— Можно. Только пепельницу надо у бармена взять.
— О’кей.
Я снова подошел к стойке, взял блюдце, которое играло роль пепельницы, заодно купил еще бокал «Балтики».
Несколько раз с удовольствием затянувшись «Бондом», признался девушке:
— А я тут служил целых полгода.
— Где? — Она не выражала особого интереса, спросила, кажется, так, из вежливости, но глаза ее смотрели как-то откровенно и жадно, будоража меня. Наверное, это казалось из-за несоответствия светлых от природы волос и кожи и темных, почти черных глаз…
— В поварской школе. — Но тут же уточнил: — Вообще-то меня сначала в Сортавалу призвали, в пограничные войска, а потом уже сюда перевели, учиться на повара. Вот учился…
— Хм, — девушка покривила губы, дескать, улыбнулась, — готовишь, значит, хорошо.
— Не жалуюсь.
— А жена?
— Что — жена?
— Ну, жена рада, что хорошо готовишь?
Я глотнул свежего пива, пожал плечами:
— Может, и рада была бы, да нет ее. А если честно, главная задача армейского повара не во вкусности, а чтобы у личного состава поноса не было… Представь, на заставе служит человек пятнадцать, и у всех понос от какого-нибудь борща вкуснейшего. Ведь так и границу можно без присмотра оставить. Хотя и черт с ней… У тебя линзы, что ли?
Валя посмотрела на меня долгим, проникающим каким-то взглядом.
— Ага, линзы, с миллионеркой сидишь! — Она опять изобразила подобие улыбки, взяла бокал с вином, отпила.
— Линзы, кстати, давно уже не признак богатых. За пятьдесят рублей три пары можно купить. И разных цветов. А волосы у тебя от природы такие?
— Уху.
— Оригинально и красиво, — решил сделать я комплимент.
— Спасибо… Только мало это мне помогает по жизни.
— В каком смысле?
— Да в любом. Давай лучше выпьем.
— Давай, что ж…
Мы чокнулись, сделали по глотку.
— А ты чем занимаешься? — спросила Валя и тут же вспомнила: — А, это ведь у тебя коммерческая тайна.
— Да нет, почему… Обувью торгую. — Я отвалился на спинку стула, вздохнул устало, но и удовлетворенно. — Привез вот партию, теперь разбрасываю по магазинам. Весенне-летние модели.
— Спасибо, не даете нашим женщинам в кирзачах ходить.
Уловив в ее словах издевательство, я стал раздражаться:
— А что, плохо, что ли, им? Да без нас бы и ходили в каких-нибудь колодках фабрики «Скороход»… И хорош иронизировать. Нормально ведь сидим, общаемся.
Она снова взглянула на меня. Теперь в глазах почти извиняющееся выражение. И голос стал мягче, просто грустный:
— Я по жизни такая. Из-за этого и торчу здесь без копья в кармане… и, — она поглядела на людей за соседними столами, — тошнит от всего, от всех.
— Н-да, тяжелый случай.
Не очень-то благодушная получается беседа после трудового дня… Я закурил. Валя тоже вытянула сигарету из пачки, но перед тем, как щелкнуть зажигалкой, для приличия спросила:
— Можно?
Я кивнул, конечно. Что еще оставалось?
— Я редко курю. Если выпью только или разволнуюсь, — посчитала она нужным оправдаться. — Сейчас вот что-то разволновалась. Как-то все…
— Надоело? — усмехнулся я.
— Ну да…
— А вот мне однажды надоело так, по-настоящему, я сел и приехал в Питер. Делом занялся… — Я понял, что меня понесло. — Теперь как белка кручусь, поездки вот, то-сё, зато нет времени депрессовать. Двести с лишним точек, где мой товар продается. Документация, поставщики, налоги, крыша… Но, понимаешь, хоть по вечерам с ног валюсь, сплю, бывает, по три часа, а в душе как-то так хорошо…
— Везунчик.
— Не глумись, — я поморщился, — я же серьезно…
— Глумятся знаешь над кем? Или над святыми, или над трупами.
— А ну тебя. — Мне стало обидно. — Села за мой столик, вино мое пьешь и начинаешь тут же… Иди вон, — я кивнул направо, где молча пили водку трое парней, почти превратившихся в мужиков, — их подкалывай. Посмотрим, как они реагировать станут. Вряд ли, думаю, рады будут…
— Ну все, извини. Просто не могу я иначе теперь. Я не со зла… — Она вздохнула, покрутила пальцами ножку почти пустого бокала. — Слушай, ты бы не мог еще бутербродик купить? Есть очень хочется.
Я посмотрел на нее; она не отвела глаза. Красивые, почти черные, горячие и какие-то грустные, одинокие, затравленные…
— Слушай, — предложил я, — давай как люди посидим? Там, я видел, пельмени есть, тефтели… Бутылку водки возьмем. Поговорим. У, как?
