— Саймон отругал ее, — пояснила Шарлотта, — за то, что она очень дешево одевается.
— Ну да, — сердито подхватил Саймон. — Носит платья, которые двадцати долларов не стоят! Ходит жалкая, как кляча старьевщика, а у самой полмиллиона!
Вняв моим увещеваниям, Шарлотта привела мать и усадила с нами за стол. Мы ели вишни и пили кофе. Шарлотта перестала меня мучить. Саймон же дулся на миссис Магнус из-за ее коричневого платья. Он делал вид, будто читает газету, совершенно игнорировал тещу — с момента ее появления в комнате он не произнес ни слова — и вдруг резко заметил, а я почувствовал, что в нем проснулся черт:
— Ну что, скупердяйка несчастная, все еще скупаешь старье у привратницы?
— Оставь мать в покое, — резко оборвала Шарлотта.
Но Саймон внезапно потянулся через стол, опрокинув кофейные чашки и рассыпав вишни, и ухватил тещу за ворот; просунув руку в вырез ее платья, он резким движением порвал материю чуть не до пояса. Показались ее перетянутые розовым лифчиком необъятные мягкие груди. Так странно и страшно было их вдруг увидеть! Прикрывая грудь рукой, она не столько вопила от возмущения, сколько хохотала. Как она любила Саймона! И он это знал.
— Спрячь их, спрячь! — задыхался от смеха Саймон.
— Дурак ненормальный! — вскричала Шарлотта и бросилась за пальто для матери. Возвратилась она с улыбкой. Мне показалось, что сцена эта всем доставила удовольствие.
Саймон выписал чек и вручил его миссис Магнус.
— Вот, — сказал он. — Купи себе что-нибудь и больше не приходи сюда одетая как уборщица!
Подойдя к ней, он поцеловал ее куда-то в косу, а она обхватила его голову и с лихвой, два за один, возвратила долг поцелуями. При этом оба благодушно посмеивались.
Я навестил Эйнхорна, который показался мне поседевшим и осунувшимся. Чувствовал он себя неважно. За время моего отсутствия побывал в больнице, где перенес операцию на простате. Тем не менее от дел не отошел, о чем свидетельствовало обилие специальной литературы, вырезки из газет и развешанные вокруг фотографии. Среди прочих на видном месте висел снимок Председателя. Вот человек был! Какое красивое, значительное лицо, и этот достославный некролог под ним! Тилли уехала куда-то с внуком, и Милдред, ставшая теперь Эйнхорну еще ближе, была при исполнении. В своих высоких и прочных ортопедических ботинках она стояла на страже, бдительно охраняя новый, находившийся недалеко от старого, кабинет Эйнхорна. В глазах ее был вызов и словно приглашение к поединку. Нет уж, увольте, только не я. Она начала седеть. Сам же Эйнхорн стал уже совсем белым, отчего глаза его казались еще темнее. Увидев на мне подаренный Саймоном двубортный костюм, он сказал:
— Ну, дела у тебя, Оги, несомненно, пошли на поправку!
В доме пахло затхлостью. Книги были в беспорядке и едва
не валились с полок. Запыленные бюсты великих людей подпирали потолок. Черные кожаные кресла выглядели прилично, но обветшали.
Эйнхорн стал жаловаться на Мими Вилларс — мол, она губит его сына.
Сама же Мими отзывалась о старике еще более категорично — не могла ему простить отношения к Артуру.
— Я тебе вот что о нем скажу, — говорила она. — Уж очень он собой доволен. И так себя рекламирует — сил нет! Посрал — событие; почему нет в газетах? Понятно, что всем нам тщеславия не занимать, и вообще именно оно заставляет мир вертеться. А может, вовсе и не оно, а недальновидность, близорукость какая-то, что ли, словно у того, кто с пулей в башке заботится о шляпе, достаточно ли она ему идет! А у другого — все мысли о субботней вечеринке, ну и так далее. Но всему есть предел, знаешь ли. Надо хотя бы понимать, что ведешь себя черт-те как! Ведь этот старикан желает только одного — гордиться Артуром, чтобы тот его прославил! А вот помочь сыну — так на это его нет! Гроша не потратит! У денежных родителей, которые детям не помогают, я бы эти деньги отняла! Пусть нищенствуют! Моя бы воля, сидеть бы ему на паперти с протянутой рукой и мисочкой для подаяния! А ведь дед-то, между прочим, все деньги Артуру оставил. Значит, знал своего сынка и не очень-то ему доверял. Артур сейчас хочет закончить книгу. Это великое произведение! Я в этом твердо уверена. Нельзя же кончать книгу и одновременно работать! Разве можно этого от него требовать!
