Новая часть поселка разместилась к югу, у подножья холма. Центром тут была шахта — два ее копра, ограда и террикон. Улицы с построенными для шахтеров блокированными домиками расходились от нее в три стороны, точно спицы в колесе, четвертую занимали отвалы — серые хребты пустой породы уже наступали на опушку ближнего леса, а один их отрог уходил вдоль узкоколейки в поля и терялся среди них.
Улицы были перенумерованы от первой до пятой. Они начинались с Первой авеню у самой шахты и разворачивались веером до Пятой авеню почти на девяносто градусов. Дальше шли улицы, носившие названия деревьев, — Буковая, Лиственничная, Ракитовая, Ивовая. Как-то он записал все названия и номера в блокнот, где уже были записаны номера машин, которые проезжали через поселок к городу, и номера паровозов, проходивших через станцию на юг. Между поселком и станцией располагались магазины, лавки, собранная из щитов католическая церковь, методистская молельня, собачьи бега — все то, что обслуживало материальные и духовные нужды поселка. Там, где шоссе ныряло в лощину, прятался газовый заводик, а за ним среди поросшего осокой болотца протянулась цепочка канализационных отстойников. Это место окрестные жители называли Долинкой.
Поселок окружали фермы, и расчерченные живыми изгородями поля поднимались к узкому, замкнутому холмами горизонту, где над полосой рощи или над голым гребнем плыли клубы дыма или торчала верхушка террикона, не позволяя забывать, что повсюду вокруг разбросаны шахты.
Вскоре после начала бомбежек мать уехала в больницу. Теперь он ночевал у миссис Шоу за стеной. Детей у нее не было, а муж работал на шахте в поселке. Дом блестел чистотой, порядка было больше, чем у них, и в спальне, где его положили, на полу был линолеум. Всюду по стенам, не только в комнатах, но и на лестнице, висели медные тарелки, дощечки и медальоны с выпуклыми фигурами. Чуть не каждый день миссис Шоу протирала их тряпочкой — дышала на них, чистила белой жидкостью из жестянки, разложив перед собой на столе аккуратными рядами. На большой перемене он оставался в школе и обедал там, а после занятий бежал домой к отцу, который обычно только-только просыпался. Отец торопился, чтобы успеть до начала работы заехать в больницу к матери. Он собирал то, что хотел захватить с собой, огонь не был разведен, и в раковине грудой лежали немытые тарелки и кастрюли. Занавески почти во всех комнатах так и оставались задернутыми.
— Не дождусь, когда она вернется, — говорил отец. — А тебе нравится у миссис Шоу?
— Можно, я дома останусь? — спрашивал он.
— Нет, — говорил отец. — Не спать же тебе здесь одному.
— Я не боюсь.
Отец наклонял голову и глядел на него с легкой улыбкой. Лицо у отца было землистое, глаза красные.
— Пока тебе лучше побыть там, Колин, — говорил он. — Мать скоро вернется, и все будет в порядке.
Он надевал свою рабочую одежду и выкатывал велосипед во двор.
— Иди-ка, иди, — говорил он. — Мне надо дверь запереть.
Иногда Колин стоял во дворе и держал велосипед, пока отец запирал дверь. Вынув ключ из замка, он нагибался, заворачивал брюки и перехватывал их снизу зажимами. А иногда Колин начинал подкачивать шины, и тогда приходилось ждать отцу. Он нетерпеливо вздыхал и говорил:
— Да скорей же, скорей! Я тут с тобой всю ночь проторчу. Пора бы тебе мускулы на руках понарастить.
Обычно Колин выходил на улицу и смотрел ему вслед. На отце было длинное пальто, а кепку он нахлобучивал на самые глаза. В корзине за седлом лежал пакет, предназначенный для матери, — фрукты или смена белья, которое он старательно выстирал и выгладил сам.
— Будь умником, — говорил отец. — Ну, до завтра.
— Спокойной ночи, пап, — говорил он.
— Спокойной ночи, малый, — говорил отец и, поставив ногу на педаль, толкал велосипед, а потом, когда велосипед набирал скорость, перекидывал вторую ногу через седло.
Миссис Шоу была высокая и худая, с большим подбородком, выступающими скулами и большими выпученными глазами, темными и словно полными влаги. Других соседей она сторонилась. Она часто стояла, сложив руки под фартуком, и смотрела на улицу.
Муж у нее был невысокий, с редкими рыжеватыми волосами и веснушчатым лицом. Он уходил на работу рано утром и возвращался домой, когда Колин был еще в школе. По вечерам он заходил к нему в комнату, иногда с книгой, и что-нибудь ему рассказывал или читал, а миссис Шоу внизу слушала радио. Однако пока мистер Шоу читал, Колин нередко начинал плакать, пряча лицо в ладонях.
