— Да. Я понимаю.
— Постепенно я бы перестала вглядываться в лица и просто продолжала бы ходить. Без всякой цели. По улицам, переулкам, может быть, даже по проходным дворам. А потом я бы, конечно же, вышла к воде. В каждом городе должна быть вода, правда? Спустилась бы к ней по ступенькам и села у самой воды, чтобы она плескалась у ног, знаешь как это бывает, когда вода разбивается о гранит. Ну, вот и все. Я не думаю, что Фома имел в виду что-нибудь еще.
Я услышал, как внутри моей души стало тихо. Будь проклят этот дождь, подумал я; это все из-за дождя; сейчас он снова пойдет. Но наступила тишина, и вслед за ней на востоке, над Иудейской пустыней, завыл ветер.
— А вообще-то я пришла прощаться, — сказала Лилит.
— Я уже понял.
— Мне будет очень плохо без тебя, — добавил я, подумав. Лилит заплакала.
Но ветер стих. Потом, совсем тихо, пошел дождь. Лилит допивала чай маленькими глотками; мы молчали. Мелкая, неуверенная, неравномерная дробь дождя и была ходом времени. А потом я посмотрел в окно, и увидел по ту сторону стекающих по стеклу потоков белое лицо Ламии; она грустно улыбнулась мне, но не отвела взгляд. Ее крылья чуть-чуть светились в желтом свете фонарей.
— Тебе пора, — сказал я, — тебя уже ждут.
Лилит махнула рукой, и Ламия исчезла. «Меня никто не ждет», сказала она, «ты не должен так говорить». Но напротив нас, в окне салона, появилось раскосое и благородное лицо малайзийки со странным именем Лангсуар. Она подмигнула нам. «Хорошо», сказала Лилит, «открой. Мои волосы уже высохли». Она встала, распрямилась, и ее волосы рассыпались по плечам. Я посмотрел ей в глаза, и увидел, как они медленно наполняются холодом, силой, высокомерием. Ее черты застыли и утончились. «Не смотри на меня так», сказала Лилит, «от твоего взгляда становится холодно». Я открыл окно, и комната наполнилась влажным дыханием пустыни; секундой позже я увидел лица старших лилин: Ирды, Ламии, Орвьетты, Сарвьестии, Лангсуар. Искорки пустынного огня замелькали по квартире; как и раньше, лилин кружились по ней в своем светлом, беспощадном, равнодушном и нежном танце. Их тени окружили Лилит, потом исчезли. Я открыл дверь на балкон. Мы вышли; там было прохладно и хорошо, моросил мелкий дождь.
— Ну все, пока, — сказал я.
— Пока, — ответила Лилит; мы поцеловались, и я проследил глазами за ее тенью, медленно растворяющейся в черной ночной пустыне. Я еще немного постоял на балконе и вернулся назад. Закрыл дверь, даже запер решетку на ключ, потом закрыл окна, выключил свет. «Он еще сжалится над нами», сказал я себе, «и все будет иначе. Мы еще сможем до него докричаться. Он иногда нас тоже слышит».
Но память неожиданно оказалась сильнее мысли; и в своем скольжении по поверхности времени мир слился в обманчивую мерцающую цепочку. Яков ибн Якзан, танцующие сеиры, Джованни, poena damni. Дождь и город, сказал я себе, город и река. Я вспомнил странную рукопись про Самбатион, которую читал несколько дней назад. Река и город. Город, где нет знакомых лиц. Но я думаю, что понял ее. Как и она, я бы бродил по широким улицам, по переулкам, по проходным дворам. Пошел бы мелкий дождь, и прохожих становилось все меньше. Но Лилит не было среди них. Если бы у меня был зонтик, я бы даже, пожалуй, открыл его. А может быть, и нет. Смеркалось; но смеркалось медленно, и фасады домов, освещенные фонарями, выступали из низкого, чуть серебристого, сумеречного неба. На разбитом асфальте тротуаров темнели лужи. А потом я вышел к воде. В каждом городе должна быть вода, правда, сказала она. И небо над рекой было темнее, чем на улицах, потому что над ней не было фонарей; вечер медленно превращался в ночь. Но ночная темнота этого города, подумал я, была чуть прозрачной. Дождь прекратился. И я просто шел вдоль реки, вглядываясь в темную воду, в тяжелые тени мостов, в огни правого берега. Потом остановился, положив руки на гранит, холодный и еще мокрый от дождя, заглянул вниз и услышал, как вода бьется о камни парапета, тяжело и торжественно. Я вернулся чуть назад, к ступенькам, спустился по ним к реке и сел на мокрую ступеньку у самой воды, там, где пена и речные водоросли оседают на камнях, когда стихает ветер, и наступает штиль. И, разумеется, я сел в стороне — сел так, чтобы ни с набережной, ни со ступенек меня не было видно. Становилось все холоднее; серо-красный гранит впитывал и отражал холод ветра, но это не был сырой осенний холод, это был холод ночи, холод города и холод реки. В его полутьме были видны не только волны, но и серая пена, которую они выбрасывали на ступени и смывали с них. Я слушал шум ночного ветра, слушал, как волны реки поднимаются под его ударами, плещутся, сталкиваются и разбиваются о ступени у моих ног.
