– А Славку жалко, – сказал Илья. – Это все-таки дикая нелепица…
– На всех слез не хватит, – сказала Мокеевна, поднимая от тяпки голову. – А тебе он чужой… Ты его, считай, не видел. – И она, собрав в руки светло-зеленую траву-повитель, понесла ее выбрасывать.
«Своего жалеть, родного, – говорила мама, – не велика заслуга. Тут и сердца не надо, тут одного инстинкта хватит. А ты научись жалеть других…»
«Чепуха! – кричала Алена. – Пусть сначала научится любить. Жалость хороша только производная от любви, а не сама по себе, от ума. Такая оскорбительна».
«Никакая жалость не оскорбительна, женщина! И умоляю, пожалейте меня, не спорьте!»
Илья обнимал их обеих. Мама говорила:
«Илюшка! Ты несчастный миротворец».
А Илья целовал ее в ухо и шептал:
«Счастливый, счастливый…»
Мокеевна не возвращалась, и в хорошие, спокойные мысли начинало врываться совсем другое. Удобно ли, что он вообще сегодня здесь? Надо как-то так сделать, чтоб он не мозолил глаза. Вот придет сейчас Мокеевна, он предложит себя в помощники, повозится во дворе, поразговаривает с ней. Но она все не шла. Он присел на камень, стал ждать. Было тихо, и он почему-то вспомнил вчерашнего трубача. Как он догадался, что это он, когда увидел в оркестре парнишку с вдохновенно-перепуганным лицом? Оркестр был шахтной самодеятельностью, по субботам и воскресеньям он играл перед кино. Вера их всех знала, она подвела Илью совсем близко к возвышению и громко прокомментировала: «Хороший оркестр – громкий. Далеко слышно». Илья думал, что музыканты обидятся, но они посмотрели на Верку с согласием. «А вот он, – сказала весело Верка, показывая пальцем на парнишку, – из нашего общежития. Его раз из окна хлопцы выкинули, хорошо что невысоко. Дудел, а люди после смены. А он падал, а трубу вверх держал, чтоб не сломать…» Почему он о нем вспомнил? А, вот почему… Это папа всегда говорил:
«Падая – сохраняйся».
«Не падай». – Это чеканила мама.
«Так в жизни не бывает», – повторял папа.
«Обстреливайте его, обстреливайте, – смеялась Алена. – Ах ты мой бедненький, весь насквозь продырявленный воспитанием».
Потом, когда родилась Натуля, Алена сказала:
«А вот из нее я мишень делать не дам. Мне надоели эти пушки, заряженные благими идеями последних трехсот лет… Скажи своим…»
«А что такое, по-твоему, воспитание?»
«Научить любить и ненавидеть. Все!»
… Вернулась Мокеевна, увидела сидящего на камне Илью, удивилась:
– Все сидишь?
– Дайте мне какое-нибудь во дворе дело, – предложил Илья. – Охота повозиться…
– Нет у меня дел для баловства, – сказала Мокеевна. – И все по мне ладно… Ты иди, там тебя уж Полина искала… – И добавила: – Дворы у нас одинаковые, поищи в своем работы. А я чужих во дворе не люблю. Не обижайся. Я уж так привыкла… – И она ушла.
Пошел и Илья. «Я кретин, – думал он, – я прыгаю через тридцать лет, как через забор». И тут, освобожденная от всяких мелочей и частностей, пришла мысль, что ему хочется уехать. Вот она сказала: чужой. Но ведь действительно чужой. Он что-то вымеривал, вычерчивал, он приволок на помощь и папу, и маму, и Алену, он демонстрировал сам перед собой широту «двусторонней дороги», а она сказала: чужой. Вот и все. Очень просто. Для драматического финала есть возможность стянуть рубаху и повернуться к белому свету спиной – смотрите, я меченый. Но ведь это для слабонервных. А на самом деле слава Богу, что так все кончилось. В сущности, он рад, он сам так хотел…
Полина и Тамара были в темных закрытых платьях.
– Садитесь, поешьте, – сказала Полина. – Горе-то какое.
– Жизнью не дорожат теперь, – услышал Илья тихий голос деда. – Никто теперь ничего не боится. А в забое нужна осторожность…
– И то верно, – согласилась Полина. – Каски не надевают, на ходу из клети прыгают. Это дед верно говорит… Но оно еще и судьба. Какой и прыгает, и на мотоцикле как сумасшедший носится, а живой…
– Конечно, судьба… Чего ж ты удивляешься? – Дед посмотрел на Илью, предлагая ему согласиться. – У каждого своя…
– Ну тебя, дед, – сказала Полина. – Не гаркай. Никто не знает, что есть, а чего нет…
– Да ладно, мама, – тихо перебила ее Тамара.
И они замолчали. Кто-то прошел по улице в черном. Напротив, во дворе Кузьменко, ходила Антонина, подвязав волосы черной косынкой… Недалеко, подумал Илья, прятали на улице черный цвет – достали его враз. А две черные фигуры стучали в окошко Мокеевне.
