Можно ли избегнуть неизбежного? И где кончается твоя воля? Не грех ли шагнуть в сторону? Да он и не думал ни о чем таком, а просто, не отводя взора, смотрел на таинственное представление, даваемое среди гор без зрителей — сам он не в счет — он все равно был среди тех, он даже увидел себя там, как Риту или Виктора; с умилением до озноба он наблюдал беззащитную игру взрослых людей, танцы журавлей под грозовым небом. И в голову не приходило, когда он так легко и беспечно взошел на виноградный холм и застыл, обернувшись, что это его звездный час — яркая осень в горах, странное, потешное дело, эти женщины, и даже то, в конце концов, как он взошел на холм. Откуда было знать, что все обрушится и он будет бесконечно сдавать, сдавать несдаваемое кино, и до самого конца с ним пребудут только бессменная Тарабанова, к финалу уставшая подкрашивать виски, и бифокальный Петров. Да еще Лина укором судьбы мелькнет иногда в студийных коридорах, патрулируемая угрюмою напомаженною критикессою. Но это потом. А сейчас словно сквозь дождь старинных лент он смотрел на чудо в долине, и ему казалось, он слышит — не ветер, нет, а тонкий звук льющегося сквозь пальцы золотого песка времени, а время было — между тем как…
Новорожденный младенец входит в мир головой, а не ножками. Не календарный, настоящий двадцать первый век в поэзии будет отмечен прежде всего новым содержанием, острым лучом мысли. Дарье Кулеш есть что сказать. Современный мир, погрязший в апатии и обыденности, ее явно раздражает, но это раздражение — творческое. Юная поэтесса азартно погружается в житейский хаос, надеясь создать из него что-то стоящее, причем создать не только на бумаге. Ее жизнетворческий порыв, максималистская мечта о построении человека из груды черновиков явно перекликаются с поэзией русского футуризма. Что ж, если из футуризма вычесть социальный утопизм, то эта могучая система словесно-стиховых приемов еще может дать небывалые результаты — в отличие от постакмеистического болота, в котором все еще продолжают тонуть унылые стихотворцы чуть ли не трех поколений. Дарья Кулеш уже опубликовала одно выразительное стихотворение в «Арионе», но настоящий дебют ее — здесь и сейчас: в «Новом мире» экспонируется по-настоящему индивидуальный новый мир со своими дерзкими и властными законами.
Вл. Новиков. Шансон д’амур
В Лионе или
Лилле
под ливнем я шла и смотрела вниз:
в черных лодочках белые ноги мои
плыли…
Я не сразу тебя заметила.
…В серебристом «пежо»
ты присохшие брызги стираешь с моей
голени,
а я ничего не чувствую —
как будто ты ластиком трешь
бумагу.
Зачем?
И дождь уже вроде бы кончился…
Щекотно!
Целуешь мне кончики пальцев:
сухие леденцы ногтей
скользнули по твоим губам;
на язык, на зубок не попали —
еще не успел
распробовать.
А ну-ка
отниму
руку!
Ты не в глаза, а на глаза
смотришь.
Я для тебя — совсем не я,
а части тела
в одном наборе —
все включено!
Грудь, ноги, шея, губы, волосы —
все пункты списка комплиментами
перечисляешь и прицениваешься.
Какая денежная мелочность!
Как будто ты на распродаже:
успеть бы быстро нахватать
побольше! По дешевке!
Даже имя свое — Франк,
как монетку, мне бросил ты.
Ты уверен во мне — заплачено:
целый день провозил по городу, угощал, говорил приятности
этой глупенькой русской девочке…
А я — ускользну, обману.
…Никогда бы тебе не пришло на ум
простую нежность — такую мелочь! —
ни за что, словно милостыню, подать:
просто положить
поцелуй
на дно моей ладони —
в протянутую руку…
Недо —
Вряд ли каждый из нас
был задуман отдельно.
Просто кто-то занудно пытается сделать
человека.
Далеко не всегда получается.
Вокруг — черновые лица.
* * *
Это мы не проходили, это нам не задавали…
Погибла.
Убита.
Как температура,
сбита —
холодно в классе,
где поминают ее.
На доске: фото;
старательно имя написано мелом;
две белые розы прилеплены скотчем белым,
на пластырь похожим.
Розы устали —
будто стрелки обратно идущих часов,
на полседьмого почти
упали;
внезапно — задолго до полночи —
время нулей настало —
часы встали.
Сорваны стрелки, как розы, —
страшен пустой циферблат!
