«Такие люди, — сказал Михал Адамыч, — явно выступают под хитрожопую диктовку озлобленных бывших коммуняк, ныне владельцев фабрик, заводов, пароходов, особенно газет… так вот, они, выигравшие при разделе собственности несметные бабки, злорадно лыбятся, наслаждаясь нежданным отыгрышем, когда любая шваль порочит их бывших непримиримых врагов — шестидесятников».
Но это — ладно, сам я против идеальных принципов демократии ничего никогда не имел и не имею… не возражаю против чьего-то там, как у тех двоих, способа питания, поддачи и прибарахленья… все пусть живут как знают… хотят — пусть уподобляются гордо реющим буревестникам, которые за пароходами летают и говно глотают… лишь бы не грабили, не мочили из-за квартир, не вымогали, не торговали человеческими органами и не устраивали пирамид…
Тут я, конечно, немного забежал вперед и набалаболил лишнего, но того, что написано пером, не вырубишь топором… кстати, спешить мне некуда и незачем… тем более пишу записки, вспоминая и переосмысливая былое а не пеку ужастики и порнуху, как стаи новых мошек, комаров и слепней, присосавшихся ко всегда беззащитной словесности.
Чтоб не подзалететь, сочинил я для себя методы крайне осторожной фарцовки; в этом деле надо было стать совершенно одиноким волком — никакой шмоточной показухи, никаких местных барыг, никакого, как у подсевшего мудака Черчилля, подпольного салона женских и мужских мод; начисто исключил треп даже с самыми близкими кирюхами; решил ни в коем случае не обзаводиться подельниками, верней, потенциальными свидетелями обвинения; чего-чего, а такого рода дел насмотрелся я в завезенных из-за бугра боевичках Голливуда.
Только так можно было приделать заячьи уши дядькам с Лубянки и Петровки, державшим на мушках фото-и кинокамер подъезды всех центровых отелей, напихавших «жучков» в столы и сортиры центровых кабаков; кроме того, менты и гэбэшники имели свору сексотов среди фарцовщиков, либо добровольно, с большой для себя выгодой, стучавших, либо попавших на лубянские наживки и вынужденных сексотить.
Так, мол, и так, говорили им в конторе, желаешь делать бабки — ю ар велком, к нашим целкам и тарелкам, то есть делай, фарцуй, сводничай, но сотрудничай, козел, с советской властью, тебя вырастившей, помогай изобличать забугровых акул, китов и прочих бельдюг… не хочешь — уплывай в зону, где так с башки твоей сшибут гребешок, а потом отпетушат, кишку прямую наизнанку вывернув, что сквозь слезы прокукарекаешь всю свою остальную лоховатую жизнь, тупое ты животное, пидар потенциально гнойный…
Словом, незадолго до перестройки, въехав, что честно в этой нашей отдельной, за жопу взятой стране не заработаешь на сносную житуху, сколько б ты ни упирался, — поначалу я только присматривался к быстро обогащавшимся асам фарцовки… наблюдал за их неосторожными действиями для того, чтобы знать, кроме всего прочего, как не светиться в «Березках» и никогда не связываться с шикарными блядями, стучавшими различным ментовским крышам на клиентов и друг на дружку.
А если, сообразил, раскрутившись, заиметь для дела тачку, то тогда уж подержанную, чтоб крепко она бегала, но выглядела таким жалким обормотом и затруханной дребезжаловкой, от вонючего тарахтения которой даже в зверски жадных на бабки гаишниках просыпалась бы искренняя душевная жалость к человеку, рулившему зловонной этой тачанкой; словом, знал я, что надо быть одиноким волком, а не гулять по буфету и не выть на луну прямо с Лобного места.
Времени для учебных наблюдений не жалел; выработал схемы нескольких незаметных подходов к «пиджакам» — к иностранам; само собой, наловчился определять среди них людей состоятельных и жуковатых, приканавших к нам вроде бы туристами, а на самом-то деле вынюхивавших, где бы выменять валюту не по смехотворно туфтовому совковому курсу, а угадать покруче.
Лучшие из скупщиков были тут как тут; они ловко охмуряли бедных владельцев уцелевших фамильных сокровищ, выискивали у несмышленых барыг ценнейшие доски, антиквариат, приобретали дешевейшие картинки и изделия у полуголодных наших художников и гобеленщиц, не охваченных галерейной коммерцией и, естественно, нуждавшихся в бабках; скупщикам это приносило потрясный навар.
