С весны до поздней осени цветовые пятна перемещаются по клумбам и газонам, вместе с птицами эта легкая, поспешная красота снимется с земли и улетит на запад солнца. Грустно, золоченые застежки слетели с воздуха, изумрудные шкатулки захлопнулись, закрылась навигация на Волге, усталые чудеса смежили веки.
Днем бриз насыщен морской влагой; ночью восходящий поток воздуха несет медвяные запахи побережья. Берег неровный, кое-где обрывистый; деревья с полуобнаженными корнями нависают над ожерельем валунов; на отмелях покачиваются заросли тростника и рогоза. Чистые березовые рощи сменяются полузатопленными сосновыми борами, с которых давно осыпалась хвоя. В засушливую погоду уровень водохранилища падает - и на дневную поверхность выходит часть затопленной Мологи. Вода полощется между остатками стен и фундаментом снесенных построек, деревянными заборами, шестами карусели на бывшей ярмарочной площади, где когда-то персы, арабы, греки, итальянцы, скандинавы, новгородцы обменивали бархат, переливчатый шелк, украшения из яшмы и серебра, восточные пряности на местный лен, беленые холсты, меха, мед, деготь, скипидар. В хорошую погоду сквозь воду видны очертания улиц, сохранившиеся руины домов, церковь со взорванной колокольней, где теперь хозяйничают стайки рыб.
К площадке старого маяка ведет винтовая лестница, обвивающая металлический столб в узкой кирпичной шахте. Подъем Надя ощущает не столько ногами, сколько руками, которые, как невод, вытягивают из тяжелой, плещущей волнами тьмы ее тело. Кажется, что поднимаешься со дна колодца, пятно таинственного света маячит высоко над головой, и лестничная спираль закручивает идущего вверх медленно, постепенно, мигая по бокам окошками-бойницами. Надя рада любому судну, проходящему мимо маяка: и рейсовым судам, и тем, кто плывет вне расписания, - сухогрузы "Большая Волга", танкеры "Волгонефть", перевозящие нефтепродукты, лес, руду, соль, колчедан и лесоматериалы, толкач "Зеленодольск", теплоходы класса О, ходящие по водохранилищу, и класса Л - по малым рекам. Память у Нади как бабушкин ларь, в котором приплыло все ее добро на плоту во время великого переселения из затопляемой деревни, - серебряные наперстки, старые образа, коклюшки, бархатные лоскуты, медальон с часами, дубовый крест с могилы родителей, книги на медных застежках, яхонтовые пуговицы, фантики от ярмарочных тянучек - все, что могло, запрыгнуло в ее сундук, как зайцы деда Мазая. Все вперемешку. Так и у Нади в голове - и звезды, и названия бабушкиных цветов, и внутреннее устройство судов, а кому это все надо? Знакомый врач Лазарь Леонидович с туристического парохода говорил: "У тебя феноменальная память".
Никита ложится навзничь на нагретой солнцем площадке старого маяка и прикрывает глаза, на которых выведено синим "Они устали". "Они" - на левом веке, "устали" - на правом. Никита умеет выворачивать одно веко с "устали" так, что глаз остается открытым и страшным, даже не щурится. Был у него один дружбан, с которым они вместе много лет назад дробили огромные валуны - "гости из Скандинавии", принесенные ледником, и бросали на вагонетки щебенку и гравий, так тот Коля тоже умел жутко выворачивать веко, и у него была такая же наколка. Никита и Николай вдвоем на пару развлекали взрывников, мигая татуировкой, один закрывал "усталый" глаз, а другой - глаз "они": два циклопа, вкативших вагонетку во глубину скандинавских гор, куда не ступала нога авантюриста Пера Гюнта, в одно ухо влезли, нормандское и варяжское, в другое вывалились - скифское. И принялись грызть грунт кайлом, черпать породу, дробить валуны. Дул зимний, пронизывающий до кости ветер. Обжигал глаза. Два молодых великана, плечом к плечу, повернув лица к грандиозной стройке с "они устали", смотрели сквозь свои усталые бельма в темную глубь камня ("Камень поддается человеку"), спиной чуяли смерть, нарастающую, как грунтовые воды, которые круглосуточно откачивали насосами ("Люди сильнее стихии"), а за этой водой стояла другая вода, паводковая, с ледяными заторами, угрожающими перемычкам ("Весна на котловане"), а за ней - третья вода, гидромониторов, крушившая твердую породу ("Люди твердой породы"). Во время короткого отдыха приносили газеты, одни закручивали табачок в "весну на котловане", другие обматывали ступни в "твердую породу". Когда уровень верхнего бьефа стал медленно расти, много всего ушло под воду, в том числе и те, кому смерть оборвала срок, только кое-где, как мачты потопленных судов, торчали колокольни церквей, со стен которых смотрели раскрытыми глазами в воду Христос, Казанская Богородица и святые со ангелами, пронзая темную воду золотыми лучами, видя и сквозь усталые человеческие глаза, и сквозь духов злобы поднебесных хрустальный город из сапфира и ясписа, на который не ложится пыль.
