Мне, разумеется, не нужно было спрашивать, кто этот «он».
— Значит, это они помогли ему выбраться отсюда? — спросила я.
Генрих засмеялся и носком сапога подтолкнул обратно в камин полено, грозившее оттуда вывалиться.
— Ну кто-то наверняка ему помогал! Да, это они помогли ему выбраться отсюда, а потом поспешили вывезти его из страны.
Я холодно смотрела на мужа, пытаясь понять, что он хотел этим сказать.
— Они что же, чем-то его опоили? Как он — стражу нашего замка? — спросила я. — Опоили, схватили, во что-то завернули и вывезли?
Генрих молчал, стараясь на меня не смотреть. В эту минуту он был очень похож на нашего Гарри, который, вот так же потупившись и накручивая на палец прядь волос, способен был рассказать мне что угодно, любую ложь, если она могла оправдать совершенный им проступок. Наконец он все же заговорил:
— Откуда мне знать? Откуда мне знать, на что способны эти предатели?
— Ну и где же он сейчас?
Генрих усмехнулся. Это он готов был сообщить мне с удовольствием.
— А вот это мне уже известно. Впрочем, я дам ему несколько дней на размышление — пусть поймет, в каком затруднительном положении он теперь оказался. Ведь сейчас его никто не поддерживает, он полностью предоставлен себе, и ночевать ему придется, скорее всего, под открытым небом, а возможно, и под холодным дождем. Я возьму его денька через два — в общем, скоро.
Я, поджав ноги, поудобней уселась в кресле и спросила:
— И что, это такая великая победа? Ты ведь явно пришел победу праздновать, не так ли?
Он улыбнулся.
— Ах, Элизабет, как хорошо ты меня знаешь! Да, это, безусловно, победа, хотя и не столь явная. Мне необходимо было нарушить положение, с недавних пор сложившееся при дворе; нарушить тот нелепый договор, который я заключил с этим мальчишкой. Но я и представить себе не мог, что он так поведет себя, оказавшись в числе моих придворных! Да он здесь почувствовал себя абсолютно счастливым, точно свинья, попав на клеверное поле! По ночам он прокрадывался в покои своей молодой жены — не возражай, я прекрасно знаю, что это так! — а днем танцевал с фрейлинами, сочинял стишки, распевал песенки, выезжал на охоту, и все это за мой счет; одевался он как принц, и его повсюду принимали как принца. Но ведь я-то отнюдь не к этому стремился, когда вытащил его из святого убежища и прилюдно назвал простолюдином и самозванцем! Между прочим, в Эксетере я велел заковать его в цепи и заставил признаться во всем, что вменялось ему в вину. И он подписал все, что я ему предлагал, и готов был принять любое имя, которым я его назову. Он был тише воды ниже травы, чувствуя себя сыном пьяницы-лодочника. Я не ожидал, что он с такой легкостью всплывет на поверхность и настолько обнаглеет, что даже в спальню к леди Кэтрин станет заглядывать! Я не ожидал, что у меня при дворе он проявит столько обаяния, что им будет очарован каждый встречный. Я не ожидал, что он будет вести жизнь настоящего принца после того, как я заставил его признаться, что он — дешевый обманщик. Я не думал, что она… принцесса… да и кому могло бы прийти в голову, что она…
— Останется с ним?
— Будет продолжать его любить, — тихо вымолвил Генрих. — Ведь я выставил его перед ней шутом, дураком.
— А чего же ты хотел? Почему ты надеялся, что ее чувства к нему сразу переменятся?
— Я думал, каждому сразу станет ясно, что это самозванец, притворщик, как и Симнел, который теперь служит у меня сокольничим. Я думал, будет собираться толпа, люди станут смеяться над его непомерной наглостью, а потом и вовсе о нем позабудут. Я надеялся, что он, оказавшись здесь, присмиреет, уйдет на дно.
— Что значит «уйдет на дно»?
— Исчезнет с глаз моих! Растворится в толпе бесчисленных прихлебателей, лизоблюдов, попрошаек и карьеристов, которые так и роятся вокруг нас. Их то и дело гоняют, ругают, проклинают, но они все равно тащатся следом, нищие, не уверенные в будущем люди. Я думал, он станет одним из жалких пажей, которые обычно тащатся в самом хвосте королевской процессии; их никто не любит, они вечно получают пинки от шталмейстера, если тот выпьет лишнего; люди их презирают, считают пустышками, ничтожествами, и я надеялся, что он станет таким же. Я никак не ожидал, что он взлетит так высоко, так засияет.
