Она там. Только воду всю умудрилась спустить. На стенках бассейна какие-то надписи, большими буквами. Перепрыгивая через ступени металлической лестницы, спускаюсь в бассейн. Бормоча под нос молитвы в благодарность за то, что она не упала в бассейн и не сломала себе шею. Она стоит посреди бассейна, крепко сжимая баллончик с краской.
На первой стене написано: ЧЕРВЯКИ. На второй: СВИНЬИ. На третьей: ЗМЕИ. А в середине бассейна, на дне: ВАМПИР. Застыла перед этой надписью и стоит с кривой улыбкой на лице.
Теперь нужно быть осторожной и нечаянно ее не разбудить. Тихонько взяв ее за руку, глажу ее по голове. Ее странная улыбка исчезает, на лице появляется естественное и спокойное выражение.
Я должна говорить тихо; должна говорить так, чтобы она не проснулась.
Самым нежным голосом, на который способна, я произношу: «Пойдем, деточка, вернемся в нашу каюту. Давай, моя маленькая, хорошая моя, красивая моя, пойдем домой».
Повторяя эти слова, начинаю тихонько тянуть ее за руку. Не перестаю говорить, когда карабкаюсь по лестнице, крепко держа ее за руку: «Давай, деточка, хорошая моя, милая моя, пойдем в нашу каюту».
Мы возвращаемся к ней. Она сама находит кровать и быстро ложится туда.
Хорошенько подоткнув ей одеяло, беру себе подушку. Хотя я оставляю свет, чтобы не заснуть, немедленно проваливаюсь в сон: так, наверное, засыпает пророк, совершив первое чудо.
* * *
Просыпаюсь от ее взгляда. Передо мной холодные глаза Мэри Джейн. Безупречная Мэри Джейн собрала волосы в конский хвост. Белая футболка в ярко-синюю полоску, белая юбка-брюки — она готова к новому ответственному дню на корабле! Она ждет, пока я проснусь, с тщательно рассчитанным нетерпением.
Прижав указательный палец к пухлым губам, она вскидывает брови и кивает в сторону двери. Поняла! Я должна отчитаться в коридоре, чтобы не разбудить девочку. Мы очень тихо выходим. Девочка продолжает спать, как ангел.
Прикрывая дверь, шепчу: «Если хотите, пойдемте ко мне в каюту».
Мэри Джейн отвечает: «Шшшш!»
Как только мы оказываемся у меня, она, испепеляя меня взглядом, начинает:
— Все пассажиры корабля в шоке.
А мне-то что до пассажиров корабля! Я отправляюсь в ванну. Долго умываюсь и чищу зубы, чтобы хоть немного прийти в себя. Мэри Джейн сидит в кресле и ждет меня.
Когда я сажусь напротив нее, она продолжает:
— Я не могу поверить в случившееся! Как можно так безответственно себя вести?! Я не могу поверить! И с профессиональной, и с нравственной точки зрения! Каждый должен помнить об ответственности, которую возложил на себя…
— Минуточку, минуточку, — грубо перебиваю я ее. Не намерена выслушивать искусственную, отполированную и, ясное дело, заранее заготовленную проповедь. Да еще и от проповедника, столь далекого от благости!
— Перед вами не известнейший в мире психиатр, не специалист по сомнамбулизму, а просто я, — отвечаю я ей. — А даже если бы было и так, то разобраться в лесу человеческой души, который у нас принято куцо именовать психологией или даже психиатрией, представляется мне невозможным! Короче говоря, только так я могу описать свои ощущения: я в растерянности. Я пребываю в полном неведении по поводу того, когда, где и что мне следует делать. Я двигаюсь словно на ощупь, в темноте. Что касается прошлой ночи, то я, по крайней мере, заслуживаю хотя бы «спасибо». Мгновение, когда я обнаружила ее в бассейне и вытащила оттуда — бог знает как, — и часы, которые мы провели перед тем, как она заснула, были сами по себе чудом. Мне кажется, что я не подхожу для этой должности, на которую согласилась почти против воли. Я одного не могу понять: как такой профессионал, как вы, такая умница, такая аккуратистка, догадались бросить меня одну в таком адском положении? В деле, где я совсем новичок, совершенно одна — вот этого я не могу понять. Вы могли вернуться вечером на корабль. Да что там вечером вернуться, вы должны были быть с девочкой с самого начала, потрудившись посмотреть вместе с ней те мерзкие фотографии.
На сей раз Мэри Джейн искренне вскидывает брови:
— Какие такие мерзкие фотографии?
У меня чуть не вырывается: «Фотографии одной идиотки».
Но я отвечаю:
— Те милые и проникновенные фотографии, одна другой краше, которые прислала ей ее мать! Те шедевры, которые она старательно отпечатала и прислала дочери, безумно счастливой, что мама написала письмо! Особенно композицию «Летучий мышонок»!
