Низкий зал, украшенный портретами кайзера, великого герцога Баденского и короля Вюртембергского, был забит до отказа, На эстраде стоял накрытый белым стол, за ним сидели четверо мужчин; одним из них был Мартин. Эш, которого первоначально кольнула даже какая-то зависть, что не ему позволено занимать то привилегированное место, в следующее мгновенье уже испытал чувство удивления, что он вообще заметил этот стол — такой беспорядочный шум и гам стоял в зале. По истечении какого-то времени он заметил, что в центре зала на стул взобрался человек, произносивший абсолютно р непонятную речь, при этом каждое слово — а особенно по душе выступавшему было слово "демагог" — он сопровождал резким подчеркивающим жестом и бросал его в лицо сидящим за столом на эстраде. Это было похоже на своеобразный неравный диалог, ибо ответом сидящих за столом был слабый звук колокольчика, который едва пробивался сквозь шум, последнее слово, правда, осталось за Мартином: он поднялся, опираясь на костыль и спинку стула, и шум начал стихать. Хотя не совсем было понятно, что сказал Мартин усталым и ироничным голосом опытного оратора, но то, что он имел здесь куда больший вес, чем все надрывающие глотку вокруг него, это Эш ощутил абсолютно отчетливо, Казалось даже, что Мартин и не стремится к тому, чтобы его слушали, ибо он с едва заметной улыбкой, спокойно, не говоря ни слова, слушал обрушивающиеся на него выкрики "шкура продажная", "скотина", "социалист карманный"; внезапно среди этого шума и гама раздался резкий свисток- сразу воцарилась тишина, и на эстраде все увидели фигуру офицера полиции, который кратко сказал:
"Именем закона собрание объявляется закрытым; освободите помещение". Эша подхватил поток людей, ринувшихся из зала, но он успел заметить, что офицер полиции направился к Мартину.
Словно сговорившись, большая часть людей стремилась поскорее пробиться к выходу из ресторанчика. Но улизнуть никому не удавалось, так как все здание было уже окружено полицейским кордоном и у каждого производилась проверка документов, тех, кому нечего было предъявлять, задерживали. Эшу повезло, он опять натолкнулся на участкового инспектора и поспешно пролепетал: "Вы были абсолютно правы, но это первый и последний раз"; таким образом ему удалось избежать — установления личности. Но этим дело не закончилось. Теперь народ толпился перед входом в ресторанчик, сохраняя в целом спокойствие, лишь вполголоса чертыхаясь в адрес забастовочного комитета, профсоюза и самого Гейринга. Но очень скоро стало известно, что забастовочный комитет и Гейринга арестовали и просто ждут, когда толпа рассосется, чтобы увезти их. Это резко изменило настроение; возмущенные крики и свист стали громче, толпа явно намеревалась двинуть против полицейского кордона. Дружески настроенный инспектор полиции, возле которого все еще ошивался Эш, подтолкнул его: "А теперь, господин Эш, настоятельно рекомендую вам все-таки исчезнуть", и Эш, осознавший наконец, что вряд ли его ждет здесь что-либо хорошее, дернул до угла ближайшей улицы, надеясь, по крайней мере, встретить где-нибудь здесь Лоберга, Перед ресторанчиком какое-то время еще раздавались выкрики и свист. Затем на лошадях, бежавших быстрой рысью, подъехали шестеро полицейских, а поскольку лошади, имеющие репутацию послушных, но все же довольно норовистых животных, оказывают на людей прямо-таки магическое воздействие, то появление этого небольшого подкрепления оказалось решающим. Эшу еще удалось рассмотреть, как под возмущенное молчание толпы вывели и увезли нескольких рабочих со связанными руками, затем улица стала пустеть. А там, где стояли рядом хоть два человека, немедленно появлялись грубые и проявлявшие явное нетерпение полицейские и, не церемонясь, разгоняли их, Эш, не без основания предполагавший, что ему может достаться не в меньшей степени, сделал ноги.
Он направился к Лобергу. Тот домой еще не вернулся, и Эш, остановившись у двери дома, стал ждать, поеживаясь в прохладе весенней ночи. Он все же надеялся, что Лоберга не увели, Хотя это, собственно, скорее должно было бы радовать: батюшки мои, что бы сказала Эрна, увидев перед собой эту ходячую добродетель со связанными руками! Когда Эш уже намеревался уходить, появился Лоберг, он был в страшном возбуждении и едва не плакал, Такое ему переживать еще не приходилось, и вообще все это было неслыханно. Из сбивчивого и беспорядочного рассказа Эш узнал, что вначале собрание протекало абсолютно спокойно, хотя в адрес господина Гейринга, который произнес великолепную речь, и выкрикивали всевозможные оскорбления. Так вот, а затем поднялся один тип, очевидно из числа провокаторов, о которых сегодня в полдень упоминал сам господин Гейринг, и произнес ужасную; речь, направленную против власть имущих, против государства и даже против кайзера, так что офицер полиции сразу же предупредил, что закроет собрание, если все будет продолжаться в таком же духе. Непонятнейшим образом господин Гейринг, которому ведь должно было быть ясно, что за гусь распинается перед ним, не только не разоблачил его как провокатора, но даже взял под свою защиту, требуя для него свободы слова. Ну а дальше ситуация стала все больше выходить из-под контроля, и собрание в конечном итоге было запрещено. Членов забастовочного комитета и господина Гейринга действительно арестовали: он может утверждать это с полной ответственностью, поскольку был в числе последних, кто покидал зал.
