимает, что происходит. Может, если его отвезти домой, его сознание прояснится?
– Сеньор Пленса, его болезнь заключается в образовании интранейрональных волокон…
Врач замолчал и немного подумал.
– Как вам объяснить… – Он еще немного подумал и продолжил: – Происходит преобразование нейронов в обычные волокна и в узлы… – Он посмотрел по сторонам, словно ища помощи. – Ну, чтобы вы себе это представляли, это как если бы мозг постепенно сковывался цементом. Вы можете отвезти вашего друга домой, но он не узнает и не вспомнит ничего. Его мозг сломался, и починить его уже нельзя.
– Так, значит, – никак не успокаивался Бернат, – он меня даже не узнаёт?
– Он ведет себя как вежливый человек, потому что хорошо воспитан. Он постепенно перестает узнавать всех без исключения и, я думаю, не знает уже и кто он сам такой.
– Но он еще читает.
– Это ненадолго. Скоро он это забросит. Он читает, но не может удержать в памяти только что прочитанный абзац и должен его перечитывать, понимаете? И так снова и снова. Он очень устал.
– Возможно, он не страдает от этого, если ничего не помнит?
– За это я полностью не поручусь. Внешне – нет. Но скоро начнут разрушаться и другие жизненно важные функции организма.
Бернат поднялся со слезами на глазах. Уходил в прошлое целый период его жизни. Уходил навсегда. И он сам понемногу и медленно умирал вместе со своим другом.
Трульолс вкатила в cinquantaquattro тележку с ведром. Взялась за ручки кресла и откатила Адриа в угол, чтобы не мешал.
– Привет, золотой! Ну что тут у нас случилось? – спросила она, оглядывая пол в палате.
– Привет, Вилсон!
– Какой же ты свинарник устроил!
Женщина принялась подтирать пятна супа на полу, говоря: ну-ка, сейчас мы тебя научим быть аккуратным, и Адриа посмотрел на нее с испугом. Трульолс подошла с тряпкой к креслу, откуда Адриа наблюдал за ней, уже готовый звать на помощь. Тогда она расстегнула верхнюю пуговицу на его рубашке, чтобы стала видна цепочка с медальоном, – точно как Даниэла сорок с лишним лет назад.
– Красивый.
– Да. Это мой.
– Нет – мой.
– А-а. – Он растерялся и не знал, что возразить.
– Ты мне вернешь, да?
Адриа Ардевол посмотрел на женщину, не зная, как быть. А она оглянулась на дверь и, осторожно взяв цепочку, сняла ее с Адриа через голову. На секунду задержала на медальоне взгляд и положила в карман халата.
– Спасибо, мой хороший.
– Не за что.
47Дверь открыл он сам. Постаревший, но такой же худой, все с тем же проницательным взглядом. Адриа почувствовал сильный запах, идущий из глубины квартиры, но сразу не смог понять, приятный или нет. Несколько секунд Беренгер стоял на пороге, словно с трудом узнавая посетителя. Он вытер выступившие на лбу капли пота белым, причудливо сложенным платком. И наконец сказал:
– Вот это да! Ардевол.
– Можно войти? – спросил Адриа.
Беренгер замялся. Потом пригласил его внутрь. В квартире было жарче, чем на улице. Прихожая была довольно большая, красивая, хорошо прибранная, ее украшала роскошная вешалка Педреля[376] семидесятых годов девятнадцатого века, которая наверняка стоила целое состояние, – с подставкой для зонтов, зеркалом и множеством декоративных деталей. В углу – чиппендейловская консоль характерной формы, на ней букет из сухоцветов. Беренгер провел его в комнату, где на стене рядом висели картины Утрилло[377] и Русиньола[378]. Диван работы братьев Торрихос, уникальная вещь, видимо единственная сохранившаяся после исторического пожара в их мастерской. А на другой стене – разворот манускрипта, заботливо вставленный в рамку. Адриа не решился подойти посмотреть, что это за рукопись. Но издалека ему показалось, что это автограф шестнадцатого или начала семнадцатого века. Он почему-то почувствовал, что всему этому нетронутому, нерушимому порядку недостает прикосновения женской руки. Все было слишком безупречным, слишком коллекционным, чтобы тут жить. Адриа не мог не рассмотреть всю обстановку комнаты, с изящнейшей чиппендейловской козеткой в углу. Сеньор Беренгер, не без чувства гордости, не мешал ему. Они сели. Вентилятор, совершенно бесполезный в такую жару, выглядел выбивающейся из общего стиля безвкусицей.
