— Девочки, галеты! Почему не едите? Они питательные! — кричала за столом Лидка и совала каждой эти сухие деревяшки.
Лариса потихоньку налила себе вторую чашку «Цинандали» и сидела-потягивала, наплевать ей было на этот галдеж.
— Нет, ты подожди! — сказала Маргошка Алле и полезла из-за стола. — Ты почему у меня кавалера отбиваешь? Толик, ты чей кавалер?
— Чего делить-то? — спросила Тамара. — Музыки все равно нет.
— То есть как — делить? — возмутилась Маргошка. — Ты себе найди сначала, а потом дели, если хочешь.
— Тещенька, — крикнул Толик, — ты Нинкин патефон не выкинула?
— Ай забыл? — спросила тетя Наташа, появляясь из сеней. — Вот он, на этажерке. Только пластинки подружки растащили. Ты, говорят, свое отплясала, а Нинка в Москве буги-вуги найдет. Одна, кажись, осталась в середке.
— Ноги я им оторву, — пообещал Толик, — там половина моих была. Пластинка была старая, заезженная, в некоторых местах мелодию не было слышно совсем, одно шипение, «Брызги шампанского» — та-ра-рам, та-ра-ра-ра-ра-рам, та-ра-ра-ра-ра-рам, тра-ра-ра-ра-ра-рам...
— Белый танец! — крикнул Толик.
— Я тебе дам белый танец! — сказала Маргошка. — Пошли!
— Пойдем! — сказала Тамара Лидке. — Мы тоже не рыжие.
За столом остались Алла и Лариса.
— Выпьем, — сказала Лариса, — это сближает.
Она еще налила себе «Цинандали». Толина бутылка уже была пустая, и Алла взяла с подоконника другую.
— Так, о чем мы говорили? — спросила Лариска, когда Алла себе налила. — О близости. Ее высшей формой считается близость двух организмов разного пола. А это неверно. То есть это верно, но лишь для сегодняшней стадии развития. А не нужно забывать, что эта стадия есть до известной степени роскошь, которую могут позволить себе организмы только в благоприятных условиях.
— Это какие еще условия? — насторожилась Алла. — Ты сюда зачем приехала?
— Я не об этом. Я говорю, что существование двух полов не является необходимостью, а есть роскошь. Потому что природа для своего воспроизводства может обходиться и проще — одним организмом, а не двумя. Об этом еще Бельше писал.
Пластинка кончилась. Толька поставил ее сначала, и опять Маргошка подкатила к нему, не успел он даже оглянуться.
— ...Вот, и говорю, — рассуждала Лариса, — что это роскошь. Есть же организмы, которые размножаются делением. Есть организмы, имеющие атрибуты и того и другого пола, и каждый из них бывает и самцом и самкой — дождевые черви, например. А есть и еще интереснее — есть такие, что делятся на самцов и самок и размножаются соответствующим образом, но стоит измениться условиям — корм исчезает или похолодает, как самцы погибают, остаются только самки, и они одни, без этих дураков, справляются.
— Подожди! — сказала Алла и позвала Маргошку.
Маргошка подплыла, не выпуская Толика.
— Пригласи Ларису, — сказала Алла Толику, — я Маргошке кое-что скажу.
— Очень он мне нужен, — сказала Лариса, — я тебе что объясняла? Мы главнее.
— Ну и ладно! — согласился Толик и пошел разбивать Лидку с Тамарой. Он пригласил Тамарку, а Лиду сразу же захватила Лариса. Алла отвела Маргошку к двери.
— Ты чего?
— Иди оденься.
— А я неодетая разве?
— Лифчик одень.
— У меня плечи сгорели, — заныла Маргошка, — а сейчас мыла и растерла.
— Тогда сиди и не выступай.
Тетя Наташа вошла с тарелкой дымящейся картошки, когда Толик танцевал уже, наверное, раз десятый. Маргошка из игры вышла, Лариса тоже сидела. Толика приглашали по очереди Тамара, Лидка и Алла.
— Не жалеете зятька моего, — сказала тетя Наташа, — взмок весь.
— Они трутни, — сказала Лариса. — Чего их жалеть?
Алла на нее очень строго глянула.
— Я чего хотела спросить? — сказала тетя Наташа. — Может, вы мою Нинку в Москве видели? Селиверстова ее фамилия.
— А где она учится?
— Она шить любила. Вот я и думаю, что по этой части пошла. Она в институт поехала поступать, еще в позапрошлом году.
— Не пишет? — спросила Алка.
— Открытки на праздник шлет. А что в открытке напишешь?
— В Москве Селиверстовых много, — сказала Лидка, — может, тысяча или две.
— Да я так. Думала, может, видели. Ешьте картошку, пока, горячая. А я тоже в баньку схожу.
— Нинка — приятельница твоя? — спросила Алла у Толика, когда тетя Наташа ушла.
