Левое крыло машины ударило Клер. Она перелетела через капот, упала и расшиблась. И велосипед тоже.
— Ну а потом, потом? — допытывалась мадам Эмбер.
Я сочиняла. Клер совсем не было больно. Она только удивилась, что лежит на земле. И даже, робко улыбаясь, обратилась к свиноторговцу:
— Кажется, у меня ничего не сломано, я просто испугалась.
Но она не могла пошевельнуть головой. Это и понятное у нее был разбит затылок. Поэтому-то она не видела, что лежит в крови, что натекла целая лужа крови из-под спины, из-под сломанной ноги. Свиноторговец наклонился над ней, красный как рак, он вытирал пот со лба, а когда говорил, в уголках его рта вскипали белые пузырьки. Сбежались люди, сидевшие на террасе кафе, и свиноторговец сказал им:
— Вот так история, да, вот так история, это мне дорого обойдется.
Клер пожаловалась, что у нее болит голова. Свиноторговец сказал:
— Ее вроде бы здорово задело.
Он осмотрел левое переднее крыло своей машины, краска там лишь слегка облупилась. Тем временем взгляд Клер стал тускнеть, и никто на свете не знает, о чем она думала. Кроме меня.
Вначале она падала навзничь на прохладную, мягкую как пух лестницу. Когда падение завершилось, она, покоясь в ласковом забытьи, поняла, что умирает. Она немножко поплакала, как дети, когда их запрут в темной комнате, хотя на самом-то деле они не испытывают страха. Ей было жалко себя, жалко родителей, но не нас: она прекрасно знала, что в юные годы братья и сестры не так уж сильно любят друг друга. А об Алене она и вовсе не думала. Ей было жалко неба и солнечных лучей, которые оно ей посылало, но очень скоро она примирилась с тем, что умирает.
Мадам Эмбер заплакала. Она плакала по-настоящему, а не из вежливости, она встала, обняла меня, и я догадалась, что печаль есть начало любви к тому, что тебе неведомо.
А потом мне надоело рассказывать всем о Клер. Я не пожелала больше выходить в переднюю, когда звонили у двери. Бабушка сказала:
— Что же ты, милочка, кажется, тебя это так развлекало?
Оливье и Шарль ползали на четвереньках под столом, они больше ни во что не играли, а заглядывали бабушке под юбки.
Мы услышали, как папа повернул ключ в замочной скважине, и бросились к нему, чтобы удрать от бабушки. Теперь папа был весь в черном и казался каким-то непохожим на себя. Он поцеловал нас, уколов небритой щекой, посадил на одну руку Оливье, на другую Шарля и относ их к маме в постель. Мама, не открывая глаз, прижала обоих к себе. Шарль припал к маме и стал сосать свой большой палец. Бабушка вошла в спальню вслед за папой, она хотела забрать Оливье с Шарлем. Бабушка просто не в силах оставить нас в покое. Стоит сесть в какое-нибудь кресло, даже если рядом стоят еще четыре свободных, как она тут же говорит:
— Может, ты встанешь и уступишь место своей бабушке?
Клер встряхивает головой, и волосы ее пляшут, точно змеи. В загородном доме она вылезает на крышу через чердачное окошко. Она разгуливает по гребню крыши, раскинув руки точно крылья, и зовет:
— Бабушка… У-у-у…
Бабушка выходила на лужайку перед домом, ей с трудом удавалось поднять голову, чуть не вывернув себе шею.
— Сделай милость, спускайся немедленно. Немедленно, слышишь?
Клер смеется, ей вторит эхо. Бабушка сердилась:
— Эти забавы кончатся тем, что ты разобьешься.
Клер отвечает, что ей это все равно. Бабушка пожимала плечами:
— Ну и многого же ты достигнешь, когда умрешь.
— Большего, чем ты, — говорит Клер.
День отступал все дальше и дальше, как свет, когда смотришь сквозь воронку. Вечером мы устроили генеральную репетицию, без Клер. То есть у нас собрались все персонажи последних дней: Ален, его отец и мать, наша бабушка и еще все мы, кроме Клер, разумеется. Все были в приготовленной для траурной церемонии одежде, даже на мне было черное платье. Я вовсе не хочу проявлять неуважение к памяти Клер, но я была довольна. Издали я казалась себе молодой девушкой. Я мрачно разглядывала себя в больших зеркалах передней, и Ален сказал:
— Теперь ты, пожалуй, сможешь выезжать на балы в будущем году.
Валери скорчила гримасу:
— Эта дуреха оттопчет ноги своим кавалерам.
Ален погладил меня по щеке.
— Молодые люди будут приглашать ее не ради собственных ног.
Я взяла руку Алена, обвила ею свои плечи, прижалась к нему, и так мы стояли и смотрели на Валери, пока она не ушла. Потом Ален присел передо мной на корточки, держа меня на расстоянии вытянутых рук, я видела его веснушки, его ласковые глаза. Сердце стучало у меня в висках, Клер была здесь, совсем рядом, но, как в легендах, нельзя было обернуться, не то она исчезнет.
