— Громадяны пассажиры, — так начал свою речь Багамюк, должно быть считая, что все люди на этой земле находятся в постоянном движении. — А я скажу по-нашему, по-народному и по-рабочему, век не видать нам свободы, як що мы звернемо с пути, который ось зараз начертал нам товарищ Коньков. Партия и народ едины. Я отдам уси силы, чтобы наш поезд не стоял на запасном пути, а чтобы он шел вперед, и иного у нас нету пути. Правда, нам еще не дали винтовок, да они нам и ненужные; мы будем рвать щипцами. Мы против вооружения. Мой друг Серко шуткувал тут: чтобы взять лопатник из скулы с росписью[84], не нужны пушки и автоматы, достаточно одного мыльца[85], а нам и этого не потребуется, мы будем отдавать команды: "Лопатники на стол, падлы!" — и котлован рулем[86], век не видать мне воли. Согласен тут с Бердяевым: "Свобода не каждому нужна. Бардак будет, если всем бажбанам дать свободу. Мы по этому поводу вчера сильно вмазали[87], потому что поддерживаем партию всецело, она нам дала не только Полину Ивановну, но и свободный выбор: бери — не хочу! И мы никому не позволим опарафинить нашу новую перестройку. А кто попытается — отшкворим[88]! Нам никто луну не крутит, и за это мы кнокаем[89] новое руководство. С нами всегда был, есть и будет наш вождь и учитель Владимир Ильич Ленин, а также товарищи Коньков и Рубакин.
Затем слово взял Квакин. Он долго стоял на сцене, а потом заплакал. Это были слезы счастья и большой признательности: наконец-то пришло время великой справедливости, восторжествовали ленинские нормы жизни.
— Я счастлив, что дожил до того дня, когда партия снова взяла руль в свои руки и крепко его держит. Мы тут многое пережили с искривлениями и застоями. И влево нас толкали, и вправо, а вот мы взяли и вышли на прямую дорогу, и кто сойдет с пути, тому знаете что будет, — Квакин красноречиво потрогал свой огромный красный кадык и весело улыбнулся. — Но это самая последняя мера, граждане осужденные. У нас есть другие средства, которые в свое время определили основоположники, и мы с них начнем, они никак не противоречат кадыкизму. Мы тут детально проработали ленинские указания и доведем до вашего сведения основной текст, где излагаются пять главных методов и форм очистки земли российской от всяких вредных насекомых: жуликов, бандитов и тунеядцев. Первый метод — посадить в тюрьму с десяток богатых людей. Есть у нас в колонии богатые?
— Есть! — крикнули с мест.
— Вот и надо подумать, кого следует освободить от богатства. Далее Ленин особо говорит о жуликах: их надо дюжинами сажать, по двенадцать человек. А вот сохатым, пахарям и мужикам Ленин делает скидку, их по шесть человек надо подгребать. Второй метод. Ленин так и говорит: надо заставить всех нарушителей чистить сортиры. Как вы знаете, товарищи, это ленинское указание нами исполняется исправно. Третий метод — карцер. С этим делом у нас тоже неплохо, но вот Ленин делает некоторое добавление, с чем нельзя не согласиться: после карцера надо не просто в отряд выпускать осужденного, а давать ему желтый билет, чтобы он, падло батистовое, как говорит наш Багамюк, учился любить свободу и чтобы весь народ до его исправления надзирал за ним как за вредным человеком. И вот тут, граждане осужденные, я подхожу к главному ленинскому завету: четвертый метод требует расстреливать каждого десятого, если в отряде будет некоторое тунеядство. Мы этот пункт тщательно обсудили на Совете коллектива и пришли к выводу, что нам в наших условиях надо заменить расстрел без суда вырыванием кадыка с судом. Не возражаете?
— Не возражаем, — ответила толпа.
— А вот над пятым методом, указанным Лениным, нам предстоит еще много работать. Ленин предлагает комбинацию разных средств. Вот мы и думали, что с чем лучше связать — сортир с расстрелом или тюрьму с желтым билетом.
— А что Ленин по этому поводу говорит? — с места спросил Серов.
— Ленин говорит: чем разнообразнее, тем лучше, чем быстрее и увереннее, тем вернее и надежнее. Очень мудрое указание.
— Тут народ интересуется, в какой работе Ильич говорит об этих пяти методах, — спросил Коньков.
— Каждый из вас может с этой работой познакомиться. Этот труд называется "Как организовать соревнование". Она издана тиражом в пятьсот миллионов экземпляров. По-моему, она и десяти копеек не стоит.
— Пятак, — сказал кто-то с места.
