— Il est tres sympathique, ce vieux, n'est ce pas?[7] — констатирует сиплое контральто барыни с ужасающим акцентом, ведь, не ровен час, этот довольно-таки гладкий мужик понимает по-немецки.
Бледный хилый муж, висящий на руке барыни, утвердительно кивает; он всегда со всем согласен, что может служить некоторым оправданием того обстоятельства, что он глух почти как тетерев.
На балконе появляется хозяйка дома, приветливо машет подруге и приказывает немедленно проводить гостей наверх. По всему видать, что эти две женщины — подруги, две плотные, упитанные женщины; та, что стоит на балконе, напоминает кариатиду, способную выдержать на своих мощных плечах если не балконы этого дворца, то уж заботы наверняка.
Во взглядах, которыми они обмениваются, проскальзывает лукавство зрелых женщин, ведь здешняя барыня слышала, как аттестовала ее старшего кучера барыня из Туповере, а Яан Сокуметс полагал себя достаточно компетентным в вопросе о кучерах и их обязанностях… И вот вновь прибывшая знатная дама (сперва еще раз плутовато подмигнув подруге) осведомляется у стоящего по стойке смирно Яана:
— Ist deine Gnadige auch mit dir, das heist — mit deiner Arbeit zufrieden?[8]
Да, тупоумной эту барыню из Туповере, право же, не назовешь!
Яану Сокуметсу объяснили, что он не должен понимать эту фразу, следовательно, ему надо молчать. Первую половину указания Сокуметс исполняет в точности: старший кучер стоит с прямой спиной и с ясным, хотя и бессмысленным взором, но уж молчать дерзкий нрав ему ни в коем разе не позволяет. Коли спрашивают, надо отвечать! Так его, бывало, учили на военной службе.
— Я герой турецкой войны, сам генерал мне часы подарил, я и чертовой бабушки не боюсь! — гаркает отважный ветеран. И при словах «чертовой бабушки не боюсь!» он глядит, словно ища поддержки, вверх, на балкон, на перила которого навалилась грудью его высокородная госпожа. (У госпожи, между прочим, имеется крупная бородавка на переносице…) — Да, и чертовой бабушки не боюсь! — заверяет он нахально и вместе с тем почтительно. Его взгляд, как и прежде, плутовато-простодушный, словно хочет высказать и третью выученную фразу — работа-то, мол, отменная, да ведь, знамо дело, поглядеть надо, «сколько барыни мне за это заплатят». Разумеется, он не произносит эту фразу, потому что, он должен ее сказать совсем в другой сцене, так приказал Мадис Картуль. А как приказано, так он и будет делать.
Теперь на лицах двух барынь, вернее, двух актрис, выражается подлинный испуг: этот чертов самодеятельщик все перепутал. Оператор тоже оторопел, даже забыл остановить камеру. И Мадис забыл, наверное, от неожиданности крикнуть «стоп!». Когда камера уже изрядное время прострекотала, он наконец кричит «стоп».
— Чертяка окаянный, да ты и в самом деле форменный самодеятельщик! Все сам решаешь. Что же прикажешь с тобой делать?.. Ну и фрукт!..
В карем глазе Мадиса бешенство, а в другом вроде бы смех.
— Пошли! Обсудим! — Опять они вдвоем отходят в сторонку, нет, на сей раз Мадис не забывает прихватить и Рейна. Но прежде испуг барыни из Туповере удостаивается весьма сомнительной похвалы: первый раз в жизни актриса сыграла натурально!
После небольшого совещания решают повторить сцену в варианте Сокуметса. Только с парой мелких добавок. Делают три дубля, но в конце концов Мадис решает, что первый самый лучший. Обращаясь к женщинам, он добавляет, что, по всей вероятности, и вправду лучше всего, когда актриса ни бельмеса не понимает, что от нее требуется.
И все же этот съемочный день был удачным. Все довольны, даже Вероника, потому что расход пленки сегодня минимальный; если так дальше пойдет, перерасход будет ликвидирован.
Однако ситуация, когда все довольны, как правило, недолговечна. В этот раз двое — Альвийне и недавно открытый художник сцены Яан Сокуметс — оказались в числе недовольных. Альвийне пришлось провести ночь в одиночестве, потому что Мадис Картуль прямо-таки силком уволок Яана Сокуметса с собой в гостиницу.
— Камердинера тоже будешь играть! — приставал он.
— Хочешь меня пополам разодрать, что ли? — недоумевал Яан.
— Камердинер — это же твой, то есть кучера, сын. Ведь так же бывает. Загримируем тебя, сделаем лет на двадцать моложе, двигаться будешь чуть попроворнее. Это не проблема.
— Так я еще и сам себе сын? — удивлялся Яан Сокуметс. — Темное дело, право, это ваше кино.