— Знаешь, — сказал Ален, — ты на нее похожа.
— Нет, что ты! — воскликнула я с надеждой.
Ален дотрагивался пальцем до моего лица:
— Брови, лоб, нос…
— Ноги, — поспешно добавила я, — ноги и руки.
— А там, — сказал Ален, коснувшись моего лба, — что же там будет скрыто?
Я ответила вовсе не нарочно:
— Мертвая девушка.
Мне стало ужасно неприятно. Но Ален притянул меня к себе и все повторял:
— Тс-сс, тс-сс.
Я спросила его:
— Ты еще любишь Клер, Ален?
— Конечно, — сказал Ален, — конечно, ты забудешь, как и все мы забудем.
— А ты все-таки женишься потом?
— Послушай-ка, — сказал Ален, — сейчас мы все так потрясены.
Я пожала плечами. Меня раздражает, что они превращают смерть в какую-то трагедию. Я потащила Алена к себе в комнату, чтобы открыть ему один секрет, о котором никто не знает, показать ему своих вьетнамских солдат. Я вырезала их из «Пари-Матч», у меня их одиннадцать штук, они покоятся в самых различных позах, лица их залиты кровью. Ален сразу же взял тон старшего брата:
— Нехорошо быть такой извращенной, играла бы ты лучше в куклы.
Я объяснила ему, что мои солдаты гораздо лучше кукол. Это живые мертвецы. Как Клер.
За обедом царил дух набожности. Начала, конечно, бабушка. Она уткнулась носом в тарелку с грибным супом и зашептала:
— Господь, взглянув на нее, возлюбил ее и сказал: «Прииди».
Бывшие будущие свекор и свекровь Клер вежливо отозвались:
— Аминь.
Опять было неловко за маму — она без конца улыбалась. Губы у нее распухли, говорила она только глазами, я хочу сказать, что она предлагала блюда беззвучно, но ясно было, что ей казалось, будто она произносит слова. Поэтому мы, чтобы не выводить ее из оцепенения, тихонько отвечали: «Большое спасибо». Папа ничего не ел. Он сидел, согнувшись над тарелкой, вперив взгляд в солонку. Внезапно он стал напевать: «У меня красные сабо, любовь моя, прости, навек прости и не грусти», песенку, которую иногда мурлыкала Клер. Потом он взглянул на нас, но нас не увидел и умолк. Мы просто не знали, куда деваться. Оливье колотил ногами снизу по столу, торчал только его уродливый бритый череп. Валери бросала на него грозные взгляды, но не смела показать, что злится, ей хотелось произвести хорошее впечатление на Алена. Старая дама и бабушка рассказывали друг другу, как они молились все эти дни об искуплении грехов Клер.
— Но она в этом не нуждается, — заключила бабушка, — она ангел из ангелов.
За жарким бабушка добилась от мамы обещания, что Анриетта не будет присутствовать на похоронах — ведь она наверняка станет плакать в голос, и люди, чего доброго, подумают, что она член семьи. Небо между шафрановыми занавесями казалось фиолетовым.
— Завтра, — сказал пожилой господин, — на небе будет праздник в честь Клер.
Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы не было рая, чтобы молитвы были всего лишь шуткой, и избавь нас от других, когда мы мертвы.
Пока мы ели сыр, шло разрушение Клер, запаянной свинцом в ящике без воздуха, и подбородок ее образовывал все более и более острый угол с шеей, пока затылок не оказался наконец соединен с позвонками хребта лишь ломаной, хотя еще заметной линией.
По анатомии я иду первая. Скелет, эту целостную картину нашего тела, я предпочитаю пыщному цветению нашей плоти. Своим вьетнамским солдатам я дала благородные имена, они зовутся Трицепс, Абдуктор, Кифоз, Ганглий, точно какие-нибудь римские императоры. Клер начала свое путешествие с такой удивительной легкостью. Позже, когда мы станем одного возраста, я узнаю ее тайны.
Я никогда не плачу, это нетрудно, надо только поджать в туфлях пальцы ног. Рокфор я есть не стала, оттого что там могут быть черви. Мамин взгляд заблестел, словно душу ее переполняла радость.
— Клер, — сказала она, — в шесть лет просто набросилась на камамбер.
Ну так и есть. Для мамы Клер вновь стала маленькой девочкой, у которой выпал первый молочный зуб и которая прячет его под подушку, чтобы мышь-волшебница превратила его в подарок. Еще немного времени, и для мамы будет Клер будет лишь вторым рожденным ею на свет младенцем, а еще немного — и мама предпочтет быть беременной Клер и лелеять надежды, долгие, как сама жизнь. Мама говорит, что она счастливей всего, когда держит на руках младенца. Вся беда в том, что, подрастая, мы становимся для нее довольно обременительным грузом и ей приходится опускать нас на землю.