1997–1998
1 Хавер (ивр.) — товарищ; в разговорном — аналог английского «бойфренд». Здесь и далее перевод и примечания Владимира Лифшица.
Софшавуа (ивр.) — аналог английского «уикэнд».
Нахон (ивр.) — правильно.
Менаэлет (ивр.) — начальница.
Наим меод (ивр.) — очень приятно.
Кэилу (ивр.) — как будто. В разговорном иврите функционирует как «слово-сорняк», лишенное определенного значения; сопоставимо с «типа» и «как бы» в современном разговорном русском.
Шмира (ивр.) — охрана. В Израиле традиционный род занятий для людей, не нашедших профессиональной работы. Часто служит эвфемизмом для любой низкооплачиваемой работы.
Квиют (ивр.) — постоянство. В рамках израильского законодательства увольнение человека, получившего статус постоянства, становится сложным, а во многих случаях и практически невозможным делом.
«Харцуфим» — аналог «Кукол» на израильском телевидении. По мнению автора этих комментариев — отличается крайним идиотизмом и политической ангажированностью.
Ка-зе (ивр.) — такой. В современном разговорном иврите часто является словом-сорняком, лишенным определенного значения. Ср. примечание 6.
Беседер (ивр.) — хорошо, о'кей, договорились.
Бе-шеш (ивр.) — в шесть.
Piacere (ит.) — в этом контексте: «приятно познакомиться».
Deus sive natura (лат.) — «Бог или природа». Обычно это выражение упоминается в качестве своеобразного символа веры спинозического пантеизма.
Corpus Domini nostri (лат.) — «Тело Господа нашего». Произнесение этой фразы во время обряда причастия является одним из наиболее важных моментов католической мессы.
Contraditio in adjecto (лат.) — «противоречие в понятиях»; имеется в виду базисное, логическое противоречие, обнаружение которого делает дальнейшее рассмотрение аргументации бессмысленной.
Poena damni (лат.) — «горечь утраты»; понятие из теологии Фомы Аквинского.
Quidditas (лат.) — неологизм Дунса Скота, обозначающий коллективную, «типическую» форму, во многом сходную с «идеей» («эйдосом») Платона.
Haecceitas (лат.) — неологизм Дунса Скота, обозначающий индивидуальную, неповторимую форму вещи или человека (Opus Oxoniense II,dist.3; Quaestiones supra Libros Metaphysicos VII, q.13); иногда переводится как «этовость».
Ultima solitudo (лат.) — «Окончательное одиночество»; одно из центральных понятий философии Дунса Скота, напрямую связанное с его интуитивизмом.
Domine, Dominus, quam admirabile… (лат.) — «Господи, Боже мой, как дивно (Ты велик… и т. д.)»: начало латинского перевода Псалма 103.
Laus Deo Semper (лат.) — «Вечно хвалит Бога».
Similiter atque senis baculus. (лат.) — «как посох старца»; согласно Игнатию Лойоле, орден Иезуитов должен быть для католической церкви тем, чем «для старца является посох».
«Confiteor» (лат.) — покаянная молитва; одна из важнейших католических молитв.
Ite… missa est. (лат.) «Идите… месса окончена». Традиционно последние слова мессы.
Requiescat in pace… Requiem aeternam dona ei, Domine. (лат.) — «Да покоится в мире… Вечный покой дай ему, Господи».