Ученые деятели киноискусства, обсуждая сценарий на коллегии, пришли к заключению, что маленькая роль камердинера несет ох какую большую внутреннюю нагрузку.
— Где позитивные черты Румму Юри, где эти здоровые, рустикальные, грубые внешне, но насыщенные богатым содержанием движущие силы? — патетически вопрошал ведущий режиссер студии Карл-Ээро Райа. — Их носителем является сам Румму Юри, скажете вы. Да. Конечно, прежде всего он. Однако Румму Юри был исключительной фигурой, так сказать, суперзвездой.
— Конокрад он был, — проворчал в тот раз Мадис Картуль, но Карл-Ээро и ухом не повел.
— Историческая правда свидетельствует, что из массы эстонских крестьян вышли будущие герои революции, те, что в девятьсот пятом году взялись за оружие и погибали во имя свободы. Искусство не может пройти мимо этого! Под пеплом тлели угли, вспыхнувшие жарким пламенем. Где они в сценарии? Разве их нет Есть!
И Карл-Ээро Райа ловко вытащил эти угли (вернее, потенциальные угли) из-под пепла. Помимо крестьян корчмарь, кучер и камердинер тоже должны быть углями. Карлу-Ээро и в самом деле требуется много горючего материала, высказал опасение Мадис, но не сгорит ли сценарий от такого количества раздутых угольков? Однако Карл-Ээро твердо стоял на своем.
В конце концов Мадис согласился на корчмаря или кучера. Но не на камердинера.
— Ну скажи ты мне, дорогуша, как я смогу возжечь пламя из какого-то лакея, из какого-то холуя! Я не господь бог, который из ничего сотворил нашу планету и нашего ведущего режиссера.
— Внутреннее превосходство эстонца! — вот что сказал Карл-Ээро Райа.
— А как ты это внутреннее сумеешь показать внешне? Вывернешь действующих лиц наизнанку, что ли? Как рукавицу?
Однако ведущий режиссер проявил терпение и указал на некоторые скрытые возможности, заложенные в сценарии, которые, по его мнению, вполне могут быть реализованы любым мало-мальски знающим дело постановщиком. К примеру, хотя бы сцена издевательства над камердинером, которую товарищ Синиранд, наш сценарист, раскрыл, к сожалению, недостаточно. Синиранд кивнул — хорошая копеечка плюс надежда на хорошие потиражные, — за это можно и должно покивать. (Бедный Румму Юри, добропорядочный, давно почивший мошенник, видишь теперь, какой ты клад!)
— Сцена издевательства?.. Ничего не понимаю, — признался Мадис Картуль и тут же услышал, как эту сцену следует решать.
Небольшое празднество в саду, точнее, разгар праздника в саду. Барские сынки избирают камердинера объектом для насмешек, барышни дразнят его, допытываются, своя у него борода или приклеенная. Одна злая рыженькая барышня говорит, что, насколько ей известно, настоящие камердинеры, камердинеры старой закалки, всегда умели развлечь общество. С садистским наслаждением она уговаривает всех нарядить камердинера шутом. Тот, бедняга, бросает умоляющий взгляд на своих хозяев, но нет, от них помощи не дождаться! И ему ничего не остается, как, стиснув зубы, сносить издевательства. Он глубокомысленно смотрит вдаль, стоически терпит, ощущая в душе, что он выше всего того, на что толкает молодых господ их порочная фантазия.
— Каким образом это показать? — опять кричит Мадис, но Карл-Ээро не дает себя сбить.
Вскоре камердинер оказывается в старом чепце домоправительницы, он весь обвешан дурацкими ленточками и бантиками, вместо веера ему в руку суют сковородку… И, наконец, требуют, чтобы он что-нибудь спел и сплясал.
— Вы полагаете, что он отказывается? — спрашивает ведущий режиссер и многозначительно смотрит на Синиранда. Синиранд понимает, что теперь кивать не следует. — Я и товарищ Синиранд полагаем, что он не отказывается. Он поет. Да, он поет. Он поет эстонскую народную песню, которая одухотвореннее и богаче немецкой лидертафельной безвкусицы. Печальный мудрый мотив разрастается, крепнет, его тема развивается оркестром.
— Я полагаю, здесь можно использовать кантеле, — вставил Синиранд.
— Вполне уместно, — присоединился к нему Карл-Ээро. — Виды сельской местности, хутора, маленький угнетенный народ, полный жизненных сил, на фоне подлинно народной песни… Разве это невозможно? — И Карл-Ээро заверил, что вполне возможно. — Эта сцена чем-то напоминает «Генриха IV» — помните, у Генриха Манна большой праздник после Варфоломеевской ночи; Фейхтвангер тоже любит такие возвышенно драматические ситуации. Понимаете?
