Но она уже устала как от тех мест, где была, так и от тех, где никогда не бывала. Чего бы она действительно хотела, так это снова поехать домой и снова стать маленькой Андрианной Дуарте… Какой она была до того времени, когда ей внушили, что быть Андрианной Дуарте — это совсем немного, это почти то же самое, что не быть совсем…
Она вряд ли чувствовала такое же воодушевление, как тогда, когда покидала свою каюту, но решилась посмотреть, что будет за весь вечер. Надо быть сильной. Надо наслаждаться. Надо получить удовольствие. Надо…
Ловко избегая желающих познакомиться с ней, она закончила проверку помещения и, убедившись, что Джонатана Веста среди пирующих и веселящихся нет, покинула коктейльную вечеринку, чтобы обследовать другие уголки корабля, где была мешанина людей — встречающихся, болтающих, смеющихся. Она надеялась, что Джонатан будет одним из них, но, убедившись, что это не так, уверила себя, что она обязательно должна быть на ужине.
— Ну, разумеется, мисс де Арте, — метрдотель был рад видеть ее. — У нас есть место, зарезервированное для вас прямо рядом с мистером Джонатаном Вестом. Это подходит?
Скрытно улыбнувшись, она кивнула в знак согласия. Но когда стол заполнился другими посетителями, она обнаружила, что едва способна вести вежливую беседу.
Где он? Придет ли на ужин? Не поймал ли кто-то еще его интерес? Какая-нибудь бесстыдная дура, знающая, что по чем, не стала делать секрета, что она привязана к нему, что отчаянно его хочет, и сказала ему об этом. Они попивают винцо в его каюте, ужинают вдвоем, думая о том, что неизбежно последует за этим, как ночь за днем. О, она была дурой, что оставила сегодня свою каюту!
Проснувшись, Джонатан нашел себя лежащим на диване в гостиной и сразу же вспомнил, что намеревался напиться до бесчувствия, но преуспел лишь в том, что заснул и проснулся в темноте, когда уже наступил вечер, и с головной болью. Он встал, включил лампу и обхватил голову руками. Ух!
Сверил время. Приближалось к десяти. Затем осмотрел бутылку «Гленфидиха». Он выпил ее наполовину, отчего проспал пять часов. Теперь ему нужен был свежий воздух.
Только он открыл дверь и вышел на палубу, как увидел призрак. Очаровательное видение, одетое в черное с белой развевающейся накидкой. У призрака была люминесцирующая кожа, мерцающая в темноте призрачным, жемчужным светом. Подобная сновидению женщина была вылитой Андрианной и пристально смотрела на него. Затем она быстро исчезла в каюте реальной Андрианны!
Он потряс головой, словно хотел очистить ее. Ну, вероятно, он уже совсем дошел, если теперь ему начали видеться призраки. Но вдруг он понял, что не настолько пьян и что видение, только что мелькнувшее перед ним, было вовсе не фантомом, а реальной женщиной… Она, однако, уже закрыла дверь. Боже, какой же он осел! Она была в вечернем туалете. Она ходила ужинать! Она, наконец, появилась, а он упустил ее!..
Закрыв за собой дверь, Андрианна сначала возликовала: она-то вообразила, что он занимается любовью с какой-то красоткой, но по его одежде — джинсам и кожаному жакету и по его взъерошенным волосам было совершенно очевидно, что в этот вечер он не покидал своей каюты. Затем у нее возникло сожаление: почему она ничего ему не сказала. Хотя бы только холодное: «Добрый вечер…» Конечно же, человек с такой решительностью сделал бы из этого вывод… И началась бы магия.
Какая же она дура! Потратила столько часов, одеваясь для него, обшаривала пароход в поисках его, сидела за столом в этой чертовой столовой и, ожидая его появления, разговаривала с людьми, к которым не питала ни малейшего интереса. А когда она практически налетела на него, ничего не сказала, упустила момент и скрылась у себя в каюте. А чего, собственно, ради? Чтобы снова скрыться от него? Чтобы прийти в себя на другой день? Но другого дня может уже и не быть… Почему он не заговорил? Сделал новый ход?
Это могло значить только одно: она слишком тянула со своим ходом…
Чувствуя себя хуже, чем когда-либо, Джонатан остался на палубе. Он прогуливался, совершая то короткие переходы, то почти бегая. И все время разглагольствовал сам с собой о том, что не последовал правилу, принятому им в начале жизни: лови момент, хватай возможность обеими руками, веря, что добыча достается тому, кто хватает.
