— Спел бы и ты что-нибудь, Маракаибо, — говорит мне усатый. У меня другое имя, и я не понимаю, почему этот чилиец с ногой в гипсе окрестил меня так с того первого вечера, когда я совершенно случайно забрел в пиано-бар, куда хожу теперь почти ежедневно, чтобы хоть как-то убить мучительные часы между вечером и рассветом, такие холодные, пустые... Хожу, чтобы не терзать себя воспоминаниями о Хенаро, о наших походах в кино, в чайный салон, к друзьям, к родственникам, в роскошную Зону Росу[44] на выставки; потом-то мы, как правило, оказывались в моей квартирке или в загородном домике, который нам предоставляли Алекс с Билли, это в самой глуби соснового леса, и всегда нас ждал любимый ликер, две-три рюмочки... Музыка настоящего счастья и ласки, Господи, какие ласки! И откуда, ну откуда, о Господи, взялась эта напасть? Откуда явились эти окаянные карлицы?
— Да не ломайся, Маракаибо, давай хоть одну, — наседает тип, которого зовут Маркос.
— Так я ж не умею петь! — отвечаю, старательно улыбаясь.
— А что ты умеешь, ангелочек? — спрашивает накрашенная старуха, сидящая напротив.
— Много чего, детка, но петь — нет. Вот слушать, пожалуй — да!
— Только это! Даже не знаешь такую песенку, как «Король»?
Пианист — его зовут Хавьер, вполне приятный тип, он точно сросся с роялем, прямо кентавр, — протягивает микрофон, точно предлагает его на аукционе.
— Ну-ка, ну-ка! — улыбается, стараясь поднять настроение своих клиентов в эти вечерние часы, когда на душе тоскливо и муторно. Гонсало отталкивает от себя микрофон, но успевает напомнит пианисту о «Семи ножевых ударах», которые он готов слушать день и ночь. Маркос уверяет, что у него сел голос и ему лучше не петь. Наконец соглашается Рауль, молодой человек с трагическим лицом. Он как-то плотоядно притягивает к губам микрофон и два раза дует в него — пф, пф, — проверяет, в порядке ли.
— Ну ладно, Хавьерчик, — говорит, — споем для Маракаибо. — И начинает песню, очень модную в начале семидесятых, когда я был с Рикардо Луисом. Эту, где поется: «И я готов бежать по следу твоему, как волк обезумевший...» Ах, как она мне нравится, какие воспоминания вызывает о тех безумных днях в Пуэрто-Вальярте[45], да и парень поет очень здорово. От этой мелодии у меня перед глазами встает все связанное с моим Рикардо Луисом, накатывает, вырисовывается все четче — «с дверью, открытой нараспашку...» — и уже прокручивается в памяти то, что было дальше, что неизбежно приводит к Хенаро, к нашим отношениям, которые так жестоко и необъяснимо оборвались из-за этих лилипуток, будь они прокляты. О Господи, как хрупко все в этом мире!
Сеньор Ласло, главный продюсер, позвал меня однажды вечером и спросил, не соглашусь ли я ввести в телесериал, который мы скоро начнем снимать, еще одно действующее лицо — лилипутку. У него вечно возникали самые неожиданные идеи, когда более, когда менее гениальные. В прошлый раз он навязал мне героя, который после пятнадцатилетнего брака бросил жену и стал жить с... уточкой.
— Великолепно, сеньор Ласло! — сказал я. — Они такие пластичные, правда? И такие странные!
— И как ты это представляешь? Какой она будет на экране?
Я задумался и, помедлив, сказал:
— Ну, наверное, как в цирке: котелок, балетное трико... Что-нибудь в этом роде. И пухленькая.
— Но как ты ее вставишь в сценарий?
Я подумал еще немного — у меня никогда не было быстрой реакции — и сказал:
— Она влюбит в себя нашего полковника, завладеет его душой, порушит его семейную жизнь — словом, растопчет все и вся.
Сеньор Ласло глянул на меня с довольной улыбкой и поручил отыскать карлиц для пробы.
— Надо выбрать красивую, но главное, чтобы в ее глазах, в улыбке было что-то порочное.
Сказал все это с такой горячностью, что я не мог не подумать: «Видимо, давно мечтает затащить в постель лилипуточку». И невольно возник перед глазами образ похотливого карлика с могучими причиндалами.
Словом, я незамедлительно начал действовать, и через два дня мне позвонила моя приятельница:
— Луис? Я нашла фантастическую карлицу... Где и когда мы встречаемся?
В пять двадцать я, почему-то волнуясь, открыл дверь моего офиса, и вошла Марикрус с крошечной женщиной — ну что-то потрясающее! Она была чуть меньше метра ростом и одета так, точно собралась на карнавал в Рио-де-Жанейро. Ее нежная и наивная улыбка сразу тронула меня, нет, правда, она показалась мне очень деликатной и нежной.
