— Вторая и третья пошли по лайнеру, где сидел этот махер[17] хренов. Их засекли с борта, отбросили «помехи», понял? Обе грохнулись в море… Наши не пляшут! Усёк?
Я уставился на Кешу. Он говорил слишком серьёзные вещи. Мне не надо было ехать в Штаты. Ответ на все мои вопросы был там, в Россиянии. И возможно, в Кремле.
— Гарант летел с прикрытием. Четыре МИГа и шесть «сухих». Как засекли хохляцкие ракеты, шарахнули по всем целям вокруг. Понял? Евреев срубили в минуту! Три «кометы» с челноками на дно пустили. Сейнер потопили… шар воздушный с каким-то болваном-кругосветчиком… всё на хер! Витязи, блин, небесные!
Мы выскочили на хайвей. И теперь неслись во весь опор. За стеклами «линкольна» уже темнело. Роскошно-космические американские грузовики шли нам навстречу посланцами иных миров. А до «большого яблока» оставались ещё сотни миль, пробки на подъезде, туннель под Гудзоном и дорожная скука.
— Значит, не хохлы?! — решил я внести окончательную ясность. Путаницы мне хватало и в Россиянии.
— Хохлы! — сказал Кеша. — Пацаны пробили: этот деятель тут же вышел на Киев и Белый дом. Сам понимаешь, ему не резон вешать евреев на себя, это тебе не мордва и не татары…
— Про русских и не говорим, — вставил я.
— Не говорим, — подтвердил Кеша. — Какие ещё на хер русские! Кто их считает! Штатники на себя тоже не взяли. Навесили на хохлов… И те подписались…
Вот этого я не хотел понять и принять. Я вообще не понимал этой новой геополитики, от которой попахивало дерьмом, базарной экономикой и шкурой дохлого осла.
— Охерели, что ли?! Кеша ухмыльнулся.
— Как сказать, — задумчиво протянул он. И блаженная улыбка вернулась на его лицо. — Хохлам пообещали, что в альянс примут… потом, при случае. — Он снова вдруг насупился. Сгорбился. И совсем другим тоном сказал: — Да хрен с ними! Ломоть отрезанный… А вот кто мне мои башли вернёт?!
Я молчал. Башли были наживным делом. А вот двести с лишним душ уж точно никогда не вернутся в нашу палату № 8. И земля им не будет пухом, какая земля в этой сероводородной пучине, где все равны: и эллины, и иудеи! Господи, прими их астральные тела в обитель свою, накорми, согрей и упокой. А главное, не говори им правды… от такой правды можно загнуться и по второму разу. Со святыми их упокой. Аминь, чёрт нас подери!
А как ещё сказать. Я не знаю… Прости, Господи! Только всё думаю про ракету в шахте. Про Ли Освальда. Про сезон большой охоты… и немалой скорби. И про гарантов, гарантирующих себе полный ништяк.
Я сидел на лавочке возле своего дома. И читал маляву, которую с каким-то трясущимся странником мне передал из своих застенков узник совести Самсон Соломонов. Малява была грустная и поучительная. Я получал письма от читателей мешками. И не мог не то что ответить на все, но даже прочесть десятой доли… очень много писали из тюрем и лагерей. Все они были забиты доотка-за, полстраны сидело за проволокой. Строили новые лагеря. Не хватало. Я понимал демократов, ведь надо же им было где-то держать население Россиянии, надо было высвобождать города и села для мигрантов… Бедные сидельцы из рук в руки передавали мои книжки. Читали их взахлёб. И все как один заверяли, что после моих романов, особенно «Звёздной Мести», они разом уверовали в бога, в добро, в высшую справедливость и стали намного чище и духовней, хотя в моих книгах ничего такого не было. Самсон Соломонов жаловался, будто нынешние держат его в каменном подвале, подальше от любопытных глаз, потому что при демократии, как они говорят, политзаключенных не бывает. Странник трясся и кивал. Я и сам знал, что при демократии всегда найдут иную причину, чтобы упечь человека. Но чем я мог помочь этому узнику совести! Десятки тысяч бедолаг писали мне письма со всей Россиянии и её окрестностей с просьбами и требованиями тотчас разрешить все их проблемы, излечить, спасти, снять сглаз, отвести нечистую силу и происки властей, просветить, образумить и ответить на какие-то их немыслимо трудные мудрено-философические вопросы… бедные люди думали, что ежели я сам пишу мудреные книги, стало быть, я какой-то всезнающий гуру, который научит их всему. Но я не был гуру. И во всех своих книгах я сам только и делал, что задавал те же самые вопросы, на которые нет и никогда не будет никаких ответов.
