Эдуард Эдуардович без энтузиазма относился к еде, но не кушать совсем не умел. Он встал перед выбором: пить молоко с макаронами или платить за газ, воду и свет. Социальное государство, в котором Пивчиков имел честь быть гражданином, часто называло своих граждан — рантье. В сложных системах понятия многозначны, размыты, иногда нет понятий вообще, зато общая энергия таких систем есть величина постоянная. И когда один рантье покупает яхту, для сохранения равновесия системы несколько прочих рантье необходимо выбросить за борт.
Неизвестно, кто купил яхту на этот раз, но катапультироваться надлежало Эдуарду Эдуардовичу. Прошу не жалеть и не жаловать.
Собственно, жалеть Пивчикова никто не собирался, напротив, начались угрозы, хитроумно выдаваемые за уведомления, предписания и штрафы. Так звучит переведенный на процессуальный жаргон уголовный мотив.
Оставалось попрошайничать и воровать (читай: адекватно реагировать на вызовы времени), только Пивчиков оказался другим. Будто позабыв о скором и неизбежном приходе девелоперов, он продолжал изучать свое отражение, словно пытаясь найти в нем дверцу, лазейку и уйти через нее в какой-то другой, безопасный мир.
«Я невидим или меня нет совсем?» — задавался вопросом Пивчиков.
Воспоминания подводили к тому, что его, Эдуарда, никогда не было. Но бумаги — неоплаченные счета за квартиру, бланки рецептов, справка номер девять из ЖЭКа, мятая корочка паспорта, пожелтевшее свидетельство о рождении — заверяли его в том, что он все-таки есть.
Есть, решил он, но в такой незначительной степени, в такой малой погрешности, какой можно пренебрегать в любых, в том числе и высокоточных, расчетах.
«Я настолько незначителен, что невидим, — резюмировал он, — что ж, по крайней мере, обходимся без сверхъестественного».
В этот миг в дверь его комнаты ударили так, что в шкафу задрожала посуда. Так уполномочен стучать только очень уполномоченный человек. Следующий удар сорвал дверь с петель. Во все стороны полетела щепа и щебенка. И в образовавшуюся дыру ворвались люди в черных масках и черных трико. Еще один влетел в комнату через окно на веревке, но, запутавшись в занавеске, потерял координацию и распластался возле ног Эдуарда, да так и не смог подняться.
Это были девелоперы, разумеется, офицерский состав. Всего Эдуард насчитал семерых. Шестеро были вооружены укороченными автоматами, седьмой цепко держал у груди дипломат. Этот седьмой, устремив взгляд на люстру, пробубнил совсем как Паша Лавровский: «Во исполнение искового предписания… согласно пункту двадцать пять „аш“ действующего законодательства… упорядочению объектов собственности, охраняемой государством, гражданин Пивчиков Эдуард Эдуардович подлежит выселению… также полному имущественному взысканию, исключением носильных вещей… двухдневного пищевого пайка. Исполняющий обязанности пристава Центрального территориального округа старший лейтенант Колбаса».
При упоминании о колбасе все девелоперы (кроме прилетевшего из окна) встрепенулись и принялись рыться в имуществе Эдуарда. Первым делом опечатали и упаковали холодильник и телевизор, затем перешли к содержимому книжных полок…
Ровно в эту минуту Пивчиков окончательно решил, кто он есть. Он был незначительный человек-невидимка. Невидимка, но все-таки человек!
В каждом доме имеется некий предмет, о наличии которого не вспоминаешь до последнего дня, до прихода настоящей угрозы. Этот предмет принадлежал отцу Эдуарда. И сейчас сын Эдуард решил им воспользоваться. Понимая, что его движений никто не заметит, он поднялся из-за стола, открыл платяной шкаф и нащупал под ворохом старых наматрасников и одеял охотничье ружье и коробку с патронами. Он взял ружье в руки, переломил пополам, уложил в каждый ствол по патрону, взвел курки и обвел глазами сограждан. Девелоперы были настолько увлечены грабежом, что, когда прогремел первый выстрел, они даже не вздрогнули. Тогда Эдуард выстрелил второй раз — и тот девелопер, что в поисках денег перетряхивал фамильные фотографии, с глухим стоном свернулся в калачик.
Эдуард Эдуардович взялся перезаряжать, а в среде девелоперов началась настоящая паника. Все шестеро схватились за автоматы и открыли стрельбу по врагам.
За каких-то пару минут они уложили друг друга, стало быть, они считали врагами себя. Странные они все-таки люди…
Пивчиков разрядил ружье, пересчитал патроны.