– Тут как тут, – сказала Тамара. – Я, мам, тетку Шурку и Боровчиху боюсь.
– Ну и зря, дочка. – Полина вышла на крыльцо. Интересно, зачем пришли к Мокеевне обмывальщицы, – определенно что-то просить. – Такую работу тоже кому-то надо делать. Я вот не умею. Ты боишься. А от этого никуда не уйдешь, все к этому приходят.
Илья тоже вышел на крыльцо, мысленно соглашаясь с Полиной. Был у него какой-то опыт в этом деле. Он даже пришел к нему раньше. До мамы. Заболела Кимира. Тяжело болела, вырезали ей грудь. Пришли они с мамой ее проведать уже домой, после больницы. А Кимира в панике. К ней приходила из школы Варвара Петровна из начальных классов. Она была во всем районе учительской обмывальщицей. Ну Кимира как ее увидела, так пришла в ужас.
«Не пускай ее ко мне! – говорила она матери. – Я ее боюсь. Вот так и кажется: засучит она рукава, и конец…»
Мама тогда смеялась, говорила, что бедная Варенька такая душевная женщина и все этим пользуются, но Кимира пусть не волнуется, она теперь их всех переживет.
А потом Илья видел Варвару Петровну в их доме. И действительно с засученными рукавами.
Он смотрел на спрятанных во все черное двух женщин. Они никуда не торопились, они всегда была у цели, они стояли и ждали, когда к ним, величественно и тоже не торопясь, подойдет Мокеевна.
– Лизавета Мокеевна, – скорбным голосом сказала та, что постарше. – Мы к тебе с просьбой по такому случаю… Не дашь ли ты на машину свой большой, три на четыре, ковер… У Павленков нету, и дорожки у них узкие… А Славку, царство ему небесное, надо хорошо отвезти.
– Конечно, она даст, – подхватила та, что помоложе. – Кто ж откажет в таком деле?
– Откажу! – твердо сказала Мокеевна. – Славке эта пышность ни к чему. Не поможет. А ковры сувать чужим – нечего. Ковры у меня трубой свернуты и в нафталине. Тоже мне придумали!
– Да как же, Мокеевна, ты так можешь? – возмутилась та, что была уверена, что старуха не откажет. – Мне это прямо непонятно.
– Не юли, Шурка, не юли. Своего ничего не имела и чужим не распоряжайся. Я деда хоронила на казенном…
– Грех, Лизавета Мокеевна, грех, – сказала первая. – У самой эта дорога не за горами.
– Да ладно тебе, – махнула на нее Мокеевна. – Когда надо будет, тогда и отнесут…
– Не дала, – с удовлетворением сказала Полина. – Слышь, Томка, не дала бабка ковра для Славки.
– Удавится она им! – возмутилась Тамара. И посмотрела на Илью. – Вы только подумайте… – добавила плаксиво, – только подумайте… Тряпку ей жалко…
«Фу, какая все же мерзость!» – подумал Илья. Жадность в их семье занимала в ряду неприемлемых для человека качеств место первое – место худшее. И сейчас он испытывал даже удовлетворение, что на чашу его внутренних весов возложен ковер в нафталине.
«И тут я понял, – скажет он Кимире, – мне просто здесь нечего делать. Я и раньше был склонен к такой мысли, когда увидел, как она равнодушно встретила смерть Славки, а потом эти слова: я чужих во дворе не люблю, а тут эта история с ковром. Отвратительно!»
Кимира будет дымить, а потом скажет:
«Ты поехал зря. Но теперь, раз уж съездил и все знаешь, как же будешь жить?»
«А как? – ответит Илья. – Нормально. Мы ведь совсем чужие по духу, по жизни, по сути своей, что ли…»
«Брось, – скривится Кимира. – Какая там суть?»
«При чем тут Кимира? – думал Илья. – Она будет счастлива, что все сохранится…»
А Алена? Она не в курсе. А если ей все-таки рассказать?
«Что ты хотел найти? – спросит она. – Объясни – что? Вариант получше? Не возмущайся, не возмущайся. Предположение в порядке бреда. Просто узнать правду? Ну вот! Узнал! Правда оказалась цвета не розового. Твоя мать – старая, жадная кулачка. Впрочем, ее независимость мне нравится… Я даже думаю, что вряд ли ты ее сын. Ты ведь тюха-матюха… А вообще любопытно: дите волчицы воспитывают дельфины. Колоссально! Кто теперь наша дочь?»
Сколь разнообразными ни были бы мысли, реальность оставалась той же. Черные женщины и Мокеевна. Полина со злорадной улыбкой. Искривленно-брезгливое лицо Тамары. И дед с закрытыми глазами. Дед, которому скучно. И он, пришлый человек Илья. Чужой во дворе. Чужой на этой улице. Чужой, а потому не имеющий права суда. Что он может сказать? И знает ли он, что сказать?
– Идите, идите! – махнула Мокеевна женщинам. – Я свое слово сказала.
Они уходили ровненько-ровненько, а голова повернута в сторону, на Илью, как на генерала на параде, с неистребимым даже в горе любопытством.