Никита смотрит на Надю своей усталостью сквозь пальцы темной загорелой руки, и его усталость плавно перетекает в сон. Надя озирает знакомые окрестности. Вдали торчат плавучие и портальные краны грузового порта. Справа - дровяной склад, где можно кататься на круглых литых баланах, только вовремя надо увернуться, чтобы не зашибла потревоженная пирамида бревен. За ним лесопилка, от нее пахнет несколько иначе, чем от бревен, - внутренним деревом. Дальше хлебные амбары, возле которых все оживляется ближе к осени, когда съезжаются машины с зерном. Слева - док для ремонта и зимовки судов. Здесь еще зимуют земснаряды, катера, один паром, переделанный из парохода "Четвертый" с одинаковой конструкцией носа и кормы, так что он может пришвартовываться к дебаркадеру любой своей частью, ледоколы "Капитан Зарубин", "Капитан Крутов", "Капитан Букаев" и "Комсомолец", участвовавший еще в Сталинградской битве.
На "Богатыре", построенном в 1887 году, в каюте первого класса сейчас проживает Никита. Когда "Богатырь" сломают, чтобы переделать его в сухогруз, Никита перейдет на "Волгарь". Пароходов на его век хватит. Он охраняет суда от грабителей. Хоть с них и вывезена мебель, посуда, книги, одеяла, всегда есть что стащить - например, гребной винт, стойки, колосники, канаты, муфты, трубы, угольники. Отсюда, с вышки, все суда как на ладони, и, пока Никита дремлет, Надя несет за него вахту.
Воскресенье - томительный день. Никого вокруг - ни на складе, ни у амбаров. Знакомые ремонтники, водители, техники отдыхают. Надя дует Никите на глаз "устали".
Никита перестает сопеть. "Чего тебе?" - "Акватория на горизонте покрылась судами", - отвечает Надя. "Ну и пусть себе". Надя дует изо всех сил. "Ох, надоела ты мне!" - "Никита - ну!" - требовательно говорит Надя. Никита садится. "Ладно, чего там?" - "Нет, не ладно! Спрашивай как надо!" Никита сокрушенно вздыхает. "А скажи-ка мне, моторист-рулевой Надежда, что это там в тридцати градусах по курсу?" - "Колесный двухпалубник, - рапортует Надя, путь следования от Рыбинска до Калинина. Вышел из шлюза. От буя номер три пойдет курсом на триста двенадцать градусов". - "А это кто только что отшлюзовался?" - "Товарный заднеколесник". - "А там?" - "Винтовой пароход. Идет пока на маяк "Зональный"". - "Как называется?" - ""Михаил Фрунзе", бывший "Князь Михаил Тверской"". - "Откуда знаешь, ты ж читать не умеешь?" - "Идет по расписанию", - отрывисто говорит Надя.
Последнее время ей все, кому не лень, напоминают, что она не умеет читать, - видно, бабушка подучила. А сама азбуку купила: "Смотри, Дежа, какой арбуз на картинке, не пойму, камышинский или астраханский... Какая это буква за ним прячется?" Надя свирепеет, когда с ней так разговаривают. Восьми букв, застилающих Никите белый свет, с нее пока довольно.
"А скажи-ка, матрос-рулевой, кто это тянется к шлюзу?" - "Двухпалубник "Спартак", бывшая "Великая княжна Татиана Николаевна"". - "Тогда скажи мне, почему на реке так много было князей?" - "Потому что их прогнали в семнадцатом году". - "Это я знаю, я интересуюсь, почему они все ходили по нашему плесу... Не в Астрахань, например?" - "Потому что на нашем среднем плесе до революции жили одни князья. А на верхнем плесе - от Твери до Рыбинска - кучковались композиторы, "могучая кучка" назывались. И все суда на этом плесе назывались ихними именами. В те времена пианин было раз-два - и обчелся, не то что сейчас - на каждом линейном теплоходе, вот они и жили кучно вокруг Рыбинска и Твери, где было по пианину. Как кто захочет сочинить симфонию, садится в барку и плывет либо в Рыбинск, либо в Тверь. Говорили, что у композиторов свое расписание было: в среду, допустим, сочиняет симфонию Чайковский, а в субботу - Глинка. А от Нижнего до Астрахани в те времена плавали "Лермонтов", "Пушкин" и другие писатели. Там они и жили, поближе к Кавказу, потому что на Кавказе они все дрались на дуэли - и Лермонтов, и Дантес, и Тургенев тоже дрался. И все они - и композиторы, и писатели - ездили к князьям на наш средний плес на балы, потому что у них в Рыбинске было свое княжеское пианино, только один не ездил, самый главный писатель Горький, к нему эти князья сами ездили, пока их всех не выселили с нашего плеса. Они, говорят, много кладов зарыли в Мологе, и как Мологу потопили, сундуки стали всплывать, а там все червонцы да бриллиантовые короны".
