Затем он поднялся с земли. Не без труда. Видимо, ему досталось больше, чем мы думали. Выпрямившись, итальянец отряхнул грязь со своего костюма. Когда он нагнулся, чтобы почистить брюки, мы подумали, уж не собирается ли он снова взять в руки нож. И тогда в воздухе опять мелькнули паши палки. Итальянец закричал: «No-o, нет».
«Ага, — проговорил Штрассер, — синьор говорит по-немецки».
Между тем горы погрузились в темноту. Ярко догорал костер, который мы разожгли, чтобы выкурить Каневари из норы.
«Теперь вместе с ним наверх, в хижину, — скомандовал Штрассер. — Надо будет поговорить о деньгах».
Пришлось опять подниматься в горы. Передвигались совсем медленно, потому что Каневари едва мог ступать на левую ногу. Мы дали ему палку, чтобы опереться. И он зашагал чуточку быстрее.
Когда мы наконец добрались до хижины, войти в нее оказалось невозможно, потому что Каневари запер дверь изнутри. Мы стали искать лаз и в конце концов обнаружили сбоку небольшое отверстие — четырехугольную дыру в стене, какие используются для просушки скошенного сена. Самый маленький из нас — Макс Флюман — крикнул: «Я тут пролезу». Мы помогли ему вскарабкаться на плечи Штрассера, он подтянулся и действительно пролез через отверстие. Он и открыл дверь изнутри.
Каневари оставил после себя жуткий беспорядок. На полу валялись газеты, на столе возвышались две пустые консервные банки. А вот украденного у нас варенья мы не обнаружили.
Он уже больше не протестовал и послушно прошел в комнату. Мы обступили Каневари и разглядывали его как достопримечательность. Штрассер закурил сигарету и сказал:
«Сначала надо забрать у него наши деньги. Потом приготовим что-нибудь поесть. — Обращаясь к итальянцу, он спросил: — Где наши деньги?»
Каневари сделал шаг назад. Его снова охватил страх. Он замотал головой и проговорил:
«Никакие деньги, никакие деньги!»
В этот момент он, разумеется, понимал, что сбежать ему не удастся и что он полностью в нашей власти. Его нижняя губа сильно распухла и стала совсем синей. Но это не по нашей вине. Наверно, он получил эту травму, когда прыгнул из окна или упал на откосе. Тогда же он, скорее всего, и вывихнул себе ногу.
На нем были светлые брюки, добротные горные ботинки и куртка с карманами и молниями. Конечно, у него болела нога и, разумеется, спина, по которой мы целую минуту или даже больше били своими палками. Итальянец осторожно несколько раз провел языком по припухлой нижней губе, которая стала совсем синей. Тем не менее он стоял, выпрямившись во весь рост, посреди комнаты, ни на что не опираясь.
Штрассер протянул ему пачку сигарет. Итальянец взял одну, сказал «grazie»[3] и сунул ее в рот там, где припухлость губы была меньше всего. Мы видели, что руки у него трясутся, причем так сильно, что он не в состоянии зажечь спичку. Поэтому Штрассер поднес ему ко рту свою зажигалку.
«Садитесь», — проговорил Штрассер.
Каневари сел на табуретку. Штрассер прислонился к столу. Мы дали итальянцу сделать пару затяжек, и он явно успокоился. Но потом он снова сказал: «Нет, нет, никакие деньги» — и замотал головой.
«Будем бить его до тех пор, пока не отдаст деньги», — сказал Мартин.
«Только не надо волноваться, — заметил Штрассер. — Деньги мы все равно найдем. — И, обращаясь к итальянцу, сказал: — Если вам до сих пор еще не ясно, что к чему, мы те самые школьники, которых вы обворовали. Из кухонного шкафа вы украли шестьсот франков. Эти шестьсот франков мы и хотим получить обратно».
Руки его тоже были в крови. Хотя он осторожно держал сигарету, постепенно и она порозовела — кровь продолжала сочиться.
— Разве вы не перевязали его раны? — спрашивает Карин.
— Сначала мы думали только о том, как выручить свои деньги, и еще о том, что он не торопится их выкладывать. Только потом, когда решили сделать ему перевязку, вспомнили, что не захватили с собой бинт.
— Так вот, Штрассер заметил, что это должно послужить нам хорошим уроком: разве можно отправляться в поход без бинта. Ведь легко мог пораниться любой из нас.
Затем он еще раз объяснил итальянцу медленно и внятно, кто мы такие. Но тот вел себя так, будто ничего не понимает, снова и снова повторяя: «Никакие деньги, никакие деньги».
«Он совсем не понимает, о чем мы говорим», — сказал я.
Согласившись со мной, Штрассер проговорил:
«Боюсь, что он вообще не понимает по-немецки».
