Мюриэл Спарк - Аббатиса Круская

Недвижна, как обелиск, стоит пред ними Александра, глядя на дело рук своих и рук аббатисы Гильдегарды прежде нее; и видит, что это хорошо, и готова об этом свидетельствовать. Губы ее шевелятся невпопад, как в дублированном фильме:

В вестибюле у подножия лестницы Милдред спрашивает:

— А где Уинифрида?

Аббатиса медлит с ответом; они поднимаются к ней в приемную и рассаживаются.

— Уинифрида отправилась в женскую уборную на первом этаже универмага Селфриджа и пока не вернулась.

Вальбурга говорит:

— Куда это все нас заведет?

— Каким же образом, — говорит Милдред, — эти два молодых человека ухитрятся прийти за деньгами в женскую уборную?

— Наверно, подошлют за ними какую-нибудь девицу. По крайней мере, Уинифрида следует спущенным инструкциям, — говорит Александра.

— Чем больше людей сюда вмешивают, тем меньше мне все это нравится, — говорит Вальбурга.

— Чем больше денег они требуют, тем меньше мне все это нравится, — говорит аббатиса. — Собственно, я впервые услышала о вымогательстве нынче утром. И мне все-таки интересно, о чем с самого начала думали Бодуэн с Максимилианом, когда посылали сюда своих молодцов?

— Мы хотели раздобыть Фелицатины любовные письма, — говорит Милдред.

— Нам нужны были ее любовные письма, — подтверждает Вальбурга.

— Если б я знала, как немного вам нужно, я бы устроила это без особых хлопот, — говорит аббатиса. — У нас прекрасно поставлено фотокопирование.

— Тогда Фелицата была все время начеку, — говорит Милдред. — А нам надо было, чтоб вас избрали аббатисой, Александра.

— Меня бы все равно избрали, — говорит аббатиса. — Однако я вас не оставлю, сестры.

— Если б они в тот первый раз не тронули наперсток, Фелицата никогда бы ничего не заподозрила, — говорит Вальбурга.

Милдред говорит:

— Они просто рехнулись с этим проклятым наперстком. Они его захватили, чтоб Максимилиан видел, как легко к нам пробраться.

— Сколько шуму, — говорит аббатиса, как говорила прежде и скажет еще не раз, с опечаленно-безучастным видом, — из-за серебряного наперсточка.

— В общем, мы тут мало что знаем, — говорит Милдред. — Лично я ничего толком не знаю.

— Не имею ни малейшего понятия, что на самом деле стряслось, — говорит Вальбурга. — Знаю только, что если Бодуэну с Максимилианом будет неоткуда взять денег, они увязнут по уши.

— Уинифрида тоже увязла по уши, — говорит аббатиса, как говорила прежде и скажет еще не раз.

Звонят с коммутатора. Сурово нахмурясь, Вальбурга подходит и снимает трубку, а Милдред следит за ней ясными, не по сезону ярко-голубыми глазами. Вальбурга заслоняет трубку ладонью и говорит:

— Из «Дэйли экспресс» интересуются, что вы, мать аббатиса, можете сказать по поводу психиатрического лечения Фелицаты.

— Скажите им, — говорит аббатиса, — что у нас нет сведений о Фелицате, с тех пор как она покинула монастырь. Ее место в часовне пустует и ждет ее возвращения.

Вальбурга раздельно повторяет это монахине-телефонистке, и та отзывается дрогнувшим голосом:

— Так и передам, сестра Вальбурга.

— И вы ее в самом деле примете обратно? — спрашивает Милдред.

Но телефон снова звонит. Покою настал конец.

Вальбурга нетерпеливо слушает и снова служит передатчицей:

— Не унимаются. Репортер хочет знать, как вы расцениваете бегство Фелицаты.

— Дайте мне телефон, — говорит аббатиса. И обращается к телефонистке: — Сестра, бодрствуйте, трезвитесь. Приготовьте блокнот с карандашом и запишите следующую телефонограмму: «Аббатиса Круская ничего не имеет добавить к тому, что она будет счастлива снова видеть сестру Фелицату в стенах аббатства. А ее бегство в мир встречает у аббатисы глубокое сочувствие, и к отважному поступку сестры Фелицаты как нельзя более применимы замечательные слова Джона Мильтона. Слова такие: «Не стану восхвалять добродетель-беглянку, добродетель-затворницу, неискушенную и неиспытанную, которая не стремится навстречу неприятелю, а чуждается ристалища»...» Будьте добры, продиктуйте все это репортеру, и если еще будут звонить, скажите им, пожалуйста, что мы отошли ко сну.

— Как они с этим разберутся? — любопытствует Милдред. — Звучит потрясающе, какая прелесть.

