«Франц Кафка писал: книга, то есть „читанное событие“, как ледокол в замерзшем внутри нас море; и слово „событие“ следует понимать в первоначальном его значении: то есть что оно касается непосредственно нас и нашей жизни, но ни в коем случае не в том смысле, в каком его употребит путешественник — дескать, вот это было событие! Меня удивило, что в новелле Айхендорфа „Мраморный образ“ я обнаружил мысль, подобную той, что высказал Кафка: звуки танцевальной музыки у Айхендорфа пробуждают в нас „все дремлющие песни, родники и цветы, все древние воспоминания, и вся окоченевшая, тягучая жизнь превращается в бурный и прозрачный поток“. Айхендорф в отличие от Кафки рассматривает происходящие в нас перемены как постепенное оттаивание замерзшей в нас жизни, но не как взламывание ее льда ледоколом. И я почувствовал это при чтении».
«…каждому из нас в отдельности, какой бы ограниченной ни была наша восприимчивость, конечно же, приходилось переживать нежданные и малоприятные для нас визиты непрошеных гостей, которым к тому же и нельзя отказать в приеме. Подобное приключилось и со мной на вокзале во Франкфурте, где у меня была пересадка, когда, купив в книжном киоске на платформе тоненький томик стихов, я почти безучастно пролистал его лишь оттого, что имя автора показалось мне любопытным. И уже с первой строки убедился, что речь здесь идет о языке, слагающемся из слов „севернее грядущего“. Теперь я уже и не помню, сел ли я в нужный поезд, но с Полем Селаном мы с тех пор неразлучны».
«За годы беседа с глазу на глаз, которой я доискивался в книгах, становясь все настойчивее и определеннее, все сильнее углублялась в личное и становилась редкостью, поскольку лишь немногим из нас дано передать то, что непосредственно затрагивает корни бытия.
…Голоса книг требовали от меня участия, голоса книг требовали, чтобы я раскрылся, поразмыслил о себе самом… Я узнал, что под логикой существует иная логичная последовательность недоступных взору импульсов, в ней я и обрел свою сущность. У каждой из стадий моего развития есть своя книга».
«В семилетием возрасте я прочел „Через дикий Курдистан“ Карла Мая. (Мне кажется, почти любой мог сообщить нечто в этом роде.) Но настоящим событием для меня стала вторая книга, прочитанная недели две спустя. Это был „Замок Родриганда“ того же Карла Мая, и меня потрясло различие этих двух книг. „Через дикий Курдистан“ написан от первого лица: герой моего первого романа также „я“. А в „Замке Родриганда“ пресловутое „я“ куда-то исчезло. Я читал страницу за страницей, сначала с интересом, затем с разочарованием, а потом с раздражением — „я“ никак не хотело появляться! Во мне росло ощущение, что здесь чего-то не хватает, что герои „Замка Родриганда“ — исключительно третьи лица. Я отчетливо помню, что где-то на середине книги я ждал, что „я“ все-таки появится, как спаситель от всех этих „он“, „она“, „оно“. И даже в конце, уже поняв всю бесперспективность дальнейших поисков „я“, я продолжал надеяться, что „я“ возьмет, да явится сюда из дикого Курдистана. Для меня стало настоящим шоком, что и в продолжении „Замка Родриганда“ — „Пирамиде бога Солнца“, „Бенито Хуаресе“ и так далее и в помине не было „я“, то есть в памяти это до сих пор сохранилось как событие. В „Длинном письме для долгого прощания“, два десятка лет спустя, я воспользовался этой круговертью сознания для создания формы начала истории: слово „я“ встречается лишь в пятом по счету предложении рассказа».
Вообще-то историю с «я» открыл до него другой автор.
«По своему обыкновению, он в субботу отправился в синагогу и поднялся, желая прочесть вслух. Ему подали книгу пророка Исайи. Раскрыв книгу, он нашел место: „Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное“. Закрыв книгу, он вручил ее служке и сел: глаза верующих были устремлены на него. А он обратился к ним: „Сегодня написанное свершилось пред вашими ушами“».
Теоретически подобная идея могла кому угодно прийти в голову. Но этот оказался первым. Право первородства.
«И ты так ничего и не пожелал для себя? — спросила жена. — Нет, — ответил муж. — А чего мне было желать? — Ах! — вздохнула жена. — Да ведь это ужасно — прозябать в этой грязище вонючей, нет мочи больше терпеть».
Из сказки о рыбаке и его жене
(Вам знакома история о рыбаке и его жене? Разумеется, знакома. И Тиниус тоже знал ее.)
Чувства не замедлят дать вам приятный совет, и фантазия сродни тщеславной женщине, которая днями и ночами только и знает, что нашептывать в ухо своему мужу, человеку рассудительному, предпочитающему жизнь спокойную: давай, шевелись, сделай то-то, а не то упустишь время, попытайся пробить для себя местечко повыше, чтобы мы смогли хоть пожить в свое удовольствие.