— Была. Теперь в Москве живет. Она мне написала недавно. С намеком — хочешь, мол, приеду. А зачем? И без нее девок хватает — только помани.
— Ах ты, замухрышка! — сказала Тамара. — Ну, меня помани!
— Вот еще, — фыркнула Маргошка, — нужна ты ему!
— А я говорю: тихо! — поднялась уже совсем пьяненькая Лариса. — Налейте, сейчас все выпьем. Выпьем за плохие условия. Тогда все трутни подохнут, а мы останемся одни. Выпьем за то, чтобы у нас без них все хорошо получилось! Ура!
...Тетя Наташа уложила москвичек на полу, застелив комнату какими-то пальтушками и ватниками. Сразу запахло тавотом, бензином, но привередничать не приходилось.
Опять пошел дождь, и ветер швырял его горстями в окно.
Раньше чем после обеда завтра не нужно и собираться.
— Девочки, Лена там одна, — затянула в темноте свою волынку Лида, — и голодная, наверное.
— Сбегай, покорми, — посоветовала Лариса.
— У меня там еще пряники остались, — сказала Маргошка, — захвати, когда обратно побежишь.
— Она одна, ей там холодно, — стонала Лидка.
— А нам тепло? — спросила Маргошка.
Ей никто не ответил. Она помолчала, потом сказала:
— С усатым я ни разу не целовалась. Хорошо, а? Кто знает?
— Я знаю, — сказала Алла, — еще одно слово, и пойдешь прохладиться.
— Зануда ты все-таки, — сказала Тамара, — И что ты все командуешь?
Опять стало тихо. Только где-то далеко громыхало — не то движок работал, не то трактор все куда-то шел и не мог уйти.
— Надоели вы мне! — сказала вдруг Алла. — И когда это все кончится!
Ей никто не ответил.
«Китайцы в честь какого-то своего праздника набегали вокруг МГУ десять тысяч километров. С ума сойти! Тут бы до ближайшей станции добежать! — Юрка Ермаков крутится по скользкой, замерзшей грязи вокруг вагончика. — Конечно, китайцы психи, нормальному такое в голову не придет — бежать от Москвы до Пекина. Но не так уж им досталось — из тепленьких постелек в сухих кедах кружок по асфальту и под душ! И себе полезно, и капиталистов напугали».
Юрка крутится как белка на своей крошечной дистанции — шесть настоящих шагов, поворот — скользко, и руки дергаются, как на нитках, еще шесть шагов — и снова поворот, тут скорость не наберешь.
— Пятнадцать, — считает Юрка круги, — шестнадцать...
Бригада уже проснулась. У землянки пофыркивает «хозяйка» — полуторка, привезли хлеб. Противно взвизгивает «Беларусь». Какой-то дядя с утра пораньше ковыряется в моторе, и старичок визжит как резаный: взз-взз-взз. Комбайнеру какому-то не терпится. Учетчица Эмка причесывается на крыльце вагончика напротив. Она по-птичьи склонила голову и завесилась реденькой бахромкой волос, но и оттуда пялится своими рачьими глазами.
— Девятнадцать, — выдыхает Юрка.
«Теперь некогда смотреть по сторонам. Бешено звенит колокол — участники пошли последний круг. Весь стадион затаил дыхание. Только бы не упасть на повороте. Чем там размахивал Давид? Пращой, что ли? А праща — это сплошной крутящийся момент. Или как там, в технике?»
На повороте Юрку немножко заносит, он неловко переступает, но скорость уже вспыхнула, она выбрасывает его вперед, на сверкающий, нетронутый снег.
«Кто сказал, что спринтер должен быть мухачом? С этим Ушкиным, будь он даже порядочный человек, я бы рядом не стал. Зачем обижать маленьких? Пушинкой не выстрелишь. Стадион визжит от восторга. Атлет в белой майке и черном трико стремительно уходит от соперников. Посмотрите, как легко он бежит. Его ноги, как черные молнии, мелькают на белом снегу. Он даже позволяет себе обернуться и что-то кричит отставшим соперникам. Ничего я не кричу. Это я Ушкину язык показал. Только он так отстал, что и не видит ничего».
За Юркиной спиной, покачиваясь, отодвигаются вагончики, землянка с дымящей трубой, припорошенные комбайны, выстроенные в ряд, и тракторы, ставшие как попало у землянки. Все вместе это называется станом полевой бригады и занимает крошечный пятачок в бесконечной степи. Юрка еле заметной точкой ползет от истоптанного пятака, ноги его действительно довольно резво мелькают на белом фоне.
«А в общем-то китайцы правы. Нельзя бежать без конца — нужно придумать какую-то цель. Например, добежать до Пекина и каждый день складывать километры. А тут глазу не за что зацепиться, и сколько до станции — неизвестно. Стадион уже охрип, от визга... Последний рывок. Ленточка еще несколько шагов ползет по животу, цепляется за ноги. Пошире улыбнуться кинохронике, поприветствовать публику. Можно переходить на шаг.