— Ну вот, пять копеек, думаю, у каждого найдется, чтобы купить и иметь личный экземпляр.
— Но, простите, то, что написано в этой статеечке, это ужасно, реакционно и политически безграмотно, — сказал Бердяев.
— Вот кому мы вырвем кадык в первую очередь, — предложил Квакин.
— А вот этого сделать невозможно, — улыбнулся Бердяев. — Мой кадык не при мне. Он в Париже. А потом, как же меня можно казнить, если я соавтор кадыкизма? Я только за персоналистский кадыкизм. С личностью и свободой. Вот мои уточнения, господа.
— Что же с ним делать? — спросил Коньков. — Здесь он нетерпим.
— Меня можно выслать. Посадить на самолет и высадить во Франкфурте-на-Майне или в Мехико-сити.
— Шо ж, дадим ему возможность расписаться на заборе? — предложил Багамюк.
— Я, как старый заключенный, — сказал Бердяев, — так вас понял: вы хотите мне организовать побег?
— Глохни, стриж, а то бебики погасим, — прошипел в его сторону Багамюк, и в одно мгновение Бердяева не стало.
Я был на грани того, что и меня вот-вот не станет. Посудите сами, оказался без работы (отдел расформировали за ненадобностью), без крова (Марья Ивановна выгнала: должно быть, Шушера на меня сильно наклепала), без денег и без куска хлеба. Теперь и деньги, и куски хлеба, и куски мыла, и сахар распределялись исключительно по группам. А мое нутро протестовало против самой идеи: хочешь жрать — иди в группу! У меня состоялся поначалу разговор с Никольским. Он взлетел — был одним из лидеров межколониальной группы. Сказал мне:
— Старик, у меня мало времени. Давай по-деловому. Ты возглавишь группу обиженников, они тебя выдвинут в депутаты, а это надежный приварок, пожизненная рента, ну и всякое такое, о чем не принято говорить вслух.
— Как же я могу возглавить обиженников? Для этого надо стать обиженником, — ответил я наивно.
— Ты же всегда был подвижником и гуманистом, — улыбнулся Никольский. — Дадим тебе в заместители Лапшина. Он восполнит твои пробелы, на первых порах, разумеется, — на этот раз Никольский рассмеялся так, будто на мгновение, стал Великим Инквизитором.
Я сдержался, чтобы не закричать, чтобы не обрушиться на моего бывшего соузника. Однако сказал твердо:
— Нет. Мне дороги мои идеи.
— Похвально твое упрямство. Что ж, и в нашем межколониальном совете ты мог бы реализовать свои идеи. Короче, будешь работать на нас — будет у тебя все, выхода на Конькова и Поплевина тебе обеспечу.
— Нет.
— Но имей в виду, может всякое с тобой случиться. Ты знаешь, как это бывает… Кадыкия — явление новое, необузданное…
Надо же такое придумать! Кадыкия! Так была названа новая сепаративная республика, состоявшая из нескольких колонийских конгломератов, поселений и арендно-акционерных коопераций. Сначала в память о прошлом республику хотели назвать Новой Гулагией и даже Нью-Ленарком, но Коньков настоял на Кадыкии: прямая связь с великим учением и никаких намеков на заклейменную народом зарубовщину.
Первым законом, который издал Коньков, был закон о свободе запрещать, согласно которому запрещалось все, что можно запретить средствами возможных свобод.
Иезуитство закона состояло не только в том, что он был по форме демократическим, а по существу авторитарным, а в том, что он щедро распахивал врата для непосредственной спонтанной деятельности каждой отдельной личности, включенной в творчество свободных запретов. Создатели закона отлично знали, что только спонтанная активность позволяет человеку преодолеть страх, одиночество и так называемое отчуждение, а также в полном слиянии с миром обрести счастье, свою неповторимость. Закон гласил: каждый уникален и каждый свободен, а уважение к уникальности — ценнейшее достижение человеческой культуры. Разумеется, не Коньков придумал столь сложный алгоритм человеческой веры и даже не Багамюк, который визировал закон, а истинные воротилы Кадыкии, к коим принадлежали в первую очередь межколониалыцики Раменский, Поплевин, Никольский и Равенсбруд.
Уже после принятия закона в первом чтении потребовалось провести сорок шесть конференций, сто двадцать специальных заседаний и двести шесть дискуссий, в которых уточнялось то, как подлинная свобода должна непременно обернуться запретом. Дело не обошлось без небольшой резни, демонстраций и забастовок. Кадыкия бурлила, как сто горных рек. Мужчины и женщины позабьии своих детей, отцов и родственников, покинули очаги, служебные дела — все как один вошли в бурный политический поток и стали с бешеной энергией чесать языками.
