Аласдер Грей - ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

Ланарк отложил нож и вилку. Он сказал вполголоса:

— Если вы дадите мне такую развязку, я буду считать вас поистине великим человеком.

— Если я дам тебе подобную развязку, я поступлю как десятки тысяч других дешевых иллюзионистов! Я буду ничуть не лучше позднего Уэллса! Хуже Гёте{7}. Никто из тех, что имеет хоть малейшее понятие о жизни и политике, ни на минуту мне не поверит.

Ланарк молчал. Яростно почесав свою шевелюру обеими руками, фокусник проворчал:

— Понимаю твою обиду. Когда мне было шестнадцать или семнадцать, я сам желал подобной развязки. Видишь ли, я нашел в публичной библиотеке Деннистауна монографию Тилльярда об эпосе, и там сказано, что эпические произведения создаются только в тех случаях, когда новое общество дает человеку надежду на свободу. Я решил: чем была «Энеида» для Римской империи, тем станет мой эпос для Шотландской кооперативной оптовоторговой республики, одной из многих сотен миролюбивых социалистических республик, которые возникнут (думал я), когда распадутся большие империи и корпорации. Это было в году приблизительно тысяча девятьсот пятидесятом. Ладно, вскоре я отказался от этой идеи. Лучший трюк фокусника заключается в том, чтобы показать публике движущуюся модель мира, какой он есть, с ними самими внутри, а мир не движется к большей свободе, равенству и братству. Пришлось посмотреть в лицо действительности: моя модель мира будет безнадежна. Я знал также, что она будет мелкобуржуазным порождением индустриального запада Шотландии, однако не считал это недостатком. Если ум творца подготовлен, материалы, имеющиеся под рукой, всегда подойдут.

За первые свои летние каникулы в школе искусств я написал двенадцатую главу и часть двадцать девятой главы, с безумным видением и убийством. Мой первый герой вел происхождение от меня самого. Я предпочел бы кого-нибудь менее индивидуального, но кому еще я мог заглянуть в нутро? Совершенно хладнокровно я довел беднягу Toy до смерти, потому что, имея в основе мой характер, он был крепче и честнее меня и я его ненавидел. Кроме того, его смерть позволила мне переместить его в более разнообразное социальное окружение. Ты — Toy, но Toy причесанный: без невротического воображения и встроенный в мир, где ты пребываешь{8}. Это существенно увеличивает твою способность действовать и немного увеличивает способность любить.

На дворе сейчас, — фокусник посмотрел на свои наручные часы, зевнул и откинулся на подушки, — на дворе тысяча девятьсот семидесятый год, и, хотя работа далеко еще не закончена, я предвижу, что результат в некоторых отношениях будет разочаровывающим. В книге слишком много разговоров и священников, чересчур много астмы, разочарований, тени; не хватает сельской местности, добрых женщин, честного труда. Правда, литература не изобилует описаниями честного труда, разве что Толстой и Лоуренс изображали сенокос, Трессел — строительство дома и Арчи Хайнд — работу конторского служащего и забойщика скота. Боюсь, читатель из более здравого века сочтет мою историю белибердой, а персонажей — гротескно-легкомысленными паразитами, как в произведениях миссис Радклифф, Толкина или Мервина Пика. Возможно, моя модель мира слишком сжата, в ней недостает моментов спокойствия, непринужденности, которые составляют существенную часть любого мира, даже исполненного забот. Может, я взялся за работу слишком юным. В те дни я думал, что свет существует, чтобы были видны предметы, пространство представляет собой всего лишь промежуток между мною и телами, которых я боялся или желал; теперь же тела кажутся станциями, откуда мы отправляемся в пространство или в сам свет. Возможно, главная задача иллюзиониста заключается в том, чтобы утомить беспокойную публику зрелищем на редкость убедительных перепалок, после чего у нее откроются глаза на простые вещи, от которых мы действительно зависим: движение тени вокруг вращающегося в пространстве шара, гниение жизни на пути к смерти, струя любви — начало новой жизни. Может быть, я поступил бы правильнее всего, если бы написал историю, в которой прилагательные вроде «банальный» и «обыкновенный» имели бы то же значение, какое в более ранних комедиях давалось прилагательным «славный» и «божественный». Как ты думаешь?

— Я думаю, вы добиваетесь того, чтобы читатели восхищались вашим красноречием.

— Прошу прощения. Но это правда. Конечно, — с раздражением признал фокусник. — Ты бы уже должен знать, что мне приходится немножко их умасливать{9}. Видишь ли, я тут вроде Бога Отца, ты — мой приносимый в жертву Сын, а читатель — Дух Святой, который все объединяет и всем движет. Можешь сколько угодно ненавидеть мою книгу — ты ее не покинешь, пока я не отпущу. Но если ее возненавидит читатель, он ее захлопнет и забудет; ты попросту исчезнешь, а я сделаюсь заурядным человеком. Мы не должны этого допустить. Потому-то я и пользуюсь случаем, чтобы все мы условились относительно развязки, и тогда между нами до самого конца не возникнет разногласий.

