Он рассказал о детстве, о своих отношениях с бабушкой, о том, как бабушка умирала, о ее постоянном присутствии в его снах и неизбывном чувстве вины перед ней. Жанна отложила ручку и, внимательно взглянув на Митю, сказала:
— Вы понимаете, что дело ни в каких не в бронхах, что эту неразрешимость, этот груз нужно избыть, освободиться. Ведь то, что она к вам приходит, это говорит о том, что и ее душе нет покоя, что и ее душа между небом и землей метается неприкаянная, и пока она не обретет покоя, и вам жизни не будет. Возьмите ручку и запишите. Это очень простое упражнение, его нужно повторять каждый день перед сном. Вы должны представить вашу бабушку и сказать ей: «Пожалуйста, возьми свое, отдай мое и оставь меня». А когда засыпаете, представляйте спокойный-спокойный, огромный-огромный, золотой-золотой… солнечный диск. Я уверена, что все получится. Всего вам доб-лр-ого, — сказала Жанна и улыбнулась особенно виновато.
Перед сном Митя проглотил все положенные шарики и, уже лежа в постели, представил изможденное бабушкино лицо и произнес:
— Ну, пожалуйста, возьми свое, отдай мое и оставь меня.
Он так умотался за день, что глухо проспал всю ночь, лишь под утро приснилась какая-то канитель с визой. Будто за столом в посольстве сидит с очками на носу Хромых и говорит:
— С какой целью вы намылились в Б-л-р-итанию?
На следующий день предстояло собрание в лаборатории Поднебенного, на котором должны были решить, перезаключать ли с Митей договор.
Сотрудники рассаживались, тетушки, среди которых одна держала наготове открытую папку, старались не шуметь, косились на Поднебенного, угрюмо сидевшего за столом и уставившегося в бумаги. Запыхавшаяся Оструда Семеновна в казенной кацавейке протиснулась меж рядов, кивая и оглядываясь, — как всегда, с необоснованно сияющим видом.
— Здравствуй, Ася, — по-домашнему гуднул Поднебенный, глядя в чью-то увесистую диссертацию и краем глаза пробегая реферат своего кубанского фаворита под названием «Приход свиньи в охоту и поведение ее под хряком». Сам он тоже чрезвычайно напоминал хряка: боковины шеи, мощно переходящие в щеки и плотно вздрагивающие, белесая щетина по розовому и нездорово красное нахмуренное межбровье.
Поднебенный откашлялся и оглядел враз встрепенувшихся присутствующих:
— У нас тут небольшие изменения в повестке собрания…
Тетушка с папкой наклонилась к соседке:
— Наверно, не продлят. Что-то перед собранием они говорили нехорошо.
Поднебенный грозно взглянул на болтушку:
— …в связи с тем, что Дима Глазов уходит от нас на производство…
Послышалось протяжное «а-а-ах!». Все зашевелились и оглянулись на Митю. Тетушка с блокнотом горестно всплеснула руками.
— …переводом в Южно-Туруханский госпромхоз, — закончил Поднебенный. Посыпались вопросы.
— Да, охотником, — сдержанно и глухо ответил Митя, хотя внутри все пело.
Вечером долго не удавалось заснуть, вспоминался прошедший день, он представлял Поднебенного, который своим всесильным видом, вескими словами «уходит на производство» как бы тоже приобщался к повороту Митиной судьбы и наслаждался паникой сотрудников. Представлял Хромыха: прощаясь, тот особенно твердо посмотрел ему в глаза и резанул: «Все. Давай», что означало: «Дуй в свой Лондон и быстро назад, а то как даст морозяка, так и вмерзнешь посреди Хурингды вместе с хахоряшками».
Спать надо, подумал Митя и закрыл глаза. Из темноты с естественной и привычной неизбежностью выплыло строгое бабушкино лицо.
Забери свое, отдай мое… — думал Митя. Забери — отдай… Твое — мое… Что твое? Что мое? Что вообще значит «мое» и «твое»? И как определить границу, когда давным-давно нет ни «моего», ни «твоего», а есть только «наше». Бескрайнее наше, где слито в одно — и князь Андрей, и капитан Тушин, и «парнишка из второго батальона», которого ты, как ни старался, не смог не впустить в свою отзывчивую душу, и дед, колющий листвень на берегу бескрайней реки, в которую не войдешь дважды и в которой никогда не разберешь, где кончается вода и где начинается небо. И которая по берега полна странной штукой под названием «свобода». Я не знаю, где мое и где твое, а знаю одно — если совесть моя приходит в облике близкого человека, как я скажу ей: «Отдай мое?»