Ну чем я мог помочь бедному Самсону Соломонову?! Когда к лавочке подошел мой знакомый юноша в милицейских штанах, но на этот раз без банановой фуражки, странника будто ветром сдуло.
— Дочитал ваш роман, — сказал юноша, забыв поздороваться, — и, знаете… — он выдержал паузу и необычайно проникновенно добавил: — в бога уверовал, стал как-то чище и духовней! Даже в храм ходил…
— И что?
— Что — что? — переспросил он задумчиво, видимо, пребывая ещё в виртуальном мире моего романа.
— В храме что?
— Батюшка сказал, что вас не мешало бы на костре сжечь или хотя бы от церкви отлучить… — он осёкся, сообразив, что не совсем тактичен, покраснел.
Я его утешил:
— Да ничего. И не такое слыхали… Передайте батюшке поклон и скажите, чтоб не беспокоился — даст Бог, непременно сожгут.
— И ещё просил книжку вашу принести, почитать… Сказал, нигде достать не может…
Я развёл руками. Для меня самого было странно, что при миллионных тиражах моих безответных книжек, вечно находились те, кто не мог их нигде достать.
— Я свою дам, можно? — спросил милицейский юноша. И хлопнул себя по колену: — Надо же! Совсем забыл! У вас же другого соседа убили, что через дверь по площадке… слыхали?
Я покачал головой.
— Да третьего дня, в подъезде! Он ещё свою кандидатуру выставлял в районную думу! Лысыватый такой с усиками…
— Вот и довыставлялся! — заключил я. — Убийц нашли?
— Да кто сейчас ищет! — в сердцах воскликнул юноша.
И снова сообразил, что сморозил лишнее.
— Свидетелей-то нету! как найдёшь! Да вы не расстраивайтесь, на других участках побольше мочат — и то ничего, у нас народу много.
Много, подумал я мрачно, даже мизантропически, до поры до времени. А мочат всё не тех…
Ну что братья-демократы? Не западло пинать мёртвого льва? Ой, смелые! ох, отчаянные! Уж полвека как… на дрожащих ножках, с гугнивой губой, взъерепенясь и из-задорясь на глазах у всей мировой демократической общественности — и раз его каблучком в мертвый бок! и другой — кулачком под ребро! и плевочком на лацкан, да ещё разок — аж на щеку! ух уж мы этому проклятущему сталинизьму-тоталитаризьму!!! А по спине холодный пот привычным цепенем. А дома в гардеробе — сталинская премия (дедушкина, папина, а то ещё и своя, собственноручно полученная от «кровавого тирана-палача»). Обличители-разоблачители праведные! развенчиватели неистовые! прометеи пламенные! драконоборцы и львощипа-тели! Отважные, просто ой!
Голубые жители голубых ящиков…
Ну что, герои геройские, гераклы пастиразрывающие, непревзойдённые охотники на мёртвых медведей, а как насчёт поохотиться… на живого?!
Или памперсы надеть забыли… потекло, потекло… От живых, вестимо, лучше госпремии получать. О-о-о, ли-бертэ, фратернитэ, эгалитэ!
Не ссыте в штаны, прорабы демократии, герои вы мои, я вас за собой не зову! Да не верьте рекламе: и самые надёжные подкладки протекают, даже те, что с крылышками… вон потекло… потекло уже! Но не бойтесь, это я пошутил. Пните ещё раз мёртвое тело, укусите его! ущипните! да с вывертом! да коготочками! да зубками! фик-сочками остренькими! ох, храбрые! ой, бесстрашные! ахиллеосы и патроклюсы! ну чистые Давиды с пращами!
Не зову… Да и звать уже не кого.
Скоро и Кеше… на Аранайскую войну… в бессмертие, в бронзу и золото. Да только мозги думать не отучишь. Разве что вышибить их напрочь.
И у матросов есть вопросы.
И вот один из них.
А где ж отливают пули на живых львов?
Я стоял на той самой площади Дизенхов, где стоял до меня вернувшийся из родных палестин Моня, глядел на нелепый фонтан — на три крутящихся разноцветных круга, будто вырезанных детской рукой, вспоминал слова путеводителя, что здесь, дескать, самое главное и важное место во всей этой стране — важней, видно, и главней вечного града Яруса-Иерусалима-Ершалайма-Аль-Кодса, важней Иерихона десятитысячелетнего, важней крепости Масада, важней Назарета, где Мария с Иосифом обретались, и Вифлеема (Бет-Лехема), где сам Иисус родился… Этот фонтан детского народного творчества был тут важнее всего! — я стоял и поражался нелепостной бестолковости сего дурацкого сооружения.
И начинал понимать Моню. Град Небесный — ты не в земных чертогах, не на этой свалке картонного конструктивизма и занюханно-пыльного постмодернизма.