По-английски стрелки — это руки,
и циферблат безрукий —
даже не калека, а пятно
без конечностей, без лица,
без движенья,
без начал, продолжений
и концов;
плоская дыра, в которой нету
ничего —
даже глубины.
Неужели
по ту сторону жизни и времени
такая же пустота?
* * *
Отрезвляли нас всякие-разные —
по семь
раз
отмеряя,
отрезали резоны при свете разума,
заверяя:
общество
не организм,
а механизм.
Нам-то какая разница?!
Не припугнешь неживым и мертвенным:
боимся мертвого —
того, что жило.
В нервную полночь сова Минервина
доложила:
ваш мир
умер.
Страшно, зябко себя заставлять понять,
что стручки побуревшие —
это рыбки засохшие
(из стеклянного ящика — прыг! — и в щель);
что свернулась не шина клубком вон там —
это тушка собачья в грязи лежит;
что тряпица пернатая
по асфальту размазана
и т. п.
Древним спокойнее было
верить, что все в мире дышит.
Мы же покоимся с миром,
видя кругом только вещи,
чуждые жизни и смерти.
Дети боятся, что вещи — живые.
Мы же боимся, что вещи —
мертвы.
Увы,
это так.
Нихт ферштейн 1
Прохожая —
престарелая дурочка:
лицо
сдвинутое,
как ящик стола,
выдвинуто;
сверху туда
украдкой
смахивают
всяческий хлам,
дабы всем Божьим рабам
был виден один
порядок.
А мы?
Нам тоже — только бы прибрать,
порядок навести:
не я ведь и не ты,
а тот
ist tot.
Кто помер — ничего с собой не заберет,
а ведь добру, поди, негоже пропадать —
так почему бы нам бесхозное не взять?..
2
Давным-давно, жила-была, так получилось:
лаборантка Сим-Сима
открылась —
и правда речь о золоте. О том
колечке именном
на пальце безымянном:
— А это муж
с войны привез!
И надпись на колечке есть:
«Генрих und Гретхен.
Дата».
— Да ты
что же, Сима,
чужое носишь?
— Ну и что? Мне какое дело?
Сколько зим, сколько лет!
— Не свою ты судьбу надела,
оттого тебе счастья нет!
Вор
наказан, хотя и не пойман:
муж твой, Сима, —
специалист
запойный,
а чадо —
исчадие:
с 13 лет —
все пьянь, мужики…
…Разве это,
Сима,
твоя
жизнь?
Молчи и спи — не надо отвечать.
3
Лишь дикари считают явью даже сон;
мы приучились даже в жизни спать
и не трудиться понимать,
что к чему нам снится,
не надеясь добудиться
себя.
Варламов Алексей Николаевич родился в 1963 году. Закончил МГУ. Печатался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Москва» и др. Первый лауреат премии «Антибукер» за опубликованную в «Новом мире» в 1995 году повесть «Рождение». Живет в Москве.
Если к сосне поднести горящую спичку, она вспыхнет, как свеча.
— От одной спички?
— У нас тоже никто не верил. А потом весь лес спалили.
— Слушай, а как ты думаешь, нам бром в чай подсыпают?
— Да хер его знает.
— А то ко мне в воскресенье жена приезжает.
— Везет…
Мы лежали на сухой земле, глядели, как уходят в небо, сближаясь верхушками, высокие деревья, и курили. Сосны раскалились от зноя, насыщая воздух смолой, и слабо шумели. По устланному ветками небу бежали облака, где-то далеко стучал дятел и скакала с дерева на дерево рыжая белка. Хотелось лежать и лежать. Глаза слипались, земля куда-то проваливалась, а деревья клонились и падали.
— Кончай, перекур! Рота-а! Стройсь.
Толстый человек с тонкими ногами, одутловатым брюзгливо лицом, но еще энергичный и свежий, в щегольских хромовых сапогах намеренно на нас не смотрел. Рядом с ним надрывался щуплый паренек со старательными и злыми глазами. Три дня назад он был назначен старшиной. Избравший его для этой должности толстяк с двумя звездами на погонах находился на той роковой стадии военной карьеры, когда офицер либо получает звание полковника, либо остается навсегда подполковником, и из кожи вон лез, чтобы случилось первое, а не второе. Старшина — единственный, кто знал службу, — как бы по ошибке обращался к нему «товарищ полковник». Мы не обращались никак, а старшину презирали. От подполковника зависело наше настоящее, а от нас — его будущее. Точнее, от того, как пройдет наша рота на плацу в день принятия присяги, когда в воинскую часть прибудет декан, парторг и главный университетский генерал.