Мы ждали, что Штрассер наконец заговорит с Каневари по-итальянски. Но ои сказал, что итальянским владеет очень слабо. Почувствовав наше разочарование, поскольку от учителя всегда ждут обширных познаний, он быстро добавил:
«Это ведь не мой предмет. Хотя в школе я учил итальянский, но с той поры почти все забыл. В памяти осталось лишь несколько слов».
Я вспомнил о Сильвио, которого мы так и не отвязали от дерева, и спросил:
«Может, Сильвио привести?»
Другие были против, правда не все. В основном те, которые задавали тон. Сами с ним разберемся, сказали они.
Штрассер согласился:
«Хорошо. Вначале давайте все выясним насчет наших денег. Но потом надо будет привести сюда Сильвио. Я не хочу отвечать за то, что он все еще сидит под открытым небом, особенно теперь, с наступлением темноты».
«Деньги наверняка при нем, — сказал Хайнц. — Он ведь хотел просто-напросто смыться, когда нас увидел. Значит, деньги при нем. Это уж точно. Тут и сомневаться нечего».
Штрассер приказал Каневари жестом: «Встать!»
Итальянец поднялся с места.
«Ну-ка, держите его!» — скомандовал Штрассер.
Мы схватили итальянца за руки, но он вдруг как безумный снова стал отбиваться от нас руками и ногами. Однако силы были неравные — мы быстро завернули ему руки за спину и связали ноги. Каневари с трудом переводил дух, но молчал.
Когда мы окончательно скрутили итальянца и он уже не мог даже пошевельнуться, Штрассер стал проверять его карманы. Из первого же, верхнего кармана куртки он потянул довольно толстый конверт желтого цвета. Вначале Штрассер решил просто извлечь конверт из кармана. И тут, хотя мы крепко держали итальянца за руки и за ноги, он изловчился и укусил Штрассера в руку как раз в тот момент, когда тот изготовился вытащить конверт.
Эта была комичная сцена: итальянец вдруг нырнул головой вперед и вцепился зубами Штрассеру в руку — тот выпустил уже наполовину извлеченный из кармана конверт и пронзительно закричал:
«Проклятье, он же меня укусил».
Трудно было удержаться от смеха из-за того, что худощавый итальянец укусил нашего учителя немецкого языка, а еще потому, что Штрассер, протянув нам свою руку, снова завопил: «Он ведь меня укусил», словно кто-то из нас не видел этой сцены или не поверил ему.
Впрочем, укус был не серьезный, ни одной капли крови мы так и не увидели. Схватив Каневари за волосы, мы оттянули его голову назад, после чего Штрассер уже без помех вытащил конверт из кармана. Он раскрыл его и выложил содержимое на стол. Это были сплошь купюры по сто франков. Всего пятнадцать штук — довольно увесистая пачка.
«Наверно, еще где-нибудь наворовал», — заметил Артур.
«Это уже не наше дело, — бросил Штрассер. — Пусть полиция разбирается. Нам бы только свои деньги вернуть. А заодно и преступника задержали. Его мы передадим в руки полиции».
Мы выпустили Каневари из своих объятий. Он смотрел на деньги, но не пытался прикоснуться к ним. Наверно, понимал, что нам пришлось бы вновь применить силу, и на этот раз решительнее, чем прежде. Каневари каким-то жалостливым взглядом рассматривал свои деньги. И вдруг заплакал. Он действительно начал всхлипывать, в глазах его стояли слезы.
Штрассер вложил деньги в конверт и сунул его в свой карман.
«Он ведь плачет», — проговорил я.
«И правда, плачет, — подтвердил Мартин. — Потому что мы у него отняли деньги. Все они такие — сицилийцы. Со своей мафией. Я читал, что там родители даже продают собственных детей. Страшно себе представить».
Штрассер внимательно разглядывал свою руку. Укус был почти не виден, на запястье осталось только несколько темных точек. Но Штрассер продолжал причитать: «Ведь он меня укусил».
С нашего последнего привала мы ничего больше не ели. Теперь, когда напряжение спало и все убедились в том, что наши деньги целы, мы почувствовали, что здорово проголодались. И не только проголодались. Мы, кроме того, успокоились. А во мне итальянец вызывал даже некоторую жалость. Я уже тогда стал раскаиваться в том, что бил его вместе со всеми. Мне кажется, кое-кто думал как и я. Я опять вспомнил Сильвио, который все еше оставался под открытым небом и который сейчас, наверно, по праву относился ко мне с презрением.
Ребята стали втаскивать рюкзаки. Я не пошел за своим. Сидя за столом, я почувствовал, как неожиданно снова заныл глаз. Конечно, можно было терпеть, но пульс колотил, как молот по наковальне.