Но затем он остановился. Итак, возможность проскользнула у него между пальцами! Такое бывало и раньше. Но что делать теперь? Чтобы исправить ошибку, ему следует измениться на сто восемьдесят градусов, вернуться назад, чтобы вновь обрести эту возможность и изменить ход событий. Обычно это срабатывало. Возможно, получится и на этот раз.
Андрианна металась и вертелась. Уж не больна ли она? Горло пересохло, и она вскочила с постели, чтобы взять стакан воды. Отвернув кран, она стала изучать себя в зеркале. Забавно, но она не выглядела ни убогой, ни больной, разве что слишком бледной. Отхлебнув из стакана, она отступила на шаг, чтобы лучше рассмотреть свою фигуру. У нее все еще было тело молодой женщины — крепкое, полное, желанное и желающее. Вот в чем все дело. Она желала его, а он устал от нее, даже не получив ничего. Но так ли это?
Она должна это выяснить, и не завтра, а сегодня же ночью. Она провела жизнь, постоянно отказывая, но сегодня ночью отказа не будет. Андрианна выскочила из ванны, схватила накидку, сбежала на несколько ступенек и обернула накидку на голое тело. Если он еще не у себя в каюте, она прочешет весь корабль, пока не найдет его!
Широко распахнув дверь, приготовясь рвануться в ночь, она сразу же наткнулась на него, дышащего так же тяжело, как и она, и с глазами, пылающими, как два огня. Когда его руки скользнули под ее накидку, она почти почувствовала биение его сердца… Почти такое же яростное, как и ее собственное. А затем, с закрытыми глазами, прижимаясь друг к другу, она и впрямь услышала биение, и оно показалось ей наилучшей музыкой, которую она когда-либо слышала.
В спальне каюты Джонатана была почти абсолютная темнота: единственным освещением оставался свет звездной ночи, проникающий через иллюминаторы. Но этого было более чем достаточно, чтобы Джонатан увидел красоту своего трофея, лежащего рядом с ним в широкой кровати, — эту таинственную Андрианну.
Никакая женщина, которую он знал раньше, не могла сравняться с ней в полнейшем великолепии, никогда он не испытывал такого удовлетворения от своих прежних завоеваний, какое он ощущал сейчас. Она была всем, чего он мог только ожидать от женщины в постели: безмерно страстная, отвечающая на каждое прикосновение, дающая и требующая еще. И чудо было в том, что такая искусная в сексе, она проявляла это как… искусство любви.
К тому же была превосходнейшая красота ее тела: изысканная бархатистость кожи, невероятное изящество шеи, несравнимо пышные груди, крепкие и податливые одновременно, с твердыми заостренными сосцами, которые он находил особенно эротичными, и превосходные длинные ноги. А лицо? Полные губы, аристократические скулы, глаза, мерцающие в полутьме жесткими искорками. У него было навязчивое чувство, что, раз взглянув в эти глаза вблизи, в самой интимной близости, он уже никогда не будет самим собой: глаза околдовали его так, что никакое время никогда не снимет этих чар… он останется в ее рабстве навечно.
Теперь он мог видеть только ее профиль, так как она смотрела прямо перед собой, по-видимому, потерянная в мыслях. Он коснулся рукой ее подбородка, нежно повернул ее лицо так, что снова смог смотреть ей в глаза, но теперь они были еще более загадочны, и это смущало его. Почему — если не губы, то глаза — не улыбались ему? Почему она не была, как он, охвачена эйфорией?
— О чем ты думаешь? — спросил он, понимая, что как это ни невероятно, но это были первые настоящие слова, которые он сказал ей, не считая тех, что были произнесены в порыве страсти.
Теперь она улыбалась ему, но вопреки этому он видел, что выражение ее лица оставалось столь же непроницаемым, как и прежде.
— Я думаю о том же, о чем и ты…
— Скажи мне, — прошептал он, — о чем же я думаю? — Он пощипал ее шею губами, прежде чем поцеловал в лоб, а она нежно погладила его волосы рукой и провела по губам кончиками пальцев.
Какие удивительные волосы…
— Я думаю, и, надеюсь, ты тоже: почему мы просто лежим, когда могли бы все еще заниматься любовью?
Голос у нее был гортанным, волнующим, и, помычав, он снова покрыл ее тело своим.
Джонатан сел, издал тарзаноподобный крик и объявил:
— Я умираю от голода! А как ты?
Она громко рассмеялась. Всего несколько секунд назад он был совершенным, наиболее изощренным из любовников, а теперь действовал, как восемнадцатилетний мальчик, и она нашла и то и другое занимательным и приятным. «Но почему же тогда я готова заплакать?»