Эша охватило чувство растерянности, причем чувство это было гораздо сильнее, чем он мог предположить. Он понимал только, что должен выпить, иначе разобраться в существующем в этом мире беспорядке будет ему не под силу: Мартин, который был против забастовки, арестован, арестован полицией, которая заодно с владельцами пароходства и с каким-то бросившим военную службу офицером, полицией, которая гнуснейшим образом обрушилась на невиновного- может быть потому, что ей задолжали голову Нентвига! И при всем при этом участковый инспектор был так дружески расположен к нему, что даже взял под свою защиту. Его охватила внезапная злость на Лоберга; этот чертов идиот со своим неизменным лимонадом, наверное, и не предполагал, что все может принять такие жесткие и жестокие формы. Мельтешение этого великого множества обществ вызвало неожиданно у Эша чувство тошноты: к чему так много обществ? Они еще больше усиливают существующий беспорядок, а может быть, и сами являются его причиной; он грубо обрушился на Лоберга: "Послушайте, да уберите вы в конце концов этот чертов лимонад, иначе я сам смахну его со стола… выпей вы хоть чуточку хорошего вина, вы были бы, наверное, способны хоть на какой-нибудь мало-мальски разумный ответ". Но Лоберг лишь пялил на него неправдоподобно большие глаза, в белках которых виднелись красные прожилочки, он был абсолютно неспособен рассеять сомнения Эша, сомнения, которые на следующий день усилились еще больше, когда стало известно, что грузчики и моряки прекратили работу из-за того, что был арестован секретарь их профсоюза Гейринг. Гейрингу же прокуратурой было предъявлено обвинение в подстрекательстве к общественным беспорядкам.
Во время представления Эш сидел у Гернерта в так называемом кабинете директора, который всегда напоминал ему стеклянную клетушку на складе. На арене работали Тельчер и Илона, и до его слуха доносился свистящий звук ножей, вонзающихся в черную поверхность доски. Над письменным столом висел ящичек белого цвета с красным крестом, в котором должен был храниться перевязочный материал. Не вызывало никакого сомнения, что десятилетиями туда не заглядывала ни одна живая душа, но Эша не покидала внутренняя уверенность, что в любое мгновение сюда могут занести Илону, чтобы перевязать ее кровоточащие раны. Но вместо Илоны на пороге появлялся Тельчер, слегка вспотевший и с не сразу бросающимся в глаза гордым видом, он вытер полотенцем руки и сказал: "Добротная работа, хорошая и качественная работа… и она требует, чтобы за нее платили". Гернерт набросал в своей записной книжке: аренда зала- 22 марки, налоги- 16 марок, освещение- 4 марки, гонорары… "Не пудрите мне мозги", — взорвался Тельчер — Я и без вас уже наизусть знаю все расчеты., я вложил в это дело четыре тысячи крон, и мне их уже никогда не увидеть… господин Эш, у вас есть кто-нибудь, кто мог бы меня здесь заменить? Он может иметь двадцатипроцентную скидку, а для вас еще и десять процентов комиссионных". Эшу были хорошо знакомы эти стычки и предложения, поэтому он на них практически не реагировал, хотя охотно выкупил бы пай Тельчера, дабы тот исчез вместе со своей Илоной.
Эш был не в духе. Со времени ареста Мартина жизнь и вовсе потускнела, постоянные перебранки с Эрной стали невыносимы и утомительны, Бернард, увы, снюхался с полицией, которая вела себя подло и мерзко, это более чем не давало Эшу покоя, и было отвратительно наблюдать за отношениями Корна с Илоной, их связь уже не скрывали ни они сами, ни Эрна. От всего этого тошнило. Ему вообще не хотелось ни о чем думать. Илона выгодно выделялась из общей толпы. Да, лучше всего было бы ничего более не знать о ней и чтобы она исчезла навсегда. А вместе с ней не худо было бы испариться и президенту Бертранду с его Среднерейнским пароходством. Эш отчетливо осознал это только сейчас, когда вошла, переодевшись, Илона, серьезная, молчаливая, не удостоенная вниманием ни одного из мужчин. Сейчас самое время появиться бы Корну, чтобы забрать ее; он уже шнырял здесь не так давно, Илоной овладела настоящая страсть к этому тучному мужчине, может, потому, что Бальтазар Корн напомнил ей о юношеской любви к какому-нибудь унтер-офицеру, а может, всего лишь потому, что он был полной противоположностью изворотливому, тщедушному, черствому и в своей слабости все же жестокому Тельчеру. Ломать голову над этим Эш, конечно, не стал; довольно того, что женщина, от которой он сам отказался, поскольку предполагал, что она предназначена для чего-то более возвышенного, теперь унижена каким-то там Корном. В высшей степени непонятным оставалось поведение Тельчера. Малый, вне всякого сомнения, был сводником, но это совершенно никому не мешало. Впрочем, вся эта история могла быть для Тельчера и не такой уж обременительной: Корн не поскупился, и на Илоне появилось новое платье, подаренное им, оно смотрелось на ней просто великолепно, настолько великолепно, что фрейлейн Эрна приветствовала дорогостоящую любовь своего брата уже далеко не с той благосклонностью, которая была вначале, но при всем при том деньги Илона у Корна не брала, а свои подарки ему пришлось буквально всучивать ей: столь сильной была ее любовь.
