А Мила повела головой из стороны в сторону, не выпуская ее, голову, из рук, и говорит:
– И вы, значит, бросили.
И Сараев сказал ей:
– Да.
И Мила подползла к Сараеву на карачках и заглянула ему в лицо снизу и пьяно и сопливо заплакала и заговорила, причитая и ноя:
– Не бросайте меня, а то я же без вас погибну и пропаду пропадом.
Но Сараев не откликнулся на эти фальшивые просьбы и стенания, которые он уже сто раз слышал из ее уст. А после вчерашнего бандитского нападения ее друзей на него и, главное, на Юлю
Сараеву вообще хотелось больше жизни Милу своими руками удушить, и он сказал ей:
– Пропадай. Туда тебе и дорога.
И, сказав эти свои последние слова, Сараев застегнул на сумке замок-“молнию” и вышел из квартиры и побежал вниз по ступенькам лестницы, уходя от Милы к Марии навсегда – или, вернее, он так полагал и надеялся, что навсегда.
А потом он еще приходил к Миле однажды, так как она не являлась два раза по повестке в суд, где должно было слушаться дело об их разводе. И Сараев, собравшись с духом, пошел к ней в день судебного заседания, назначенного третий уже раз по счету. И он нашел ее дома, как всегда по утрам, спящую мертвым сном. И еще трое людей спали, дыша перегаром, в комнате – на полу и на диване, кто где упал. И Сараев, стараясь никого не разбудить, взвалил Милу на себя и вынес из квартиры. А внизу он прислонил ее к толстой акации, поймал такси и доставил таким образом в суд. И, увидев Милу воочию, суд незамедлительно и без вопросов оформил развод, освободив Сараева от нее и дав ему узаконенную возможность жениться на Марии, с которой он жил уже и был с ней, можно сказать, счастлив в личной жизни. А Мила к концу слушания дела очухалась частично, придя в сознание, и говорит:
– Это что?
А Сараев говорит:
– Суд.
А Мила ему:
– А кого судят?
А Сараев говорит:
– Развод.
И, выслушав решение и постановление суда, Мила села на свое место и сказала:
– Гад ты, Сараев. – И: – Бросил, – говорит, – меня в трудную минуту жизни и изменил. – И еще она сказала: – Дай пять рэ, а то застрелюсь и повешусь.
А Сараев сказал:
– На, – и бросил ей на колени десятку. А на десять рублей в те времена и годы можно было целую бутылку водки купить, а вина – так и еще больше…
И вот Сараев сбежал с девятого этажа, считая ногами ступени, и перепрыгнул через кучи отходов жизнедеятельности человека, которые образовались на нижних этажах ввиду переполнения мусоропровода, и вышел из вонючего подъезда, где не горело ни одной лампочки, на воздух и на свет. И он самой короткой дорогой, какая только существовала и была возможна, вернулся домой, даже за хлебом не зайдя. Хотя все, что оставил он за окном месяц назад, давно, надо было думать, прокисло и пришло в негодность и есть в доме у него было нечего. Кроме, конечно, неприкосновенных запасов. Но это не волновало сейчас Сараева, так как есть ему не хотелось. И он пришел и переночевал в пыльной квартире, а утром ушел на работу, забыв, между прочим, надеть бронежилет. И он вспомнил, когда в автобус влез и его сдавили, что нет на нем предохраняющего жилета, но возвращаться за ним не стал, зная, что возвращаться – это плохая примета, к добру не приводящая. И “макаров” лежал на своем месте, в кармане брюк, чего было достаточно и довольно.
А на работе им всем, вышедшим из отпуска без содержания, сказали, что положение на предприятии не стабилизировалось и не улучшилось, а, наоборот, ухудшилось до катастрофического, и если раньше работала хотя бы одна смена, то теперь на своих местах остается только высшее руководство, а все остальные свободны, значит, еще на один календарный месяц. И кто-то спросил: а как и на что мы будем жить и кормить семьи свои, жен и детей? А начальник по кадрам и быту сказал, что он ничем не может помочь, и от него лично ничего не зависит, и он ни в чем перед людьми не виноват.
– А кто виноват? – у него спрашивают.
А он говорит:
– Правительство. Так как именно оно не обеспечило, не создало условий, – ну и все тому подобное.
А рабочий народ, собравшись у проходной, говорил на это:
– Надо, – мол, – браться за вилы. Пора уже.
А служащие и инженерно-технический персонал, а также люди пожилого, предпенсионного, возраста говорили:
– Вилами сыт не будешь, – и разбредались по одному и группами кто куда, не идя на поводу у толпы.
Ушел в их числе и Сараев, правда, куда теперь себя девать, он не знал и понятия ни малейшего не имел. К Марии он был бы не против снова пойти, так как Вениамин все же требовал еще ухода за собой, но дома у Марии сейчас не было никого. Она на работе уже была, а дети, соответственно, в школе. И не знал Сараев, как
Мария воспримет и истолкует его приход, может быть, подумает, что он навязывается ей против воли, или еще что-нибудь подумает по его адресу нелестное и нелицеприятное, усомнившись и не поверив правде о продлении его отпуска.