Тиниус — что случалось с ним чрезвычайно редко — с отсутствующим видом сидел с книгой. Уставившись в потолок, он увещевал себя вступить в брак: Тиниус, именно этого от тебя все ждут, потому что тогда тяжкая ноша повседневных забот будет не столь ощутима, и ты сможешь сосредоточиться на работе, исчезнут все эти докучливые и зряшные паузы, отвлекающие тебя от жизни; и кровь в жилах побежит веселее, и по вечерам твоя супруга у тебя под боком, и нет нужды никуда бегать из дома — зашел в ее каморку, и все. Дух и тело лишь тогда гармонично дополняют друг друга, если получают более просторную оболочку — тело раздается вширь, в то время как дух, легкий, воздушный, воспарит над твоим обширным, прекрасным пасторатом, обозревая корешки книг, и ты сможешь когда заблагорассудится любовно по ним похлопать, перекинуться с антикварами словцом насчет очередной книжной ярмарки или новейшего книжного каталога, с тем чтобы прикупить для себя чуток новенького благодаря скромному наследству твоей супружницы, той самой Бётхер, с которой ты вот уже десятый год душа в душу живешь, будто брат с сестрой, и с которой тебе самую малость решимости проявить следует.
Иоганн Георг Тиниус сладко потянулся. Он, уже избравший для себя холостяцкую жизнь (современные деконструктивные постулаты, вероятно, усмотрели бы в этом признаки латентной гомосексуальности, но мы-то с вами так не считаем, или все же?..), был полон решимости взять в жены только что овдовевшую малышку Бётхер. И стоило ему постучаться, как аромат лаванды довершил дело, вдохновив его на торжественный акт. Отперев ему, она улыбнулась из полуосвещенной арки дверей. Ее будто подернутый дымкой взгляд и узкие, полураскрытые от волнения губы говорили о том, что она догадалась, для чего явился Тиниус. Как она изменилась! Извечная болезненность исчезла, преобразившись в нежность и ранимость, что подвигло Тиниуса тут же срочно обратиться к оде. Она (вот с кого следовало писать облик мадонны! Пролептическая цитата всех образов хрупкой женщины, всех романтических софий. Прототип Новой Женщины! Прообраз… Впрочем, хватит!) комментировала текст, согласно опуская веки. С легким сердцем Тиниус самоустранился от своего холостяцкого бытия, женился на ней, этой свежеиспеченной вдовушке, организовав свадебное торжество для узкого круга приглашенных — проповедь произнес пастор Штарке, в свое время вдохновивший Тиниуса на занятия теологией (вы же помните?), — без остатка вложив скромное доставшееся ей от матери и бывшего супруга наследство в книги (причем даже не удосужившись сперва оплатить застарелые долги, не хочется оставлять вас в неведении относительно этого, что было бы драматургическим головотяпством), поставив крест на ежедневных прогулках, он вдоволь мог фланировать в ее душе, декламируя в зависимости от характеристики дня очередную пространную или же малую элегию, в то время как Иоганна Софья окантовывала его словоизлияния, добавляя к ним добрую толику высоких тонов, так напоминавших ему безоблачную пору дисканта.
Его занятия в лучах закатного солнца принесли плоды. Бездетная, она вскоре понесла. То был ее единственный и последний расцвет. Роды доконали эту femme fragile.[8] Прощание было болезненным. Она, подлинная Софья, отошла в мир иной. Это стало для Тиниуса последней каплей. Он, человек привычки, с юной дочерью на руках, едва успев приноровиться к новой жизни, вынужден был снова отвыкать от нее, и скромное наследство хворого дядюшки, на которое могла рассчитывать Иоганна Софья, казалось недосягаемым. И Тиниус, овдовевший и отягощенный внушительными долгами, оказался один на один с кредиторами-книготорговцами всей округи.
Среди писем с выражением соболезнований по поводу кончины его супруги нашлась и парочка таких, в которых владельцы антиквариатов требовали срочного погашения имевшихся задолженностей. Тиниус в тот же день испросил у них отсрочки выплат на год в связи с постигшим его горем. Это был вполне обдуманный шаг. Ибо год длился траур, что было известно всем и каждому. Лишь по его завершении можно было со всеми сопутствующими торжествами ожениться повторно. В том числе и выгодно. В течение трех последующих месяцев глубоко скорбевший Тиниус тем не менее скрупулезно перебирал возможные кандидатуры. Выбор, однако, был ограничен. Одна из родственниц Бётхер, несмотря на массу уже привычных Тиниусу черт, была слишком бедна и чересчур нежна, чтобы он мог позволить себе взять ее в жены. Таким образом, оставалась лишь Оттилия Мария, урожденная Киндт, вдова главного лесничего Хельмериха. Все в один голос утверждали, что она была выгодной партией. Хотя и не без недостатков. Три толстощеких жирных сынка почившего Хельмериха, сразу же напомнившие Тиниусу его братьев Генриха, Готфрида и Эли, обороняли ее, словно непробиваемая фаланга. Хватало даже беглого взгляда на этих круглоголовых, а потом на Оттилию Марию, чтобы убедиться, что родственные связи их и ее несомненны. Непритязательная, здоровая деревенщина как снаружи, так и изнутри. Лицо столь же кругло, как и буква «О» — начальная буква ее имени. (И здесь срабатывало правило: голова есть часть целого всего тела.) Как же выделялось на этом фоне лицо его умершей Софии! Полная противоположность! Но у Тиниуса не было иного выбора. Не мог он себе позволить упустить верный денежный источник. И разве его дочь не нуждалась в надежной матери?