— Учти: я ничем не проявила того, что узнаю его. — Я сказала это на всякий случай, чтобы сразу расставить все точки над «i». — Я никогда не приглашала его к себе. Никогда не пыталась ввести его в круг своих ближайших друзей.
— Нет, не приглашала, — задумчиво сказал Генрих, — но он так уверенно заходил в твою гостиную, словно уже принадлежит к числу самых близких тебе людей. Да он и сам приобрел немало друзей. Он очень нравился людям, они тянулись к нему. Такое ощущение, словно все его… — Генрих помолчал, но предательское слово все же сорвалось с его губ: — …узнали.
Я затаила дыхание, потом осторожно спросила:
— Его действительно кто-то узнал? Кто-то признал в нем принца Ричарда? Моего брата?
— Нет. Пока никто столь глупых заявлений не делал. Во всяком случае, здесь, в королевском дворце, где прямо-таки кишат мои шпионы. Он был признан… сам по себе, как личность; люди чувствовали в нем это; они чувствовали в нем власть. Видели в нем Персону.
— По-моему, он просто нравился людям.
— И это тоже. А вот мне такое не дано. Мальчишка обладает тем же невероятным обаянием, каким обладаете и все вы, Йорки. Мне тяжело было видеть, каким счастливым он чувствует себя здесь, как он весел и очарователен, как естественно держится! Казалось, он тут и родился! Это было невыносимо! Но — и в этом вся проблема — я дал ему слово, когда он добровольно мне сдался, а его жена на коленях молила меня пощадить его. И я ей это пообещал. И она постоянно напоминала мне об этом обещании. Она бы никогда не позволила мне просто так заключить его в тюрьму или отдать под суд.
Генрих хмуро смотрел на пылавшие в камине дрова, даже не замечая, что признается мне, своей жене, в том, что подчинялся приказам любовницы.
— И еще одно. Согласно моему указу, он — сын лодочника из Фландрии, и прежде я считал эту легенду вполне удачной; однако она не превращает его в моего подданного, так что отдать его под суд за предательство я не могу. Поскольку он подданный иного государства, в его поведении нет ничего предательского по отношению ко мне. Жаль, что никто не предупредил меня об этом, когда мы с таким трудом подыскивали ему родителей. Следовало бы искать их не во Фландрии, а где-нибудь в Ирландии.
Я молча слушала его циничные рассуждения; я и так знала, как создавалась эта «биография».
— И вот теперь, — продолжал Генрих, — выхода из сложившейся ситуации два и оба неудачные: во-первых, я не могу судить его за предательство, поскольку он — иностранец, а во-вторых…
— И что же во-вторых?
— Во-вторых, он, возможно, не только не иностранец, но и законный английский король! — Выпалив это, Генрих разразился нервным смехом, потом отхлебнул из кружки и с каким-то странным весельем посмотрел на меня поверх потемневшей оловянной посудины. — Ты поняла? Если он тот, кем его называю я, то судить его за предательство я не имею права. Если же он тот, кем он сам себя называет, то ему следует быть королем Англии, а я, стало быть, являюсь предателем. Так или иначе, я оказываюсь слишком тесно с ним связан, и это с каждым днем все больше начинало его веселить. Потому-то мне и пришлось попросту вывести его из игры. Пришлось заставить его покинуть свое святое убежище, которое я же ему и предоставил.
— О каком святом убежище идет речь?
Генрих снова рассмеялся.
— Разве он не в убежище родился?
Я вздохнула.
— В убежище родился другой мой брат, Эдуард. Не Ричард.
— Ну, это все равно, — беспечно заявил он. — Самое главное — что мне удалось вытурить его из столь удобного и безопасного убежища, как мой собственный дворец! Сейчас он в бегах, и мне ничего не стоит доказать, что он готовил против меня заговор. Он нарушил данное мне обещание оставаться при дворе. Мало того, он обесчестил себя тем, что нарушил слово, данное жене, которая была уверена, что он никогда ее не покинет. А он взял и покинул! Короче, мне достаточно и того, что он нарушил данное мне слово, и теперь я могу его арестовать и поместить в Тауэр.
— А потом казнить? — спросила я, стараясь говорить ровным, недрогнувшим голосом. — Ты ведь, по всей видимости, казнишь его?
Генрих поставил кружку на столик, сбросил плащ и ночную сорочку и голым нырнул в мою постель. Я мельком успела заметить, что он невероятно возбужден. Впрочем, его всегда возбуждала любая победа, будь то поимка очередного преступника или заговорщика, удачно совершенный обман и возможность опустошить еще чей-то карман или даже предательство чьих-то интересов с выгодой для него самого — все эти вещи доставляли ему громадное удовольствие и вызывали стремление к любовным утехам.