— Вы знаете, какой мне хочется развязки, но не соглашаетесь, — буркнул Ланарк. — Раз вам и читателям в этом мире принадлежит абсолютная власть, с ними и уславливайтесь. Мои желания не в счет.

— Это было бы правильно, но, к несчастью, читатель проникается твоими чувствами, а не моими, и если ты станешь уж очень бурно негодовать, то вместо заслуженной похвалы мне достанутся порицания. К тому и этот разговор.

Прежде всего, согласимся в принципе: длинная история жизни не может иметь счастливой развязки. Да, знаю: Уильям Блейк пел на смертном одре; один из президентов Французской республики умер от разрыва сердца, когда предавался блуду на софе у себя в кабинете{10}; в тысяча девятьсот девяностом году в Вумбиджи. Новый Южный Уэльс, пациент зубного врача был поражен молнией, после того как получил дозу веселящего газа{11}. Когда случается подобное, можно поверить в Бога этого реального мира, но вызвать такую картину на страницу печатного издания — фокус, на который не решится ни один артист развлекательного жанра. Можно дурачить публику тысячью различных способов, однако в том, что касается наиболее важных понятий, следует держаться правдоподобия, а самой правдоподобной смертью до сих пор является отбытие с земли на «огненной колеснице муки» (как выразился Карлайл) либо, если имеется под рукой хороший доктор, погружение в сонный дурман. Но смерть страшна одиночеством, поэтому давай пощекочем читателю нервы описанием того, как ты расстаешься с жизнью не один, а в компании. Сделаем развязку событием мирового масштаба: подобные бедствия в наши дни не редкость. В самом деле, больше всего я боюсь, что человечество сгинет раньше, чем успеет насладиться моим предсказанием этого события. Рассказ будет, как у евангелиста Иоанна, метафоричен, однако суть происходящего поймет каждый. Слушай!

Покинув эту комнату, ты не сможешь завязать контакт ни с одним чиновником или комитетом, от которого можно было бы ждать помощи. Завтра, когда ты выступишь перед ассамблеей, тебе поаплодируют, но за этим ничего не последует. Ты узнаешь, что в большей части других регионов положение такое же или еще хуже, но их лидеры все равно не готовы сотрудничать; более того, над советом тоже сгущаются тучи. Монбоддо не сможет предложить тебе ничего, кроме персонального приглашения остаться в Проване. Ты отказываешься и возвращаешься в Унтанк, где ландшафт наклонен под странным углом, часовую башню атакуют повстанцы и большая часть города охвачена пламенем. Членов комитета линчуют, Сладден бежал, ты стоишь с Римой на вершине некрополя и наблюдаешь, как по улицам, подобно теням гигантских птиц, плывут стаи ртов и пожирают по пути народ. Внезапно разражается землетрясение. Город захлестывают морские воды, низвергаются через рты в кулуары совета и института, вызывая повсюду короткие замыкания. (Звучит запутанно: я еще не продумал детали.) Как бы то ни было, прежде чем навсегда закрыть глаза, ты видишь, как статуя Джона Нокса — символ тирании разума, символ несгибаемой мужественности, которую поколеблет смерть, но не нежность, — вместе с колоннами опрокидывается в волны, а те текут себе дальше, как текли уже… очень много лет. Ну, как тебе такая развязка?

— Ни к черту. Я, конечно, не так начитан, как ты, — времени не было, — но на третьем десятке, посещая публичные библиотеки, листал научную фантастику: в доброй половине этих книг встречаются подобные сцены{12}, обычно ближе к концу. Эти банальные картины гибели мира не доказывают ничего, кроме умственного убожества тех, кто не способен измыслить ничего лучшего.

Фокусник приоткрыл рот, вылупил глаза и залился краской. Начав с пронзительного шепота, он очень скоро заревел во всю глотку:

— Я не пишу научную фантастику! В фантастических историях не бывает реальных людей, а мои персонажи — реальные, реальные, реальные люди! Я могу поражать своих читателей яркими головокружительными метафорами, назначение которых — сжать и ускорить действие, но это не наука, это волшебство! Волшебство! Что до банальности моей концовки, то погоди, пока в ней побываешь. Предупреждаю: мое воображение подспудно тяготеет к катастрофам; ты понятия не имеешь, каких дров наломает мой творческий дар, трудясь над такой темой, как РАЗВЯЗКА.