Утром Митя поехал за билетом, а когда вернулся домой, в прихожей несуразно толпилась чужая обувь. Из комнаты вышел дядя Игорь с бледным лицом и красными глазами и сказал:
— Митя, папа умер.
— Когда? — зачем-то спросил Митя.
Ольга Мартынова
Узор из дерева и стекла
Мартынова Ольга Борисовна родилась в 1962 году. Закончила Ленинградский пединститут им. Герцена. Автор нескольких лирических сборников. Стихи неоднократно переводились на европейские языки. В настоящее время живет во Франкфурте-на-Майне. Лауреат литературной премии Губерта Бурды для поэтов из Восточной и Южной Европы за 2000 год. В «Новом мире» печатается впервые.
* * *
Корни, черви, кроты, кости, клады,
Что еще я знаю про землю? — полоса черноты,
Потом огонь. Птицы, призраки, крики, бабочка-бархат, докучная муха,
Ветряные братья ветрены и бесплотны.
Что я знаю про воздух? — вздохи оттуда не доходят до слуха,
Только холод. Маленьких скользких демонят
В лужах прыгают сверкающие рожки,
Черной воды лабиринт разъят
На кружки и на дорожки.
Потом огонь. Он живет снаружи, стынет внутри,
Он бегает вместе с кровью от сердца к пяткам.
Вот и всё. Саламандры бегают, кувыркаясь,
Прогрызая вены. В эту страшную снежную зиму,
Пишет Гийом де Машо,
Я потерян, болен, импотентен, печален,
Разучите, пожалуйста, мой стишок.
Шестьсот лет он шепчет,
Затерян в воздухе среди других, поет, плачет.
В земле, где огонь, — его
Дама, выучившая стишок.
В воде электричество пролившейся крови скачет.
В эту неделю зимы две вороны
На бронзово позеленевшей ветке облетевшего клена
От холода, как два голубя, склонили клювы друг к другу
Сиротливо и сонно.
Снова декабрь
Елене Шварц.
кроткий декабрь на цыпочках входит.
елки стоят в загородках — толпа одноногих невест.
в вареве звезд в студяном плещется Некто, невесть
Кто плывет наверху, невозможность увидеть Его сердце как ржавчина ест.
в нарядных вертепах несчастливое притулилось семейство.
далеко им в египет, через этот снег, эту слякоть,
да и там хорошего мало, можно заплакать
(как все изменилось за две тысячи лет!),
жуя чужбины жаркую мякоть.
румяные женщины достают ледяную мелочь,
крутит прозрачный шар на конце своей трубочки стеклодув,
плоский ангел, подвешенный за крыло на елку,
летит, дудит в золотую дуду,
под ногами багровые пятна глинтвейна проступают во льду.
петух на шпиле охрип, но кричит свою неслышную весть.
время не вовсе застыло, оно вытягивается в тире.
вот енот уморительно дрыгает лапками в тире.
вот роется бомж в щедром рождественском соре.
много чего еще видно в прозрачном шаре,
который вот-вот упадет,
если его не подхватит никто в декабре
(некто, среди подарков не позабывший о даре).
Полночь
Ничего не исчезнет, ничего не исчезло в сыром,
Ноздреватом времени, как огород изрытом,
Все висит, все скользит, все дрожит всецыганским взрыдом,
Невидимым прошлым завален и этот декабрь,
Видимым прошлым древесная кожа теснится,
Во времени зияет дыра, освещенная маленьким взрывом,
Тогда понимаешь: где-то расплываются и сейчас
Фонари — на мокром асфальте раздавленные лимоны.
Тогда понимаешь, что время можно считать минутами, можно веками.
Все равно через несколько лет всякий город становится безымянным,
Называется ты или он или просто город,
Ты знаешь его подворотни, пустоты и (если есть) колонны,
Но не знаешь его лица.
Снег просыпается сахаром в кофейную ночь.
