Дездемона возлежала на большой бежевой подушке, называемой «мужем». Боковины подушки обхватывали ее с обеих сторон. В карманчике одной из боковин лежал респиратор и несколько бутылочек с лекарствами. Дездемона, закрытая до пояса одеялом, была в белой ночной рубашке, на коленях у нее лежал веер с изображением турецких зверств. Во всем этом не было ничего необычного. А вот что потрясло меня, так это то, что она сделала со своими волосами. Узнав о смерти Мильтона, она сняла с головы сеточку, вырывая вместе с ней целые клоки волос. Ее абсолютно седые волосы по-прежнему были прекрасны и в голубоватом сиянии телеэкрана казались светлыми. Они ниспадали ей на плечи и закрывали тело, как у боттичеллиевской Венеры. Однако весь этот каскад обрамлял не юное лицо, а старческую маску вдовы с пересохшими губами. И в неподвижном воздухе этой комнаты, пропахшей лекарствами и мазями, я ощутил весь вес времени, проведенного ею в постели в ожидании собственной смерти. Вряд ли Дездемона могла превратиться в истинную американку в том смысле, чтобы считать жизнь постоянной погоней за счастьем. Ее отказ от жизни говорил о том, что старость не должна наслаждаться радостями юности, а должна стать длинным испытанием, лишенным даже простейших удовольствий. Все борются с отчаянием, но в конечном итоге оно побеждает. Так и должно быть. Только оно и позволяет нам прощаться.
Я стоял и рассматривал Дездемону, когда она, вдруг заметив меня, повернула голову. Рука ее поднялась к груди, она испуганно вжалась в подушку и воскликнула:
— Левти!
Теперь страх обуял меня.
— Нет-нет, бабушка! Это не дедушка! Это я! Калл.
— Кто?
— Калл, — повторил я и, помолчав, добавил: — Твой внук.
Это было нечестно. Память Дездемоны и так ослабла, а я ничем ей не помогал.
— Калл?
— Когда я был маленьким, меня звали Каллиопой.
— Ты так похож на моего Левти, — промолвила она.
— Правда?
— Я думала, это мой муж пришел за мной, чтобы забрать меня на небеса. — И она рассмеялась.
— Я — сын Милта и Тесси.
Веселье исчезло с лица Дездемоны так же быстро, как и появилось, и оно снова стало печальным.
— Прости, детка, я тебя не помню.
— Я тебе принес вот это, — я протянул соль и пахлаву.
— А почему Тесси не пришла?
— Ей надо одеться.
— Зачем?
— Чтобы ехать на похороны.
Дездемона вскрикнула и снова прижала руки к груди.
— Кто умер?
Я не ответил и вместо ответа убавил звук в телевизоре.
— Я помню, когда у тебя было целых двадцать попугаев, — заметил я, указывая на клетку.
Она тоже посмотрела на попугая, но ничего не сказала.
— Вы тогда жили на чердаке. На улице Семинолов. Помнишь? Тогда у тебя и появились все эти птицы. Ты говорила, что они напоминают тебе о Бурсе.
При этом названии Дездемона снова улыбнулась.
— В Бурсе у нас было много птиц. Желтые, зеленые, красные. Самые разные. Маленькие, но очень красивые. Как будто стеклянные.
— Я бы хотел туда съездить. Помнишь, там была церковь. Я бы хотел съездить и отремонтировать ее.
— Ее должен отремонтировать Мильтон. Я постоянно напоминаю ему об этом.
— Но если он не поедет, тогда это сделаю я.
Дездемона внимательно уставилась на меня, словно прикидывая, смогу ли я выполнить свое обещание.
— Я тебя не помню, детка, но, может, ты поможешь бабушке сделать солевую ванночку?
Я достал таз и наполнил его в ванной теплой водой, потом высыпал в нее соль и вернулся в спальню.
— Поставь его рядом с креслом, милый.
Я выполнил ее просьбу.
— А теперь помоги бабушке вылезти из кровати.
Я подошел ближе и склонился к ней. Я вытащил по очереди из-под одеяла ее ноги и повернул ее. Она оперлась на мое плечо, и мы двинулись к креслу.
— Я больше ничего не могу сделать сама, — причитала она по дороге. — Я стала слишком стара.
— Tы прекрасно справляешься.
— Нет, я ничего не помню. У меня все болит. И с сердцем совсем плохо.
Мы добрались до кресла, я обошел ее сбоку и усадил. Потом поднял ее распухшие, пронизанные выступающими венами ноги и опустил их в воду. Дездемона закрыла глаза и с довольным видом что-то забормотала.
