— Кто такой этот Гектор, кажется, так вы его назвали? — перевела Катрин слова мрачного Пкера Дюрана.
— Аргентинский философ. Марксист, — ответил Виля.
— Не слышал, — сказал француз. — И цифры эти мне неизвестны. Наш профсоюз не ведет такой статистики. Но читают у нас мало. Даже интеллигенция. Телевизор. Кино…
Борщ французы ели без хлеба, водку пили глоточками, расспрашивали батю о заработках, о том, как рабочие разрешают конфликты с администрацией без забастовок, не поверили Виле. что он водитель такси. Мне кажется, что они его даже приняли за какого-нибудь подосланного агента КГБ, потому что все трое посматривали на него с подозрением. А тут еще Виля затеял разговор о национальном характере, который, по его словам, сейчас учитывается при разработке стратегических планов будущих войн. При этом он привел на память какие-то цитаты из высказываний покойного французского президента де Голля. Французы, судя по выражению их лиц, этих слов де Голля не помнили.
Жюссак ответил, что французские профсоюзы не были согласны с политикой генерала де Голля.
— Еще Маркс говорил, — переводила Катрин слова Жюссака, — что у рабочего нет отечества. И у нас, и у вас рабочий работает только потому, что таким образом он находит единственную возможность существовать, получая заработную плату. И необходимость трудиться на заводе совсем не зависит от нашего или вашего национального характера.
Виля взвился под потолок и заявил, что это прежде у рабочих не было отечества, а теперь есть. И рабочие любят свою социалистическую родину.
— Немецкие коммунисты, — говорил Виля, — не могли любить фашистскую Германию, пусть даже она была их родиной. Или русские революционеры не могли любить царскую Россию, хотя она была их отечеством. Но русский мог любить Германию Гёте, Германию Шиллера, Германию Гейне, а немец мог любить Россию Пушкина, Россию Толстого, Россию Ленина и Горького. Очевидно, мы можем любить свою Родину только в том случае, если уверены в ее правоте, в ее правде, в ее достоинстве, если эта наша Родина такова, какой мы ее хотели видеть или какой мы ее хотим сделать. И для трудящихся всего мира любовь к родине сочетается с любовью к первому, так сказать, Отечеству социализма, к первой стране, в которой был проделан такой смелый и такой нужный эксперимент.
Потом Виля сказал, что и заработную плату получают по-разному. Что во многих странах значительная часть заработка рабочих отбирается теми, кто владеет средствами производства.
— Какой процент частных фирм обслуживают ваши профсоюзы? — спросил он в упор у Жюссака.
Жюссак улыбнулся, но не ответил.
Мама убрала тарелки и пошла на кухню за варениками. Их нужно есть свежими, горячими. Она приготовила два сорта: с творогом и с мясом.
Батя чокнулся своей чаркой с французами, но не выпил, а сказал:
— Я не понимаю, что значит какой-то особенный национальный характер.
Катрин торопливо переводила. Французы слушали серьезно, внимательно.
— Смелость свойственна всем народам, и нельзя сказать о каком-то народе, что он трус. И доброта свойственна всем народам, и нельзя сказать, что какой-то народ злой. И стремление к хорошей жизни свойственно всем народам. Вот говорят, что русский народ особенно терпелив. Не вижу я этого. Англичане, по-моему, терпеливей. Русские первыми не вытерпели и устроили Октябрьскую революцию. Но вот если говорить об украинцах, так у нас действительно есть одна черта национального характера, которая отличает нас от других народов… — Батя оглянулся на дверь, не возвращается пи мама, — Мы, украинцы, все очень боимся своих жен.
Я думал, что французы лопнут со смеху. Жюссак вскочил со своего места, бросился обнимать батю и объявил, как перевела Катрин, что эта черта полностью роднит французов с украинцами. Они все точно так же боятся своих жен.
— О, вы непростой человек, — радовался француз.
— Конечно, непростой, — отвечал батя. — Слесарь первой руки.
— Нет-нет, — смеялся француз. — Вы по уму непростой человек.
А я думал: поговорил бы он с мамой. Конечно, батя и герой соцтруда, и оснастку изобретает, а по уму ему далеко до мамы. Да и всем нам. И этим французам, наверное, тоже. Но может, правильно батя говорит, когда мама не слышит: «Бодливой корове бог рог не дает».
— Как там, не очень обиделись ваши французы? — спросил у меня Виля на следующий день.
— Да вроде нет.
Они, пo-моему, и в самом деле не обиделись, хотя имели для обид серьезные основания. Виля все-таки невозможный парень. Он затеял с Жюссаком такой спор, что переводчица сначала смеялась, а потом то краснела, то бледнела.
Жюссак доказывал, что марксизм-ленинизм в Советском Союзе превратился в религию, что так же, как в церкви, произносят молитвы, не вдумываясь в их содержание, по традиции, для приличия, у нас по традиции и для приличия говорят на собраниях слова о социализме, интернационализме, непримиримости идеологий.
Виля в ответ сначала довольно мирно стал доказывать, что и в идеях раннего христианства было кое-что важное и верное, если эти идеи существуют уже две тысячи лет и до сих пор влияют на судьбы людей и искусства. По его мнению, старозаветные «заповеди Моисея» были как бы уголовным кодексом того времени, нарушителям заповедей грозило немедленное и конкретное наказание в их земной жизни. Новозаветные «заповеди блаженства», заповеди Иисуса Христа — это был уже не уголовный, а моральный кодекс. Их соблюдение обусловливалось психологическими мотивами поведения верующих. Но идеи христианской религии употребили в свою пользу прежде всего те, против кого они были направлены. К самым гуманным идеям всегда присасываются паразиты. И вот сейчас к идеям марксизма-ленинизма тоже пытаются присосаться всякие паразиты, ослабить эти идеи, подточить их, свести их к религиозным представлениям.
В общем, как-то так у него получилось, что одним из этих паразитов оказался и Жюссак.
Француз не на шутку обиделся, стал кричать, что он сам марксист, что он социалист, что это варварство так разговаривать с человеком старшим по возрасту и к тому же гостем.
Разошлись они очень рассерженные друг на друга. Удовольствие от этого спора, по-моему, получила только мама. Очень ей пришлось все это по душе.
Виля подергал себя за бородку и сказал:
— После победы в Азове, а было это — следовало бы тебе знать — в тысяча шестьсот девяносто девятом году, Петр Первый отправил в Константинополь думного дьяка Украинцева. Украинцев участвовал там в мирной конференции. Там были послы всех европейских государств. Вот что думный дьяк писал Петру Первому в своем донесении: «Аглицкий посол изблевал хулу на твою высокую особу, я тогда лаял аглицкого посла матерно». После этого Украинцев просидел в Константинополе целых семь лет. Так вот, знаменитый кораблестроитель академик Крылов, выступая перед советскими дипломатами, вспомнил об этом случае и сказал так: «Надо помнить Украинцева, и если кто осмелится изблевать хулу на Советскую власть, то лайте того матерно, хотя бы он был и аглицкий премьер-министр».
Так что пусть этот француз еще радуется, что я не послушался совета академика Крылова.
Закончился первый тайм матча «Динамо» (Киев) — «Торпедо» (Москва). 1: 0 в пользу Киева. Я представил себе раздевалку, где футболисты сейчас лежат в глубоких креслах, упираясь ногами в подставки из металлических прутьев, и полощут рот минеральной водой. А между ними ходит тренер и с подъемом говорит: «Это ничего, что киевляне размочили счет. Мы имеем все возможности выиграть этот важный матч, вырвать золотое очко. Нужно только сосредоточить все силы, играть напористей…»
Но второй тайм я смотрел с пятого на десятое. У Веры. Позвонил Виктор и позвал меня.
— Тут, — сказал он, — имеется один напиток, которому тесно в бутылке. Премия. От начальника. За отличные успехи и примерное поведение. Глюк ауф.
Глюк ауф — это по-немецки «счастливо наверх». Так приветствуют друг друга немецкие горняки.
Я к ним поднялся. Пешком. Не люблю теперь лифт.
Действительно — на столе стояла бутылка. И все, что к ней полагается. Это был «Эдель кирш». Немецкая вишневая водка.
— Эдель, — сказал Виктор, — значит благородный.
Вера налила нам всем по рюмочке этого «благородного» напитка, темного, рубиново-красного цвета, крепкого, как спирт.
— Это и тебя касается, — прищурился Виктор. — Премия. Нашли.
— Они?
— Нет. Но ниточка от них потянулась. Они покупали кодеин.
Старушку-аптекаршу задушили не «хиппи». Это сделал немолодой уголовник-рецидивист, досрочно выпущенный из тюрьмы, по прозвищу Интеллигент. Действовал он всегда в одиночку. У него и были маленькие, словно детские, руки. Пронюхал, что на кодеин есть спрос.
— А что этим «хиппи»? — спросил я у Виктора.