— Что с тобой? — спрашивал мистер Шоу. — Что случилось?
Он мотал головой.
— Твоя мама скоро вернется, — говорил мистер Шоу. — А что скажет твой отец, когда я ему расскажу, как ты распускаешь нюни?
— Не знаю, — говорил он и мотал головой.
— А он скажет: «Мой-то парень? Не может быть».
— Угу, — говорил он.
— Ну, так чего же ты? — говорил мистер Шоу и спрашивал: — Дать тебе шоколадку?
Иногда Колин кивал, и, когда мистер Шоу уходил, поцеловав его на прощание, он лежал и сосал конфету, и ее сладость смешивалась у него во рту с соленым вкусом слез.
Каждое утро перед тем, как он шел в школу, миссис Шоу приглаживала ему волосы щеткой. Она осматривала его уши совсем так же, как отец осматривал велосипед, когда не мог найти поломку. Иногда она вела его назад на кухню к раковине и заново мыла ему уши, наклоняя его голову под самую струю. Она терла ему шею и говорила:
— Тебя не отмоешь. Можно подумать, что ты тоже на шахте работаешь.
В конце недели, в пятницу вечером, она ставила перед огнем лохань, а вокруг раскладывала газеты, чтобы брызги не попадали на пол.
— По-моему, ему не хочется лезть в нее, — сказал мистер Шоу в первую пятницу.
— Я сменила простыни, — сказала она. — Ему надо вымыться.
— Я хочу мыться дома, — сказал он.
— Сейчас твой дом тут, — сказала она. — А твой отец уехал на работу и запер дверь.
— Ну, так я завтра вымоюсь, — сказал он.
— Нельзя, — сказала она. — Я сменила простыни и не стану вытаскивать старые из грязного белья.
Глаза у нее выпучились еще больше, скулы покраснели.
— Не дури, — сказала она.
В конце концов он разделся и влез в лохань. Мистер Шоу вышел в соседнюю комнату.
Он сидел в воде совершенно неподвижно, упираясь скрюченными пальцами ног в цинковое дно.
— Вот и ладно, — сказала миссис Шоу. — А ты бы встал. Какое же это мытье сидя.
Она уже вымыла ему лицо и шею, спину и плечи.
— Я могу сам, — сказал он.
— Видела я, как ты сам моешься, — сказала она. — Только грязь размазываешь. — Она просунула ладонь ему под мышку. — Ну-ка, вставай!
Он стоял и смотрел вниз на огонь, а она его мыла. Угля на решетке было много, и он уже весь горел.
— Вот и ладно. Теперь уже на что-то похоже, — сказала миссис Шоу, когда кончила.
Она присела на пятки, зажав в коленях мокрый передник.
— Теперь вылезай, — сказала она, — и вытирайся. Стой на газете, — добавила она и дала ему полотенце.
Он повернулся к огню и начал тереть грудь и живот вверх-вниз, вверх-вниз.
— Разве так вытираются! — сказала она, взяла у него полотенце и начала растирать его с такой силой, что он зашатался. Она придерживала его одной рукой, а другой терла.
— Прежде чем надевать чистую пижаму, надо вытереться досуха.
Вошел мистер Шоу. Он взял лохань, открыл дверь черного хода, вынес лохань наружу и вылил ее в водосток.
Потом он вернулся, собрал мокрые газеты, а лохань поставил под раковину.
— Вот теперь он прямо блестит, — сказала его жена.
Мистер Шоу кивнул.
— Хочешь шоколадку? — сказал он.
Колин поднялся наверх и лег в постель с чистыми простынями. Они были как льдины. Он свернулся калачиком, съежился в комок, но они все равно леденили его насквозь.
Порой ночью, когда он не мог заснуть, он вставал с кровати и смотрел в окно на огород за забором, на черный холмик бомбоубежища, на грядки, заросшие сорняками, потому что у отца до них не доходили руки. Там все изменилось, словно перенеслось куда-то в другое место. Рано утром он слышал, как мистер Шоу встает и тяжело проходит по дому. Иногда звякала медная тарелка, которую он зацеплял рукавом. Потом его башмаки стучали по двору, стук их сливался со стуком других башмаков и затихал в направлении шахты.
Каждое утро, возвращаясь с работы, отец заходил на кухню, неловко наклонял голову в дверях и улыбался. Миссис Шоу иногда предлагала ему чашку чаю, но он всегда отказывался.
— Нет, вы уже столько для меня делаете, — говорил он. — Я не хочу вас еще затруднять.
— Ну, если так, — говорила она, словно все понимая.
— А как тут он? — спрашивал отец, все еще стоя в дверях с кепкой в руке.
— С ним никаких забот нет, — говорила она.