В течение нескольких минут она молчала, наслаждаясь теплой водой. Щиколотки ее порозовели, и ноги начали оживать. Розовая волна поднялась до подола ночной рубашки, исчезла под ним, а затем появилась из-под воротничка. На лице Дездемоны появился румянец, и когда она открыла глаза, в них были отсутствовавшие до этого проницательность и ясность. Она посмотрела на меня и воскликнула:
— Каллиопа! — И тут же зажала рот рукой. — Господи! Что с тобой случилось?
— Я вырос, — ответил я. Я не собирался ей что-либо рассказывать, но теперь все выплыло само собой. Впрочем, все это было неважно, так как она все равно забудет наш разговор.
Она продолжала рассматривать меня, и глаза ее казались огромными за линзами очков. Даже будь Дездемона в здравом рассудке, она все равно ничего не смогла бы понять из моего ответа. Однако, находясь в своем нынешнем состоянии, она почему-то приняла все как само собой разумеющееся. Она жила теперь в мире грез и воспоминаний, а в этом состоянии старые предания возвращались обратно.
— Каллиопа, ты стала мальчиком?
— В каком-то смысле.
Она кивнула.
— Моя мама когда-то рассказывала мне странную историю, — промолвила она. — Иногда в деревне рождались дети, которые были похожи на девочек. А потом в пятнадцать-шестнадцать лет они превращались в мальчиков. Это мама мне говорила, а я ей никогда не верила.
— Это генетика. Врач, у которого я был, сказал, что такое случается в маленьких деревнях, где все женятся друг на друге.
— Доктор Фил тоже говорил об этом.
— Правда?
— Это я во всем виновата, — и она скорбно покачала головой.
— Почему? При чем здесь ты?
Она не то чтобы плакала. Ее слезные железы высохли и уже не производили никакой влаги. Но лицо ее исказилось, а плечи начали подрагивать.
— Священники говорят, что даже двоюродные братья и сестры не имеют права вступать в брак, — промолвила она. — Только троюродные, и то надо спрашивать разрешения у архиепископа. — Она отвернулась, пытаясь что-то вспомнить. — Даже за сына крестников нельзя выходить замуж. Я думала, это все глупости. Я не знала, что это делается ради детей. Я была глупой деревенской девчонкой. — Она продолжала корить себя, забыв и о моем присутствии, и о том, что говорит вслух. — А потом доктор Фил сказал мне страшные вещи. Я так испугалась, что сделала себе операцию. Чтобы больше не было никаких детей. А когда у Мильтона появились дети, мне снова стало страшно. Но все обошлось. И я решила, что все будет в порядке.
— О чем ты говоришь? Дедушка был твоим двоюродным братом?
— Троюродным.
— Ну, тогда все в порядке.
— Не только троюродным, но и родным.
Сердце у меня остановилось.
— Дедушка был твоим родным братом?
— Да, голубчик, — бесконечно усталым голосом произнесла Дездемона. — Все это произошло давным-давно. Совсем в другой стране.
И здесь заработал интерком:
— Калли? — раздался голос Тесси, которая тут же поправилась: — Калл?
— Да.
— Тебе надо собираться. Машина будет через десять минут.
— Я не поеду, — ответил я. — Я останусь с бабушкой.
— Милый, тебе надо поехать, — возразила Тесси.
Я прижался ртом к интеркому и произнес:
— Я не пойду в церковь.
— Почему?
— Знаешь, сколько они дерут за эти свечи?
Тесси рассмеялась. Ей это было необходимо. И я продолжил, подражая голосу отца:
— Два доллара за свечу? Это же обираловка! Может, в Европе тебе и удастся кого-нибудь уговорить на это, но только не в Америке!
Подражать Мильтону оказалось заразительным, и теперь уже Тесси понизила голос до неузнаваемости:
— Настоящая обираловка! — произнесла она и снова рассмеялась.
И тогда мы оба поняли, что нам удастся справиться. Так мы могли сохранять Мильтону жизнь.
— Ты уверен, что не хочешь ехать? — спросила Тесси.
— Ситуация слишком усложнится, мам. Я не хочу всем всё объяснять. Я еще не готов к этому. Боюсь, это всех отвлечет от происходящего. Поэтому будет лучше, если я не поеду.
Внутри Тесси была с этим согласна и поэтому довольно быстро уступила.
— Я передам миссис Папаниколас, чтобы она не приходила.
Дездемона продолжала смотреть на меня, но глаза ее уже подернулись пеленой. Она улыбалась.
— Моя ложечка не обманула меня, — произнесла она по прошествии какого-то времени.
— Думаю, да.
— Прости, детка. Я не предполагала, что это произойдет именно с тобой.
— Все нормально.
— Прости меня.
— Мне нравится моя жизнь, — заверил я ее. — И я собираюсь прожить прекрасную жизнь. — У Дездемоны все еще был страдальческий вид, и я взял ее за руку.