И Сараев подумал, что неплохо было бы пойти и купить себе чего-нибудь съестного, экономя, конечно, последние деньги. Но не пошел он никуда. Потому что, купив что-либо, пришлось бы ему идти и относить купленное домой и сидеть там весь день, а у него же ни телевизора не было – посмотреть его и время тем самым как-то потратить и провести, ни книжки какой-нибудь, ни даже газет никаких. И он пошел в сторону дома, по привычке всегда с работы в сторону дома идти, но не прямо пошел, а через автовокзал новый, то есть вокруг. И он вошел в здание вокзала и походил по пустому, как и в прошлый его приход, залу. И точно такой же милиционер шагал по первому этажу взад и вперед и по кругу, и та же надпись светилась на информационном табло. И водка небось в кафе продается та же, подумал Сараев, и без закуски. Но на водку переводить средства Сараев не мог себе позволить, и он подошел к милиционеру и спросил, не преследуя никакой цели:
– А автобусы, – спросил, – когда пойдут?
А милиционер сказал:
– Бензина нет. Вы что, не видите?
А Сараев сказал:
– Вижу. – И спросил: – А тут у вас всегда такая пустота торричелливая?
А милиционер сказал:
– А кто сюда пойдет? – И сказал: – Сумасшедшая одна ходит регулярно. Придет, станет в позу и выступает, как на съезде, лекции читает в пустоту.
– И больше никто, – Сараев говорит, – не ходит?
А милиционер говорит:
– Ну, еще ты вот пришел. Работать мешать.
И милиционер, конечно, был прав на все сто. Сараев действительно не знал и не мог бы сказать, зачем он пришел на этот мертвый вокзал. Пришел – и пришел. По наитию какому-то, хотя делать тут ему было нечего. И в любом другом месте нечего.
И он ходил по зданию вялым медленным шагом и глазел по сторонам и присаживался на стулья из желтой пластмассы, то есть вел себя так, как в музее или галерее люди себя ведут. И он, как в музее, разглядывал разноцветные витражи-картины – из жизни героического казачества, – и рисунки настенные мозаичные на темы материнства и детства, и панно, выполненное во всю торцовую стену снизу доверху. А изображало это панно автобус “ЛАЗ”, уносящийся в туманную даль по извилистой трудной дороге.
И милиционер, бродивший по долгу своей службы вдоль и поперек здания, приблизился к Сараеву и сказал:
– Что, красиво?
А Сараев сказал:
– Да. И если б, – сказал, – люди какие-нибудь еще здесь были и посещали, чтоб могли видеть… это… своими глазами.
А милиционер сказал:
– Люди будут. – И: – Вот, – сказал, – уже начинают прибывать некоторые.
И Сараев оглянулся и увидел женщину, идущую со стороны центрального входа к ним на сближение. И она дошла до середины зала, остановилась и расстегнула синюю свою фуфайку.
– Сейчас начнется, – сказал милиционер, – цирк под куполом.
И цирк начался, можно сказать, безотлагательно, потому что женщина в фуфайке вздернула вдруг указательный палец правой руки и сказала:
– Десятого марта сего года Рождество по церковному лунному календарю. Молитесь все. Тех, кто не молится, быть не должно. -
Она замолчала, осмотрелась вокруг и опять сказала, ткнув пальцем в воздух: – Второй православный праздник – Пасха. Празднуется пятого декабря по старому стилю и летоисчислению.
– Ну, ты внимай, – сказал милиционер Сараеву, – а у меня служба не ждет.
И он ушел в свое отделение служить, а Сараев остался слушать женщину в одиночестве и, как говорится, с глазу на глаз. А она говорила шамкая и проглатывая куски слов, и голос ее накатывал на Сараева короткими судорожными волнами.
– Русские, сербы и украинцы – это братья навек. Они от Бога, – говорила женщина все громче, – кроме болгар. Болгары Верховным судом Украинской Советской Социалистической родины девятого созыва приговорены к смертной казни через повешение. Все зло от болгар. Сталин был болгар, Ленин – болгар, Брежнев и Горбачев – болгары.
И конечно, это был бред сумасшедшего и больного человека и не в своем уме находилась эта женщина. Но Сараев-то слушал ее внимательно не потому, что ему было интересно ее слушать, а потому, что голос у нее знакомым показался Сараеву. Правда, из-за эха и расстояния не мог он определить, кому именно принадлежал такой же лающий голос. Вернее, у него промелькнула догадка, что Мила в пьяном состоянии так приблизительно кричала, ну, или не так, а очень похоже. Но он не задержался на этой промелькнувшей мысли, а пошел к женщине навстречу и приблизился к ней на расстояние двух с небольшим метров. И увидел Сараев, что в самом деле перед ним стоит Мила собственной своей персоной. И она сильно, конечно, изменилась под воздействием прошедшего времени, и зубы у нее отсутствовали с правой стороны, и фуфайка на ней была старая, с закатанными руками, не по росту и не по размеру. Но в том, что это Мила, не могло быть никаких у