Ничего не кажется странным. Ты просто идешь вдоль реки,
не зная начала, не ожидая конца.
И чувствуешь город, шевелящий жирными плавниками.
Надрывая мизинцем заемную роскошь плюша,
Смотришь куда-нибудь, хоть на девочку в желтой куртке,
Которую видно через плечо. Не слыша,
Что она говорит, видишь фокус вдыхания дыма,
Который она забывает выдохнуть, пробуешь слово «дома»,
Вспоминаешь другие кафе (вместо плюша клеенчатые разводы),
Но те и эти все же одной породы,
А также вокзалы, реки, деревья, девочки в желтых куртках.
Она сдвигает ресницы, чтоб разглядеть, кто это смотрит бесцеремонно
На ее незнанье того, что и здесь фонари — те же раздавленные лимоны.
Ее спутник оглядывается, куда она смотрит,
В это время она выдыхает немного прошлогоднего дыма.
* * *
Облепленные снегом фонари
Сочат не свет — рождественский мороз,
И город, освещенный изнутри,
Не ими освещен.
Жизнь с хищным беличьим лицом и в беличьих мехах
Пьет торопливо чай. Снег тает на ресницах.
Зайдешь в кафе по корочке блестящей,
По сахарному снегу, по лучу,
А выйдешь в страшный город в черных льдах.
Вот дама в беличьих мехах, вот господин в пальто.
Пока они сидели здесь над булочкой хрустящей
(Их дом — кафе, вечерний воздух — их)
И синей туфельки покачивался бант,
Скользили черные волхвы, неся звезду в зрачках,
В лимонный холод фонарей, как бабочки в саду.
Вот дама с беличьим лицом в такси заносит елку,
Вот обернулась, морща нос и поправляя челку,
Вот говорит: твое лицо у сумерек, у дня,
И страшный холод на лице у ночи, у меня.
А фонари сочат мороз, облеплены волхвами,
А господин сидит, как дрозд, в заснеженном саду,
Считает мириады звезд, не в счет бубня себе под нос,
Лицо как у коня.
* * *
Зеленые метры погонные
На невских, на венских плечах.
О. Ю. Это только Вена — Ее великанский шаг,
Ее воздушные лестницы, ярусы, зеленый тритон на театральной крыше
Раздувает щеки, выдувает марш из зеленой дудки.
Головы театральных поэтов ярусом ниже,
Как головы перебежчиков, посаженные на пики,
Чтоб другим неповадно было шутить дурацкие шутки.
Запрокинув лицо, я вижу сон Кальдерона,
А его голова на крыше видит сон Сехисмундо,
Сквозь взбитые сливки Вены я смотрю наверх на тритона.
Он отвернул свою дудку, я слышу военный вальс.
Лица мальчиков на военных парадах,
Площадь Героев, ее имперский разгул и разор,
Профили мальчиков в касках, славянские лица.
Отсутствие Польши в наших пустых городах.
Болгария, Чехия, Венгрия, Сербия, Бессарабия, где вы?
Золотые шары Петербурга,
Это больше не повторится. Вы помните, как вы тускнели,
Глотая балканскую пыль? Глупая Вена пинала вас каблучками:
Гуцульский танец. Улыбался ниточный полумесяц.
Румынии оживлял fin de siecle ватные лица вампиров,
Их змеиные волосы: сецессии вялые стрелы.
Между синим дневным и черным ночным оком
Небо смотрит почти прозрачным серым,
Сыплет мелкими искрами, ненароком
Летящими от венских бульваров к петербургским скверам.
Но нет родства между ними больше,
Нет родства, и прошло то время,
Когда их руки касались друг друга,
Оставляя горячий след вдоль разделенной Польши.
Я ищу зубчатый обгрызенный верх собора:
Пористый шоколад в разломе,
Я иду сквозь бывшие площади Вены,
Разгребая глазами наплывы лошадиной мускульной пены,
Я ищу собор, я ищу трамвай, я ищу бульвар,
Время остановилось, как сто лет назад, шелестят газеты,
Сонный свет кафе прорезает полосы на страницах,
Продрогшие террористы сидят в саду на скамейке,
Я выхожу из Вены, узор из дерева и стекла распахивает швейцар.