— Подчистят как-нибудь, — говорит аббатиса. — Вот и нам, сестры, надо подчищать. Мы покидаем сферу истории и вступаем в область мифологии. Мифология — это не более чем подчищенная история, равно как история — подчищенная мифология, и помимо этого нет ничего во всей истории человечества. Нам ли менять природу вещей? В нашем с вами случае, дорогие сестры, доискиваться истины все равно что искать конечности, пальцы и ногти пассажира взорвавшегося самолета.

— Английские епископы-католики придут в ярость от цитат из Мильтона, — говорит Вальбурга.

— Дело решают римские кардиналы, — говорит аббатиса, — а я не думаю, чтобы они когда-нибудь слышали о Мильтоне.

— Дверь отворяется, и Уинифрида, усталая с дороги, но по обыкновению осанистая, входит и делает глубокий реверанс.

— Уинифрида, душенька, — говорит аббатиса.

— Я только что переоделась в монастырское, мать аббатиса, — говорит Уинифрида.

— Как прошло?

— Прошло хорошо, — говорит Уинифрида. — Я сразу ее заметила.

— Вы оставили сумку возле раковины и зашли в кабинку?

— Да. Вот как все было. Я встала на колени и смотрела из-под двери. Это была женщина в красном жакете и синих брюках, а под мышкой у нее, как договорились, был журнал. Она стала мыть руки над раковиной. Потом взяла сумку и ушла. Я тут же вышла из кабины, помыла руки и высушила. Никто ничего не заметил.

— Сколько всего женщин было в туалете?

— Пять и одна уборщица. Но мы проделали все очень быстро.

— Что это была за женщина в красном жакете? Опишите ее.

— Ну как, — говорит Уинифрида, — ну, она была вроде мужчины. Подбородок тяжелый. И, кажется, волосы не свои, черный парик.

— Вроде мужчины?

— Лицо такое. И потом, руки костистые. Широкие запястья. Я ее толком не разглядела.

— Знаете, что я думаю? — говорит аббатиса.

— Вы думаете, что это была не женщина, — говорит Вальбурга.

— Переодетый семинарист-иезуит, — говорит Милдред.

— Уинифрида, как, похоже на то? — спрашивает аббатиса.

— Да вы знаете, — говорит Уинифрида, — похоже. Очень даже похоже на то.

— Тогда, по-моему, Бодуэн и Максимилиан просто пугающе глупы, — говорит аббатиса. — Типично иезуитские штучки — хитрить на ровном месте. Ну зачем понадобилась женская уборная?

— Там легче всего передать продуктовую сумку, — говорит Вальбурга. — Бодуэн знает, что делает.

— Вы, Вальбурга, насчет Бодуэна лучше помолчите, — говорит аббатиса.

Уинифрида начинает нервозно теребить четки.

— В чем дело, Уинифрида? — спрашивает аббатиса.

— В женском туалете у Селфриджа — это я придумала, — жалобно признается Уинифрида. — Мне это пришло в голову, и я решила, что это хорошая мысль. Там проще всего встретиться.

— Не стану отрицать, — говорит аббатиса, — что волею случая все кончилось удачно. Бывает, и в кости выигрываешь. Но напрасно вы думаете, что всякая ваша мысль хороша уже тем, что пришла вам в голову.

— Так или иначе, — говорит Вальбурга, — эти молодчики получили свое и теперь утихомирятся.

— Ненадолго, — говорит аббатиса Круская.

— Ой, меня снова пошлют? — тихо скулит Уинифрида.

— Может, и пошлют, — говорит аббатиса. — Пока что пойдем отдохнем перед повечерием. А после повечерия сойдемся здесь, отужинаем и поразвлечемся сценариями. Готовьте безупречные сценарии, сестры.

— Что такое сценарий? — спрашивает Уинифрида.

— Искусство подачи фактов, — говорит аббатиса Круская. — Хороший сценарий — подчистка, плохой — просчет. И не надо достоверности, был бы гипноз, как вообще в подлинном искусстве.

— Гертруда, — говорит аббатиса в зеленую трубку, — вы читали газеты?

— Читала, — говорит Гертруда.

— Ах, уже и в Рейкьявике все известно?

— Да, Чехословакия взяла первенство мира.

— Я про наши новости, Гертруда, милая.

— Да, про вас тоже читала. Что это вам понадобилось всюду натыкать подслушивающие устройства?

— Почем я знаю? — говорит аббатиса. — Я ничего ни о чем не знаю. Меня занимают наши хозяйственные дела, наша музыка, обряды и традиции, наши, наконец, технические проекты связи с временными миссиями. Сверх этого я знаю только то, что, как мне сообщают, появилось в газетах; сама я их не читаю. Милая Гертруда, ну почему бы вам не вернуться домой или, на худой конец, хоть быть поближе — во Франции, в Бельгии, в Голландии, что ли, вообще где-нибудь в Европе, раз уж не в Англии? Я ведь всерьез думаю демонтировать оборудование прямой связи с вами, Гертруда.