– Последний сосед был параноиком и шизофреником, – сказала Наталья, указав на многочисленные замки. – Это дверь в мою комнату. Вот ключи от всех замков. – Она указала на кольцо с ключами в моей руке.
– Я согласна, – проговорила я, высунув голову в гостиную, и положила на подлокотник дивана две стодолларовые купюры. Потом закрыла игрушечную дверцу, повернула ключ в замке и улеглась посреди синевы.
11
На винограднике Элизабет небо казалось шире. Оно простиралось от одного конца низкого горизонта к другому, заливая синевой пыльные холмы и затмевая желтый цвет лета. Отражалось в рифленой крыше сарая, пузатых стенах металлического трейлера и зрачках Элизабет. Его цвет присутствовал во всем и давил на меня, как молчание Элизабет.
Я сидела в шезлонге в саду и ждала, когда она вернется с кухни. В то утро она нажарила блинов с бананами и персиками, и я объелась ими так, что упала на стол, не в состоянии шевельнуться. Элизабет, вместо того чтобы донимать меня вопросами, на часть которых я отвечала, а часть игнорировала, как-то странно притихла. Выдернув из блинчика длинную поджаристую полоску персиковой мякоти, она медленно прожевала ее, потом встала и выплюнула в мусор. В раковине лязгнула посуда. Но вместо звуков текущей воды, которые обычно за этим следовали, я услышала, как щелкнул и повернулся телефонный диск. Подняв глаза, я увидела Элизабет, прижимавшую к груди старомодный телефонный аппарат. Накручивая на палец провод, идущий к трубке, она смотрела на диск так, словно забыла номер. Через некоторое время снова принялась набирать. Набрав шестую цифру, остановилась, скривила рот и резко бросила трубку. Громкий звук эхом отозвался в моем раздувшемся животе. Я застонала; Элизабет повернулась. Она смотрела на меня с удивлением, точно неудавшийся телефонный звонок захватил ее до такой степени, что она забыла о моем существовании. Выдохнув, она стащила меня со стула и вывела в сад.
Вскоре она вновь вышла из дома, сжимая в одной руке грязную лопату, а в другой – дымящуюся кружку.
– Выпей, – сказала она, протягивая кружку мне, – живот перестанет болеть.
Я взяла кружку перебинтованными руками. С тех пор как Элизабет промыла и забинтовала мои раны, прошла неделя, и я успела привыкнуть к своей беспомощности. Элизабет готовила и убирала, а я целыми днями бездельничала. Когда она спрашивала, зажили ли руки, я отвечала, что мне только хуже. Подув на чай, я осторожно глотнула и тут же выплюнула.
– Гадость какая, – выпалила я, переворачивая чашку, чтобы вылить чай на тропинку у шезлонга.
– А ты попробуй еще раз, – сказала Элизабет. – Привыкнешь. Цветки мяты означают теплоту чувств.
Я сделала осторожный глоток и на этот раз подержала чай во рту чуть дольше, прежде чем выплюнуть на подлокотник.
– Теплоту гадости, – сказала я.
– Нет, теплоту чувств, – поправила меня Элизабет. – Это такое покалывание в груди, которое появляется, когда видишь человека, который тебе нравится.
Я никогда не чувствовала такого покалывания.
– Теплоту рвоты, – настаивала я.
– Язык цветов неоспорим, Виктория. – Элизабет отвернулась и надела садовые перчатки. Потом взяла лопату и начала перекапывать землю в том месте, где я повыдергивала кусты, когда искала ложку.
– Что значит «неоспорим»? – спросила я, глотнула мятного отвара и поморщилась. Подождала, пока буча в животе утихнет.
– Это значит, что у каждого цветка может быть только один смысл и одно значение. Как у розмарина, который означает…
– Память, – вспомнила я. – Это Шекспир сказал, хоть я и не знаю, кто это такой.
– Да. – Элизабет взглянула на меня с удивлением. – А водосбор…
– Уныние.
– Падуб?
– Предвидение.
– Лаванда?
– Недоверие.
Элизабет отложила садовые инструменты, сняла перчатки и встала передо мной на колени. Ее взгляд был таким пронзительным, что я стала отклоняться назад и едва не опрокинула шезлонг. Элизабет успела схватить меня за ногу.
– Почему Мередит сказала, что ты необучаема? – спросила она.
– Потому что это правда, – ответила я.
Элизабет взяла меня за подбородок и повернула лицо так, чтобы заглянуть мне в глаза.
– Нет, – просто ответила она. – Мередит предупреждала, что за четыре года в начальной школе ты не научилась читать по слогам. Сказала, что тебя нужно отправить в школу для отсталых, что в обычной ты не продержишься.