— Я не против. Водку с закуской можно. И… — она вроде собралась усмехнуться, но вовремя изменила усмешку на довольно-таки приветливую улыбку, — и поговорить тоже…
Я поднялся.
— Что возьмем — пельмени, тефтели?
— Лучше тефтели с пюре. И, если можно, салатик какой-нибудь…
Как добрались до гостиницы, не помню. Пришел в себя лишь в момент разговора с водителем. Точнее, вспоминая, как его имя. То ли Георгий, то ли Геннадий…
— Это, — я стоял в дверях, обеими руками держась за косяки, — это… Геннадий… Георгий… простите, забыл…
— Гена, — подсказал он, поднимаясь с кровати. — А что такое-то?
— Да надо… вы бы не могли… на полчаса… Нам тут надо…
— Я тебе не проститутка! — визгнула за моей спиной Валя и зашагала по коридору.
Я рванулся за ней, поймал руку.
— Погоди, я не в том смысле… просто же поговорить.
Что-то мне все надо было с ней поговорить, и мы, кажется, долго говорили в кафе «Калевала», до самого закрытия, но из памяти выпало — о чем именно.
— Погоди… пошли…
Она отдернула руку, и я чуть не упал. Я думал, она уйдет, даже в душе желал этого. Нет, она остановилась и со злобой и выжиданием уставилась на меня.
— Ну чего ты? — забормотал я миролюбиво. — Давай по-хорошему… И выпить еще осталось ведь.
Из номера вышел Геннадий, сказал, будто оправдываясь:
— Машину поглядеть надо.
— Да-да, хорошо, — мельком кивнул ему я и взял девушку за запястье. — Пошли, Валь, посидим.
Она пошла.
Выставил на журнальный столик бутылку «Праздничной», упал в кресло.
— Будь как дома!.. Нормальная конура? Даже вон телик есть. И душ…
Валя хмыкнула, присела на стул.
— Да лучше в кресло. Удобное… Или, — мне стало весело, — или, ха-ха, ко мне на колени!
— Давай лучше выпьем.
— Дава-ай!
Я плеснул водки в стоящие рядом с мутным графином стаканы.
— Поехали.
Глотнул, подавился, по подбородку потекли горячие ручейки.
— Ты что-то совсем, — с брезгливостью и, кажется, жалостью заметила Валя.
— Разучился, понимаешь, бухать… Эти «новые русские», они всё чаек, минералочку… До ста лет прожить собираются… У-у, — на меня вдруг нахлынула дикая злоба, — ненавижу!.. — Я еще раз налил водки и на этот раз выпил удачно. — Зна… знаешь, Валь, так омерзительно! Ведь спекулянты мы, дешевые спекулянты, правду про нас говорят. Там люди ботинки делают, пашут, а мы, сволочи!.. — Говорил я в тот момент совершенно искренне, даже готов был разрыдаться. — Домой хочу, в Сибирь. Помидоры рбостить… Мы с родителями своими руками… Из вот такой вот семечки… еще зимой, в ящиках на подоконнике… И потом радость такая, когда куст по грудь, весь в «бычьем сердце». Знаешь, какая радость!
— Может, ляжешь? — предложила Валя.
— А ну тебя… — Стало досадно и горько, что она не понимает. — Живем же как паразиты.
Лицо ее оказалось перед моим. Совсем рядом. Я понял — надо поцеловать. Ткнулся куда-то, где губы. Она не отстранилась. Я ткнулся еще и почувствовал мягкие подушечки ее губ. Попал.
— Ложись, не мотайся, — снова предложила она, но теперь в ее голосе не брезгливость, а почти явное предложение…
Я взял графин, сделал несколько глотков. Вода была кислая. Хотел хлопнуть графином об пол, но передумал, аккуратно поставил на стеклянный поднос. Приподнялся, спросил:
— А ты ляжешь со мной?
Увидел ее глаза, совсем трезвые, умные глаза. И не злые. Как точнее? — ободряющие.
— Давай ляжем вместе, — сказал я. — Мы ведь теперь не совсем чужие. Гоша ушел…
— Гена, — поправила она.
— Какая разница…
Я определил свою кровать — покрывало на ней не было измято, ведь шофер на ней не лежал.
— Давай, Валь…
Она подошла. Уже без куртки. В черном вязаном свитере, в короткой узкой юбке, черных колготках. Босиком. Значит, согласна… Я потянул ее к себе, уронил. Сунул руку под юбку. Она не сопротивлялась, она лежала на спине, лицом вверх, и смотрела своими черными глазами куда-то в потолок. Просто ждет? Ну и пусть, ну и хорошо, что такая попалась…
Колготки снимались с трудом.
— Приподнимись.
Она приподнялась.
— Давай ничего не говорить, — предложил я.
Она промолчала.
С правой ноги колготки сползли нормально, а снять с левой сил уже не хватило. Я стал стягивать трусы. Тоже черные… Я признался:
