Вера Андреевна вдруг поглядела на него с любопытством и захохотала. Смех был долгий, с кашлем и питьем воды. Мазунин растерянно сопел.
Отсмеявшись, судья придвинула к себе лист, взяла ручку, сказала сухо:
— Шесть лет общего режима! Ваше мнение, Павел Иванович?
— Точно так! — выдохнул заседатель.
— А как вы думаете, Степан Игнатьич?
— Оправдать! — рубанул рукой Мазунин.
— Придется писать особое мнение.
— Куда же деваться.
Приговор — шесть лет — пошел в областной суд, и его утвердили. Утвердили его и в Верховном Суде, куда Мазунин писал жалобу вместе с адвокатом. В судебных заседаниях он больше не участвовал, на другой день после приговора сказался больным, а сам вышел на работу. Как-то незаметно на его заседательское место избрали другого и кандидатуру Мазунина на выборные должности больше не выдвигали. Так он жил и мучился несправедливостью к чужому человеку, пока года через три вдруг не встретил Вальку возле магазина. Тот сам подбежал к нему, затряс руку:
— Здорово!
— Здорово, — вежливо ответил Мазунин. — Откуль здесь?
— Отпустили условно-досрочно, понимаешь. Хватит, говорят, с тебя.
— Далеко был?
— Далеко. На кране работал — суда в бухте разгружал.
— На море, значит?
— Ага.
— Ну и как оно?
— А! — махнул рукой Валька. — Лучше ввек бы его не видать! Вода да и вода. Колыхается все. И погода — дрянь: то холод, то жара. Да я в жару-то купаться как-то полез: прямо с пирса — бух! И как по башке стукнуло, отключился сразу — во, какая вода холодная! Еле откачали.
— Холодная, значит. Оно, конечно, ежли по неволе — какая там красота! А куды деться — я уж тут хлопотал, хлопотал, чтоб тебя оправдать, — да сила солому ломит, слышь.
— Ну и дурак был, что хлопотал! — зло фыркнул Валька. — Мальчонку-то ведь я примял.
Мазунин выпучил глаза, разинул рот:
— Как… Как…
Схватил Вальку за рукав, потащил за собой в проулок. Там спросил, навалившись на забор:
— Да ты… врал все, выходит?
— Выходит, врал! — беззаботно отмахнулся Бобров. — Все надеялся чего-то — больно, знаешь, тюрьмы боялся. Теперь дело прошлое, слушай.
… Тогда, отремонтировав машину, он действительно поехал к гастроному за водкой. На плотине его остановил Костя Бабкин, предложил съездить в лес, где у них рядом были покосы: Костя хотел чистить свой от хвороста, который навалил зимой, заготовляя дрова. Валька согласился, они поехали на покос, немного потаскали сучья и выпили бутылку, что была у Кости. Бобровскую бутылку решили распить дома. Поехали домой. Шедший по обочине дороги мальчик с удочкой вдруг вскинул руку и выбежал на середину дороги. Валька гнал шабко и затормозить не успел. Когда машина остановилась наконец, помертвевший со страху Костя повернулся к Боброву: «Что теперь?» «Теперь молчи вмертвую, понял? — выкрикнул Валька. — Слазь и дуй лесом до дому, а я один поеду. Чтоб от греха подальше…» Сам он — верно — доехал до лежневки, выпил там бутылку и поехал на место, где сбил мальчонку. Не обнаружив его, перекурил на покосе и поехал домой, твердо решив никому ни в чем не признаваться.
— Понял, нет? — весело спросил он Мазунина.
— Понял. Сука ты, Валька. Ить я из-за тебя, можно сказать, душу продал.
— Пошто продал? — удивился Валька. — Ведь если бы не ты, мне, небось, на полную катушку заломили бы!
— Вот то-то и оно! — горько усмехнулся Мазунин.
Тем же вечером он пошел к Косте Бабкину — мужику, с которым Валька ездил на покос. Хотел дознаться, почему он скрыл правду, промолчал тогда. Но тот и слушать Мазунина не стал, послал его подальше, и все.
В конце апреля Мазунин начал искать шабашку: надо было заработать денег на отъезд, на обзаведение в новых местах. Тысячу пообещались дать Людка с мужем — за дом, который он им оставлял. Рублей пятьсот было скоплено за зиму. Но полторы тысячи — не Бог весть сколько, и думать не стоит подходящий угол на них заиметь.
Шабашка подвернулась быстро: Андрей Бажин женил сына, и молодые надумали строиться. Отец и сын сами пришли нанимать старика — своей сноровки для строительства было маловато, а Мазунина знали как отличного плотника и печника — честного, старательного.
Строительство начали в мае. Отобрали и привезли лес; выкопали, залили фундамент. Днем Бажины были на работе, Мазунин один сновал по стройке: размечал, подносил материал; тюкался и строгал — готовил задел на вечер. Зато когда возвращались Андрей с Борькой, работа шла ходко: все было отмерено, отрезано — только поднять и положить.
Домой Мазунин приходил поздно, однако отдыхать не торопился: слонялся молча по дому, по огороду, копался в нем, хлопотал возле любимицы — маленькой чахлой яблоньки. Чаще же всего набивал папиросами карманы и отправлялся к новому другу — городскому поэту Николке Шолгину.
Николка жил неподалеку. Прозвище его было Суета — потому что по любому поводу рад он был изречь: «Это все, мужики (или бабы), суета». Но в чем дело — так и не объяснял, усмехался загадочно. Работал Николка аккумуляторшиком на заводе, жил после смерти матери один, на отшибе.
Стихов Суета писал много. Раз-два в год, обычно к праздникам, ему удавалось их пристроить в районную газету; тогда он важничал, носил номер на работу и по соседям и звал редактора не Михаилом Самсонычем, как все, а Михайлой Кукиным. Но вообще давал свои стихи куда попадется, лишь бы читали — все слава! Писал и по заказу: украшали его творения красочный стенд с фотографиями «Не проходи мимо!»
Ему бы бревна кантовать,
Но в вытрезвителе опять!
И взор не тот, и сквернословит
По пьянке часто сей Коровин.
Ему бы кончить классов восемь,
Но залиты вином все очи.
И так далее.
Еще писал стихи и частушки для выступлений самодеятельности:
Уж как наш родной завод
Замарал обилье вод —
Очистных сооружений
Мы не видим целый год!
И хоть на самом деле очистных сооружеиий не было гораздо больше года, а со дня пуска завода — лет эдак восемьдесят, — Николку это мало волновало. Он жил по другим порядкам, которые окружающие люди усваивали трудно и неохотно. Особенно женщины. К ним Суета относился осторожно, говорил ласково, с придыханием, но женщины почему-то не любили его. Так, дурачком считали. Да и мужики тоже. Мазунин, надо сказать, раньше вообще не обращал на Николку внимания, жумал о нем как о балаболке и никудыхе. Разговаривал с ним редко и только по делу.
Сближение произошло вскоре после возвращения старика из госпиталя. Как-то по дороге в магазин за папиросами он подсел к торчащему на крыльце Суете и за расспросами о заводском житье-бытье вдруг спросил:
— Слышь, Никола, вот что мне скажи: какой душевной смысл ты со своих стихов имеешь?
Николка напыжился и взмахнул было рукой, но Мазунин предложил:
— Давай в избу к тебе зайдем.
В избе он подошел к этажерке, вытащил наугад белый томик, сунул Суете:
— Читай!
— Чего тебе читать?
— А! Что попадет — послухать хочу.
Николка тоже наугад раскрыл книжку и, поднесши ее одной рукой к лицу, отставил ногу, откашлялся и начал:
— Змея почтенная лесная,
Зачем ползешь, сама не зная,
Куда идти, зачем спешить?
Ужель спеша возможно жить?
— Так-с. Теперь, Степан Игнатьич, послушаем ее ответ:
— Премудрый волк, уму непостижим
Тот мир, который неподвижен.
И так же просто мы бежим,
Как вылетает дым из хижин.
— Это, как бы тебе объяснить… — важно помавая рукой, сказал Суета. — Вроде того, что всякое существо бежит — а иной раз и само собой это у него получается.
— Дальше. Дальше давай! — цыркнул Мазунин.
— Заканчивается ответом волка:
— Понять не трудно твой ответ.
Куда как прав рассудок змея!
Ты от себя бежишь, мой свет,
В движенье правду разумея.
— Вот оно как, Степан Игнатьич: в движенье правда-то, оказывается. Истина, значит. Что — красиво книга бает?
— Откуль ты ее прибарахлил? — поинтересовался старик.
— Да пригрел прошлый год одного парнишку — в командировку на завод приезжал, дак на фатере у меня жил — он и оставил. На память, можно сказать, — неохотно объяснил Николка, целясь приладить книгу на место.
— Дай-ко сюды! — буркнул вдруг Мазунин и цапнул книгу из Николкиных рук. Повернулся и пошел к двери, не прощаясь.
Дома принялся читать. Долго думал, морщился над каждым стихом. Иногда откладывал книгу, ложился на кровать и глядел в потолок. Затем снова брал томик и, слюня пальцы, принимался читать. Осилив всю, вырвал и повесил над тумбочкой портрет толстого курносого мужичка в сером аккуратном костюме, круглых очках. И — повадился к Николке.