Из четырех лет я два года просидела в первом классе и два – во втором. Я не притворялась тупой, меня просто никогда не спрашивали. К концу первого года репутация угрюмой бунтарки закрепилась за мной намертво, и в каждом новом классе я сразу же оказывалась изгоем. Буквам, цифрам и простым математическим задачкам меня учили копии страниц из учебника. Я стала читать, подбирая книжки с картинками, выпавшие из рюкзаков одноклассников, и те, что воровала с книжных полок.
Был один месяц, когда я поверила, что школа может быть другой. В первый день, сидя за маленькой партой в аккуратном ряду таких же парт, я вдруг поняла, что пропасти, разделяющей меня и других детей, не видно невооруженным глазом. Моя первая учительница, мисс Эллис, произносила мое имя мягко, с упором на средний слог, и относилась ко мне, как ко всем. Она посадила меня с девочкой, которая была меньше меня, и ее крошечные ручки касались моих, когда мы шеренгой шли из класса на площадку и обратно. Мисс Эллис считала, что ум нужно подпитывать, и каждый день после большой перемены ставила на каждую парту бумажный стаканчик, на котором лежала сардина. Съев рыбку, мы переворачивали стаканчик и видели на дне букву. Тот, кто мог назвать букву и звук и придумать слово на эту букву, получал вторую рыбку. За первую же неделю я выучила все буквы и звуки и всегда получала вторую сардину.
Но через пять недель Мередит нашла для меня новую семью в другом районе, и каждый раз, когда я вспоминала ту жирную сардину, меня охватывал гнев. Мой гнев опрокидывал парты, резал шторы и крал коробки с завтраками. Меня наказывали, исключали и снова наказывали. К концу первого класса меня списали со счетов как абсолютно неуправляемую; о моем образовании забыли.
Элизабет сжимала мой подбородок, ее глаза требовали ответа.
– Я умею читать, – выдохнула я.
Элизабет по-прежнему смотрела мне в глаза, словно намеревалась вытрясти из меня всю неправду, которую я когда-либо говорила. Я зажмурилась и сидела так, пока она не отпустила меня.
– Что ж, рада слышать, – проговорила она, встряхнула головой и вернулась к своему занятию. Она надела перчатки и принялась сажать в неглубокие ямки кусты, которые я вырвала. Я наблюдала за тем, как она присыпает стволы землей, слегка утрамбовывая ее. Закончив, она подняла глаза.
– Я пригласила Перлу поиграть с тобой. Мне нужно отдохнуть, а тебе не помешает с кем-нибудь подружиться перед школой.
– Мы с Перлой не подружимся, – заявила я.
– Ты ведь даже не видела ее! – раздраженно воскликнула Элизабет. – Откуда ты знаешь, подружитесь вы или нет?
Я знала об этом, потому что ни разу за девять лет у меня не было друга. Должна же была Мередит сказать ей об этом. Всем остальным моим приемным матерям она первым делом сообщала об этом, и те предупреждали других детей, чтобы ели быстро и прятали подаренные конфеты поглубже в наволочки.
– Пойдем. Она, наверное, уже ждет у калитки.
Элизабет провела меня по саду к низкой белой изгороди в дальнем углу. Перла ждала, облокотившись на изгородь. Она стояла достаточно близко и должна была слышать каждое слово из нашего разговора, однако не выглядела расстроенной, а была полна радостного ожидания. Всего на дюйм или два выше меня, кругленькая и мягкая. Футболка была ей мала и коротковата. Лимонно-желтая ткань натягивалась на животе, кофта кончалась выше, чем пояс брюк. В тех местах, где резинки рукавов стягивали руки, прежде чем задраться и потеряться в подмышках, остались глубокие красные вмятины. Перла одернула рукава, сначала один, потом другой.
– Доброе утро, – сказала Элизабет. – Виктория, моя дочь. Виктория, познакомься с Перлой. – При слове «дочь» у меня снова заболел живот. Я пинала пыль носками ботинок, стараясь попасть в Элизабет, пока та не наступила мне на ноги и не схватила сзади за шею. От ее прикосновения у меня загорелась кожа.
– Привет, Виктория, – робко проговорила Перла, взяла тяжелую черную косу, покоившуюся на ее плече, и стала жевать кончик, который был уже весь мокрый.
– Ладно, – сказала Элизабет, словно тихое приветствие Перлы и мое упрямое молчание свидетельствовали о том, что между нами возникло некое подобие дружбы. – Я пойду в дом и отдохну. А ты, Виктория, будь на улице и играй с Перлой, пока я тебя не позову.
Не дожидаясь ответа, она направилась в дом. Мы с Перлой стояли, опустив глаза. Затем она робко вытянула руку и коснулась толстым пальцем моей забинтованной руки.
– Что с тобой случилось?