Деньги у Эйнхорна были, но благосостояние его Мими преувеличивала. Однако я с ней не спорил и ее не разубеждал. Я и сам порядком охладел к Эйнхорну — с того времени как, вернувшись из Буффало, застал семью в полном разгроме, а он настраивал меня против Саймона, мои теплые чувства к нему несколько поубавились. И если уж говорить откровенно, свою роль тут сыграло и настойчивое предупреждение, не раз слышанное мной от него и Тилли, — не надо, дескать, мне чего-то от них ждать, поскольку все, что у них есть, пойдет Артуру. Я понял тогда, что к людям они равнодушны, а теперь и друг к другу не расположены — перегрызлись между собой. Так что, может быть, настал и мой черед лишить их своего расположения.
— Конечно, — продолжала Мими с прежней своей едкой горечью, — у меня теперь есть работа, и работа хорошая, но это теперь, а прошлой зимой я свалилась с гриппом, работать не могла, а тут еще Оуэнсы отказали нам от квартиры, вышвырнули на улицу, потому что платить было не из чего. Нас приютила тогда моя подружка в Дорчестере. Но спать нам с Артуром пришлось на одном диване, другого места не было, а я грипповала. Артур тоже мучился, не высыпался, так что утром, когда подружка убегала на работу, он сразу же ложился в ее постель. Дело кончилось тем, — Мими издала свой характерный смешок, — что я велела ему все-таки поискать работу. Он обещал попробовать и однажды встал утром в восемь, а в десять — вернулся. Сказал, что нанялся в отдел игрушек «Вайболд», а условия работы объяснят позже. Наутро он ушел в девять и к одиннадцати был дома. Сообщил, что ему все рассказали и показали, но, прежде чем приступить, он хочет закончить очень важную главу — о Кьеркегоре, кажется, это все как темный лес! -
На следующий день в половине девятого он отправился на работу, а к полудню его уже уволили! Охранник велел поднять бумажку с пола, а Артур ему: «Можешь и сам поднять, не развалишься!»
Потом и Артур подхватил заразу и слег с гриппом. Тогда уже мне пришлось уступить ему диван. Но все равно, — сказала она, — я его люблю. С ним не соскучишься. И чем тяжелее нам приходится, тем больше значат для меня наши отношения. Ну а ты-то как? — Она зорко вглядывалась в меня, потемневшего на мексиканском солнце, постаревшего ото всех своих переживаний и перипетий, заключительным аккордом которых стала проломленная башка и полный крах в истории с Теей — страсть, выгоревшая дотла и оставившая после себя только прах и пепел.
Что ж, ведь меня предупреждали. Падилла, например, сказал мне при встрече:
— Господи, Марч, ну а на что другое ты мог рассчитывать, отправившись туда, да еще с этой твоей любительницей птиц? С девицей, которая ловит змей и уж не знаю, кого там еще! Удивляться не приходится. Понятно, почему ты вернулся таким. Не хочу растравлять твои раны, но мне кажется, ты получил по заслугам.
— Ну а что мне было делать, Мэнни? Я же любил ее!
— А разве любовь должна быть обязательно гибельной и вконец извести человека? В таком случае — на кой она нужна?
— Ты прав. Но дело в том, что я не любил ее в должной мере. Мое чувство было с червоточиной, чего-то в нем не хватало. Ему следовало бы быть более цельным и чистым. А все потому, что во мне есть какой-то изъян.
— О, дружище, знаешь, что я тебе скажу? — оборвал меня Падилла. — Ты слишком склонен во всем винить себя, и по причине не самого высокого свойства — из гордости и желания получить слишком много. Почувствовав, что чего-то не хватает, ты начинаешь угрызаться виной. А все это — одно воображение. Сейчас ведь как? Сейчас весь мир занимается тем, что исследует степень падения человека — насколько он может быть плох, — а вовсе не тем, насколько он может быть хорош и способен ли стать лучше. Ты в этом смысле отстаешь от времени, идешь не в ногу с ним, плюешь против ветра. Ты мог бы по крайней мере признать, как все плохо. Но и этого не делаешь. Кончай всю эту бодягу и возвращайся в университет.
— Наверно, я так и поступлю. Но еще не укрепился в своем решении.
— Так укрепляйся поскорее. По вечерам перед сном. Умеешь делать два дела одновременно?
Почти то же самое говорил мне Клем Тамбоу. Он уже готовился получить степень и выглядел очень солидным и взрослым — усы, сигара. Одевался он подобно журналистам из бедных газет, костюм его пах чисткой и чем-то очень мужским и холостяцким.
— Ну, большой мальчик, — сказал он мне при встрече, — вижу, что ты все такой же, каким был до отъезда.
Мы с Клемом понимали, как любим друг друга и сколько у нас общего — хорошие незлобивые парни, простые, что называется, соль земли, умеющие сочувствовать людскому горю и сами немало пережившие. Но я, по его мнению, связался с богатенькой, загулял, за что и поплатился. Вот на что намекал Клем, поскольку внешне я как раз изменился, и весьма сильно.