Он больше не видел своего отражения в чайнике, но он уже знал о себе все что нужно.
И он знал, как сделать невидимым дом.
Они ему и вправду понравились. Вполне даже симпатичные. Особенно высокий — спокойное приветливое лицо, темные брови, тонкий прямой нос. Сразу располагал к себе, да и обращение вежливое, обходительное: «Давайте отойдем, не будем мешать проезжающим».
Никому не мешать — несбыточная мечта, люди постоянно мешают друг другу, что правда, то правда: либо встанут не там, где надо, не обращая внимания на проходящих или проезжающих, либо слишком приблизятся, разговаривают громко, либо еще что…
С. не хотел никому мешать, а за руль садился лишь по необходимости. Машина, пусть даже небольшая, — это уже некое особое место в пространстве, превышающее, так сказать, естественный объем тела. Занимать как можно меньше места в пространстве — все равно что раствориться в нем, ну, может, не совсем, но уж точно так, чтобы ни у кого не было претензий к тебе, чтобы никто не испытывал раздражения.
Что ж, виноват — значит, виноват. Вы нас задели, зеркало, давайте сейчас отъедем вон к тому высокому зданию, стоянка опять же есть, там припаркуемся и все полюбовно решим. Вы, сразу видно, человек культурный, понимающий, машина-то не их, отцовская, дорогая, позвоним сейчас в автомагазин — узнаем, сколько стоит зеркало. Только отцу не надо говорить (как он мог сказать отцу? — с братом недавно несчастье случилось, не хочется расстраивать)… И что-то еще, не требуя ответа, а как бы уже заручившись его молчаливым согласием и искренне радуясь этому, доверчиво, как своего, посвящая в круг собственных проблем и забот.
Второй, с небольшими рыжеватыми усиками, чуть пониже первого и не такой видный, подсел в его машину, и они тронулись вслед за черной (ага, цвет все-таки заметил) иномаркой к указанному зданию из стекла и бетона. Он даже не поинтересовался, что за здание, как, впрочем, и что у них за машина (марка). Главное, сейчас они все между собой решат, так что не надо вызывать инспекцию, ждать неведомо сколько, пока та приедет, заполнять всякие бумажки…
То есть он разбил их зеркало. Плохая примета. Он всегда побаивался зеркал, слишком уж они притягивали, завлекали куда-то внутрь себя в открывающееся там, за их гладкой поверхностью. Видеть себя изнутри и видеть в зеркало — совсем не одно и то же. Изнутри он вполне себя устраивал, в зеркале — начинал испытывать недовольство, как и рассматривая собственные фотографии. Зеркало — почти чужой взгляд, некая отстраненность, которая тревожит и даже пугает. Смотришь на себя, а видит тебя вроде кто-то другой.
Оказалось, что боковое зеркало у той машины стоит бешеных денег. Красивый протянул ему строгий и, судя по всему, недешевый мобильник: послушайте сами… Он поднес трубку к уху. Негромкий женский голос назвал сумму. Странное дело, он даже не отреагировал на эту почти фантастическую цифру, пусть так, что ж делать? Машина дорогая, зеркало дорогое, все дорогое, датчики там какие-то, обогрев, поворотник, сейчас чего только не накрутят. Главное, что скоро все закончится и пойдет своим чередом. Хорошо, люди приличные, всё миром. Что-то еще пытался припомнить про зеркало, боковое зеркало, правое, левое, вообще зеркало…
Юноша, почти подросток. Тоже симпатичный, молчаливый. Курьер. Они вызвали его из того здания, возле которого припарковались и где работал отец высокого. Именно этому юноше он должен был передать деньги. По пути к дому, пока ехали, паренек рассеянно смотрел в окно и время от времени позевывал, вежливо прикрывая ладонью рот. Не выспался? Да нет, вроде ничего, но спать все равно хочется. Скучная работа? И это тоже. Бывает, что весь день на ногах, в разъездах, а бывает, сидишь и скучаешь, даже книжку не почитать, не поощряется.
Вот паренек еще и книжки, оказывается, читает. С., можно сказать, повезло, что он попал на таких людей. Все тихо, без крика, мата, угроз. Корректно и даже, можно сказать, любезно. Он почему-то не сомневался в своей вине. Не сомневался, что задел именно он, а не его. Всегда, если что, почему-то чувствовал себя виноватым.
В детстве мать часто упрекала в эгоизме — что не считается с другими, делает все по-своему. В чем-то, наверно, она была права, но невозможно же жить только под чужую диктовку. У каждого своя жизнь, главное — не мешать, не причинять никому неудобств и тем более страданий. Он старался, тут ему нечего было себе предъявить.