— Как тебя зовут, дорогая? — спросил я.
— Марибель. Я лилипутка Марибель. — В ее голосе чувствовалась настороженная сдержанность.
— Садитесь, садитесь, пожалуйста, — сказал я, пропуская их в комнату. Пока пили чай, я беседовал с ней, как беседую со всеми в подобной ситуации.
— Плохо, что у тебя нет никакого опыта в кино.
— Но мне так хочется попробовать!
У нее и впрямь было очень красивое личико, без типичных для карликов черт — ни выдающихся скул, ни приплюснутого носа, ни деформированных ушей. Я мысленно приставил это лицо к телу нормальной женщины — ну просто чудо!
— У тебя есть жених... друг сердца?
Ресницы ее дрогнули, она глянула на меня и, осмелившись быть смелой, сказала:
— Это разве должно входить в мой curriculum?
Я не знал, что ей ответить, поскольку задал этот вопрос в надежде, что вдруг в уголках губ появится хоть какой-то намек на порочность, о которой возмечтал сеньор Ласло. И снова мысленно увидел карлика со всем его хозяйством. Мы условились встретиться на другой день в студии.
Все это вполне может походить на рассказ, достойный пера знаменитого Риплея[46], что-то потустороннее, ибо Марибель была не единственной карлицей, с которой я сумел познакомиться в течение дня. И, к слову сказать, не самой интересной. Второе маленькое чудовище предстало передо мной, когда я вошел в дом на проспекте Реформы, где мы с Хенаро собирались снять прелестную квартирку, под окнами которой мягко покачивались верхушки деревьев, точно волны безбрежной зелени. Я постучал привратнику, чтобы попросить ключи, и мне явилось одно из самых дьявольских и неприкаянных существ, какие я когда-либо встречал. Спину пронизал холод, и я чуть не закричал от ужаса, но сдержался, крик застрял комом в горле, что стоило мне огромных усилий. Смуглая и совсем молоденькая лилипутка — лет семнадцати, не больше — с чувственными, точно набухшими, губами, напоминающими моллюска. «Карлица-шлюха», — ахнул я и совершенно растерялся, в голове вертятся мысли о сеньоре Ласло, о телесериале, а я, не зная, что сказать, стою и смотрю, не отрывая глаз, словно в этом крохотном создании — она казалась еще меньше из-за горба почти совершенной овальной формы, который странно острился по всей спине, — заключалась какая-то особая магнетическая сила.
Взяв ключ, она поднялась со мной в квартиру. Мое замешательство росло и стопорило разговор, который мог быть на пользу и телесериалу, и странным образом прихотям продюсера.
— Тебе нравится телевидение? — спросил я, кое-как овладевая собой.
— Меня называют Нелли, — сказала она.
И чуть погодя, пока я мерил шагами расстояние от стены до стены, от двери до окна, определяя метраж гостиной, карлица повторила:
— Меня называют Нелли. — И посмотрела мне прямо в глаза, а затем, спустя минуты две, как бы напомнив, что она здесь, в комнате, мол, где ей еще быть, сказала:
— Меня называют Нелли.
Когда мы спускались вниз, она, вжавшись в угол лифта, глянула на меня пристально, то ли с укором, то ли с досадой, и вот тут — да, тут я увидел эту бесстыдную, вызывающую порочность без всякого притворства, и не столько в уголках рта, сколько в откровенно зовущем блеске глаз, словом, увидел то, что так упорно искал сеньор Ласло.
— Меня называют Нелли, — все твердила она.
До чего все это любопытно, скорее, не так любопытно, как загадочно! Почему вдруг сошлись воедино обстоятельства, которые толкнули мою жизнь именно в эту сторону? Что тут за тайна? За последние двадцать лет я всего лишь раз видел карлицу, и притом отвратительную — полураздетую, в каких-то лохмотьях, в красных и желтых чирьях, это было на ярмарке в Акапулько, куда мы с Рикардо Луисом попали совершенно случайно. Так почему же теперь, в один день, они напали на меня со всех сторон, точно гадюки?! Ведь день еще не закончился, когда появилась третья, самая грешная из трех лилипуток, — Хулиета. Я уже клялся тысячу раз, что затопчу, уничтожу эту гадину, где бы она мне ни встретилась! Да пусть их, этих извращенок, пусть делают что хотят, мне без разницы! Но зачем было лезть в мою жизнь и рушить то, что стоило таких усилий, такого упорства, такой деликатности и мастерства? (Я, само собой, имею в виду любовь.)
«И с твоими цветами в бокале...» — завершает песню Рауль. Браво! Прекрасно. Мы все, кто у пианино, не скупимся на аплодисменты. Я его поздравляю с успехом. Хавьер встает. Нет, правда, у Рауля очень красивый голос, без дураков, по-мужски проникновенный, и поет он с большим чувством, будто слова и звуки рождаются в самой глубине чистейшей души.
