— Взрывай, — обратился Мишка к Саньке.
Тот не заставил долго себя упрашивать. Наслюнив папиросу, подкурил. Совершая частые затяжки, знаком показал, чтобы ему подали "банку". Перевернув папиросу обратной стороной, стал через скрученную из газеты трубку закачивать дым в пластиковый обрезок. Молочное облако, похожее на гриб после атомного взрыва, клубами разрасталось на дне. Поочередно все, кроме Андрея, вдохнули наркотический дым, приложившись к трубке.
Дождь забарабанил по крыше, усиливаясь с каждой секундой. Потоки воды стали просачиваться через прогнившие потолки и водопадом устремляться на деревянный пол гурта.
Небо еще долго плакало навзрыд, но парням все было нипочем. Безумный смех катился по сводам заброшенного гурта, отталкивался от стен, расширялся, сужался, делился на оттенки от усталого подвывания до громоподобного хохота.
Санька почувствовал, как к голове стали подкатывать волны блаженства. Тело казалось пустым и легким. Приливы оборванных мыслей, никак не связанных между собой, ураганом пронзали мозг. Что удивительно, всякая мысль без затруднения усваивалась, перерабатывалась и, подхваченная бесшабашным вихрем, без промедления уносилась в неизвестном направлении. Для Саньки не существовало теперь ни одной проблемы, на обдумывание которой надо было бы как прежде посвящать минуты или даже часы. Доли секунды проходили, и решение по любому возникшему вопросу назревало фурункулом, лопалось и превращалось в три-четыре предложения, бившие в самую суть. Для Саньки мир на время перевернулся и похоже, что нечто подобное ощущали и деревенские. Фразы у парней выходили необычные, нередко с неожиданной, таки КВНовской концовкой. Каждый изо всех сил старался показаться дураком, как будто сумбур в голове обязывал. Можно было высказать любую фантастическую идею, потаенное желание, потому что потом все, как обычно, списывалось на ручник. Ребята стали сами собой и, несмотря на то, что знали о том, что будут помнить абсолютно все после того, как "отпустит", но помнить как о зазеркалье, а не о реальности.
Андрей с живым интересом ребенка и спокойствием привыкшего ко всему патологоанатома вел наблюдение за травакурами. Ничто не содрогнулось в нем, когда он увидел, как на лицах ребят стали переменяться различные состояния… Красные глаза, двигательная заторможенность, смех по малейшему поводу.
— Вот это травка… Отпад! — сказал Олег.
— Точно. Кто там брякал, что только Тува с Солнечным нас дурью отменной снабжают? Кто? Посмотреть бы ему в глаза… Приходы, что надо, — сказал Романов.
— Пацаны, что это с ним? — спросил Андрей, показывая на побледневшего Купреянова, у которого стали появляться первые признаки наркотического отравления.
У Мишки открылась рвота, он начал без умолку жаловаться на постоянную жажду и учащенное сердцебиение.
— Твою мать, — с негодованием воскликнул Романов, — вот дура-то. Тебе же говорили: "Давай "парика" закачаем". Нет, ему надо было банку. Теперь эта сволочь всех "спалит". Все — сливай воду.
Голос Романова хотел казаться бодрым, но срывался на каждом слове. Он был перепуган не меньше Мишки, с которым в прошлый раз им пришлось отваживаться до полуночи, потому что под рукой не оказалось ни одного средства, позволяющего ускорить процесс приведения товарища в норму.
— Все! Приехали! И почему мы тебя постоянно с собой берем? Бросить тебя тут и дело с концом… На вот яблоко пожуй, — сказал Романов, смирившись с тем, что остаток дня придется провести в кузнице.
Романов тихо прошептал:
— Да, плохи дела. Сейчас бы воды литров пять.
— Я не курил с вами, если вы это, конечно, заметили. Запросто могу сходить за водой, — сказал Спасский.
— Точно, он же не курил, — радостно произнес Олег.
Лица ребят засияли от восторга. Кажется, выход был найден.
Мишку опять начало полоскать, только в желудке у него, похоже, уже ничего не осталось. Противная желчь, свисая дряблой ниткой, тянулась со рта до пола. Рвота не приносила облегчения, а, наоборот, тяготила. Спазмы в желудке, не приводившие к опорожнению, окончательно сковали волю парня. Протяжно застонав, он вцепился Саньке в руку. Холодный пот пропитал каштановые пряди волос обезумевшего от страданий Купреянова.
— Ходи, Мишаня. Двигайся, — сказал Санька, с трудом отцепив клещом приросшую к нему кисть деревенского.