Мэри Джейн окончательно теряется:
— Какой «летучий мышонок»?
Я нетерпеливо вздыхаю.
— Она вам не показала, спрятала. Ее мать поместила на одну из своих дурацких фотографий детскую фотографию девочки, напечатала ее лицо среди летучих мышей, которых она сфотографировала в пещере. Девочка обиделась и очень расстроилась. На нее было больно смотреть.
— Извините, но мне ваши слова кажутся немного странными, — постепенно смягчаясь, говорит Мэри Джейн. — «Девочка», как вы изволили выразиться, знает, что ее мать очень известный фотограф, что вместо цветков сакуры весной она снимает то, что, как вы изволили выразиться, является отвратительным. И именно потому она с восторгом и почтением относится к искусству матери, что та смело затрагивает темы, которых другие предпочитают не замечать. Вчера в Афинах мы вместе открыли конверт и вместе смотрели фотографии. Каждая из них была великолепна и поразительна. Я видела и ту фотографию с летучими мышами, о которой вы говорите. Но ни на одной из фотографий не было детского лица. Совершенно точно не было. Если хотите, давайте еще раз вместе посмотрим эти фотографии. Вы сами убедитесь.
— Это невозможно, — отвечаю я. — Я все порвала и выбросила. Когда я пришла к ней, она была ужасно расстроена, у нее был настоящий нервный срыв. Я насильно запихнула ее под душ и, пока она была там, собрала фотографии и снова их просмотрела. Особенное внимание я уделила той фотографии, о которой идет речь; среди летучих мышей было лицо ребенка. Совершенно точно было. Я ужасно разозлилась и, чтобы девочка не страдала снова, порвала все и запихнула в конверт. А конверт выбросила в мусорное ведро в коридоре. А теперь вы, госпожа Праймроуз, пытаетесь сказать, что мне все это померещилось? Этого не может быть, потому что в данном случае померещилось сразу двум людям. И девочка, и я видели один и тот же призрак. Как это назвать — коллективной галлюцинацией? Логичнее, как мне кажется, предположить, что вы не очень внимательно смотрели на фотографию и не заметили ту маленькую деталь.
Мэри Джейн нетерпеливо отвечает:
— Послушайте, мать, прежде всего, безумно любит дочь. И не способна сделать что-то, что может огорчить ее ребенка. К тому же, и плутовство — фотомонтаж, о котором вы говорите, просто не мог иметь места, так как он противоречит ее принципам в фотографии. Она никогда не играет со своими фотографиями. Вы же знаете, у малышки есть некоторые проблемы с психикой. Иногда она воспринимает и трактует некоторые события так, как никому в голову не придет. Насколько я понимаю, так она сама восприняла эти фотографии и сумела убедить в этом вас. Вы были готовы к тому, что увидите, когда вновь смотрели фотографии, и увидели именно то изображение, о котором она говорила. Такое объяснение кажется мне самым правдоподобным. Так как, к сожалению, фотографий у нас нет, я не могу вам этого доказать.
— Ваше объяснение напомнило мне слова девочки, которые она произнесла при нашей первой встрече: «Самая заразная болезнь — душевная».
Мэри Джейн смеется, откинув голову, и демонстрируя красивые, ровные зубы. Ей, видимо, очень нравится мысль о том, что я тоже душевнобольная.
— Ладно, — говорю я, — так как мне повезло быть свидетелем вашей необыкновенной наблюдательности, последний вопрос: откуда был отправлен конверт?
— С острова Кинос, он в нескольких часах по морю от Афин.
Как плохой шахматист, которому удалось, наконец, сделать успешный ход, я говорю:
— Ага. Мать, которая до безумия любит дочь, которую она, предположительно, не видела несколько месяцев, не смогла найти время, чтобы встретиться с ней? Или несколько часов пути были бы невосполнимой тратой времени для великого фотографа? И почему девочка считала, что мать в Новом Орлеане?
Мэри Джейн отвечает:
— Она боится. Боится собственной дочери. Любить — одно, а бояться — другое. Да и права она. Девочка обычно с ненавистью встречает ее. Психологи полагают, что она считает мать виновной в смерти отца.
— Хотите сказать, в его самоубийстве.
— Да нет! — качает она головой, прикрыв глаза. — Она уже и вам эту сказку рассказала. У ее отца были серьезные проблемы с выпивкой; он умер от цирроза печени. И то, что она в двенадцать лет с таким упорством прививает себе привычку к алкоголю, тоже связывают с травмой из-за смерти отца.
— Значит, она меня обманула, — говорю я. — Заставила меня посмотреть на фотографии под влиянием собственных навязчивых идей.