Самые ушлые из них вмазывались в доверие к отъезжантам, а те счастливы были платить и им и таможенным крысам за сохранение драгоценных заначек в мебели, в багажном тряпье и при себе; отъезжантам иногда это удавалось: выгодный бизнес был выше личной и служебной чести аэропортовских и прочих служак; а иногда подлейшие из скупщиков-посредников просто продавали служакам отъезжавших лохов; и несчастные лохи, естественно, не имея возможности качнуть права, умоляя о сохранении визы, еще и доплачивали таможенникам за «тишину» и оставление при себе ничтожной части отныканного при шмоне; от всего такого пованивало не джунглями, а помойками, кишевшими продажной поганью тех времен и опустившейся шушерой.
Лично я не желал глотничать; искал туристов и туристочек уже слегка натасканных, желавших иметь дело не с уличной шпаной, а с нормальными дельцами, которые не приделают заячьи уши, кстати-то весьма схожие с кроличьими ушами — с эмблемой журнальчика «Плейбой», но дело не в этом; поначалу туристы охали в Третьяковке; обливаясь слюнками, глазели на недорасхищенные алмазные сокровища Кремля и на сам Кремль, давно уже ожидавший исторического краха бездарной Системы с достоинством и терпением аристократа архитектуры.
Поохав, туристы ахали, любуясь сукровичным мрамором Мавзолея и вяленым фараоном в полувоенном мундире; словом, набирались иностраны сеансов и окосевали от запашков жареного, пока еще отдававшегося им за копейки; за свои баксы, фунты и марки все они имели: меховые спецотделы ГУМа-ЦУМа, экскурсии по Москве, Мавзолей, дачу, где врезал дуба Сталин, Большой театр, Цирк, Золотое кольцо, выезд в Питер, иногда в Крым.
Некоторые «турики» прилюдно вдарились в содомическую половуху — хватало для этого в Москве всякой пьяни, рвани, ширяльщиков и просто больших любителей суровой дружбы мужской, чтоб все было у них и в Москве, как в Древней Греции или в Сан-Франциско; знакомые дворовые урки даже предложили мне заделаться при пидарах эдаким котом, «солидно трекающим на разных фенях», справедливым и заботливым; но мне это было западло; не желал я встревать в отношения урок с ментами, крышевавших и приотельных гомсов, и валютных блядей, и крутых фарцовщиков; ведь менты только и рыскали всяческого повсюду навара и, подобно львам, рыкающим на гиен, старались отгонять урок, разгулявшихся по буфетам отечества, от всех весьма доходных дел.
Для начальной раскрутки мне требовались бабки; взять их можно было у Михал Адамыча, или у блатного моего дядюшки, или у тех же знакомых урок, которым мы, пацаны, когда-то шестерили, бегали за пивом, водярой и жвачкой; но старшего моего друга неловко было беспокоить; родной дядюшка мог встрять в мои дела, а другие урки назначили бы зверский процент да еще включили бы счетчик.
Надо сказать, урки, по-крупному резавшиеся с теневиками в «очко», «буру» и в «коротенькую» (для преферанса слабовато у них было с головками), любили меня за веселый нрав и похабные анекдотики, особенно за доставание новых «знаковых» книг в «Лавке писателя» на Кузнецком.
Доставал я их с помощью кирюхи Коти, обожаемого сынули видного одного дубоватого, но знаменитого литературного генерала, позже опишу которого; литгенерал, довольный, что Котя почитывает книжки, а не наркоманит и не водит домой блядей, звякал директору книжной лавки; мы с Котей заявлялись туда и каждый раз вывозили на чиновничьей тачке несколько ящиков всяких изданий; чего там только не было: полные собрания сочинений, дорогие художественные альбомы, прозаики-деревенщики, красочные детские раскладушки, Аксеновы-Евтушенки-Вознесенки-Рождественки, переводные шедевры мировой литературы, старые поэты Китая и Японии, дефицитные детективчики Сименона с Агатой, ходовой товар Пикуля, Юлиана Семенова, отличные молодые прозаики, не говоря о совсем уж непотребной отечественной вшивоте, типа Кочетов, Кожевников, Аркадий Васильев; затем мы все это бодали некоторым быдловым теневикам и быковатым уркам, а скромный навар делили поровну.
В иные свои дела я Котю никогда не посвящал, но не из-за боязни, что заложит или растрепется — Котя был не таков, — а просто потому, что чем меньше знакомых загружено информашкой о моих делишках, тем спокойней и мне, и им.
Пущай, благодарили нас тогдашние толстосумы, торчат себе ваши книги на полках, блистая золочеными корешками, так как книги — это козырная масть: их никогда не конфискуют… закон в нашей стране есть, блядь, закон, типа маму его и папу видали мы на халабале, но шерстить закон не положено никаким ебаным трибуналам… ни один прокурор не может ни бзднуть против него, ни пернуть… он строго запрещает описывать телики-видики, книги, газеты с журналами, то есть все чтиво, всю культуру, что хаваем, кроме антисоветчины и порнухи, — вот что такое конкретная сила закона…