Купреянов начал наматывать круги по кузнице. Шаг плавно перешел в легкий бег. Долговязый и сутулый, он стал похож на скаковую лошадь, отдающую всю себя ипподрому. Пустые глаза подростков с сочувствием провожали мечущегося парня. Комедия и трагедия слились воедино. Движение по кольцу вызвало такое головокружение, что Мишка не выдержал и замычал как телок перед забоем. Неожиданно он остановился, упал на колени, вознес руки к небу и начал молиться, вкладывая в каждое предложение столько веры, силы и отчаяния, что будь он проповедником, под его знамена наверняка бы стянулось множество потерянных людей…, но он сам был потерян.
— Все! Не могу больше на это смотреть, — сказал Андрей и пошел за водой.
Безотчетная жалость проникла Спасскому в сердце, камнем легла на душу. Так хотелось парню помочь, ободрить, позвать к чему-то более светлому, рассказать, что можно жизнь по другому руслу направить. Только слов не нашлось, да и постеснялся он мысли свои выдать, предчувствуя, что его не поймут, засмеют, посчитают идиотом. А найдись слова там, в кузнице, то они бы, безусловно, в душу Купреянова запали. Нет лучше момента для воздействия, чем когда тело, изнемогающее от страдания, достигает в какой-то миг такой степени накала, что материальная оболочка больше не властна. В такие минуты душа обнажается, выходит наружу, готовая воспринимать истину и ложь в равной мере. Не хватило Андрею мужества, и об этом теперь приходилось жалеть.
— "А зачем мне его жалеть? С какой стати? Сам на это пошел, сам дорогу выбрал, а теперь плоды горькие пожинает, мучается. Не надо лукавить, Спасский. Жалко его, да жалко. Правда, с моей стороны это сопливое сострадание, которое вылей на человека, — и он растает от собственной никчемности, и как кутенок требует от матери молока, тепла и защиты, так и этот жалкий человек станет подпитываться этой любовью-жалостью, высасывая энергию из участливых людей. И чем хуже ему придется, чем больше неприятностей по его же вине будет сыпаться ему на голову, тем более счастлив он будет, зная, что его всегда поддержат, — думал Андрей.
Дождь закончился. На деревенских улицах было пусто. Истосковавшаяся по влаге земля жадно впитывала капельки дождя, которые так милы сердцу всего живого. В поднебесье, закручивая спирали, планировали коршуны, готовые ринуться вниз при первом появлении добычи. Ветерок обвеивал мокрый асфальт, создавая рябь на образовавшихся лужах.
Эта рябь напомнила Андрею ребристую водную гладь озера "Турпаньего" из детства. Много лет назад он, Санька, дядя Володя и дед Ус, прозванный так за длинную, как у священнослужителя бороду, на рыбалку ездили. Тогда был такой же, как и сегодня, ветерок, шелестевший в зарослях камыша, обрамлявшего берег. Десятки рыбаков клевали носом над своими удочками, и ничто не предвещало необычного. Опускавшееся за холмы солнце окрасило небо в багровый цвет. Они с Санькой ложками ныряли в дымящуюся уху с комарами и настраивались первый раз в жизни плыть со старшими на проверку сетей.
— Смотрите вверх, пацанва. Семьдесят с лишком лет землю топчу, а такого не видывал, — тогда обратился к ним дед Ус.
Дело происходило в конце сентября или начале октября, но Андрей точно помнил, что осень в тот год выдалась теплой.
— Господи, журавли летят. Наверное, на поля кормиться, — с грустью сказал дядя Володя.
Косяки журавлей, проплывая в сумеречном небе, жалобно курлыкали и растворялись в закате. Им не было счета, и, по словам деда, они людей за собой зазывали. Туда… в даль. Андрей посмотрел по сторонам. Взгляды привыкших ко всему рыбаков были прикованы к вечернему небу, готовящемуся прикрыться звездным одеялом ночи. Он, маленький Андрейка, в ту минуту понял, что у каждого в душе что-то перевернулось… Не могло быть иначе, не могло. Ему тогда все это чудной сказкой представилось, про гусей-лебедей, какую по ночам рассказывала ему мать.
Растревоженный воспоминанием, Андрей подумал:
— " Вот почему я землю эту люблю. Люблю за такие случаи. Деда Уса вот уже несколько лет нет в живых, и только сейчас я, кажется, понял, что творилось в тот день на душе старика. Водянистые глаза, которые он объяснил попаданием мушки, были слезами наполнены… Слезами умиления и восторга от увиденного. Такая природная красота не могла не растрогать деда. Знающий людей и жизнь, он не мог и предположить, что судьбе под силу чем-то его удивить, а она удивила, порадовала. Журавли его больное сердце обновили… А меня жизнь все-таки больше одарила. Я это в детстве увидел, дольше и буду вспоминать".
